Батарея держит редут

Ашот поклонился, дело устроилось.

Едва Болдин вышел, за ним метнулась тень.

– Господин поручик! – окликнул его тот, которого Назимов назвал Антошей.

– Чего тебе, любезный?

– Возьмите меня с собой. Я давно уж дожидаюсь оказии.

– Считай, что дождался, завтра все тронемся.

– С транспортом идти одна морока, да и пыли наглотаешься. Возьмите, я обузой не буду, а может быть, и помогу, поскольку все здешние места знаю. Батюшка опять же отблагодарит…

– Это что за благодетель?

– Полковник Реут, я давно уже ищу попутчиков, чтобы отъехать, да Назимов не пускает. Так что, возьмете?

Болдин призадумался. В отличие от угрюмого Ашота румяный юноша вызывал непроизвольное доверие, сдается, что обузой для отряда он не станет, почему тогда не взять его?

– Ну-ну, Антоша, завтра выйдем раненько поутру, гляди не проспи. – Болдин похлопал по плечу нового спутника, который мгновенно исчез из вида, а сам направился к поджидавшему его Корнеичу. Тот, верно, слышал происшедший разговор и недовольно проговорил:

– Зря вы, ваше благородие, согласились мальца взять, рази не знаете: баба да бес – у них один вес.

– Какая баба?

– Самая что ни есть настоящая, у меня глаз наметан, она хоть во что обрядится, но от меня свою породу не спрячет.

Болдин залился краской: как это он с благородной девицей говорил без должного уважения? И так расстроился, что даже долго не мог уснуть.

Выехали на рассвете, когда загулявшее воинство еще спало крепким сном. Впереди ехали Ашот и Павел. Антоша, которая на самом деле оказалась Антониной, скромно держалась за ними. Болдин, хоть и чувствовал себя неловко, отношений с девушкой решил не выяснять, просто в разговоре перестал пользовать родовыми окончаниями и перешел на безличные предложения. Несколько верст прошли без приключений, пока не встретили всадника, чем-то явно встревоженного. Он стал громко переговариваться с Ашотом, показывая в сторону, откуда ехал. Бурные переговоры кончились тем, что Ашот с явным пренебрежением отмахнулся от него и собрался было продолжить путь. Антонина, отозвав Болдина, кивнула в его сторону и тихо сказала:

– Сдается, что этот плут что-то замыслил. Впереди, насколько я поняла, отряд курдов, как бы не выйти прямо на них.

– Что будем делать? – встревожился Болдин.

– Сворачивать с главной дороги, – отвечала девушка, – тут недалеко козья тропа, путь не такой гладкий, зато безопасный.

Они продолжили путь и скоро достигли едва приметного свертка. Павел без раздумий свернул на него, чем доставил явное беспокойство проводнику.

– Прямо нада, прямо… – затянул он, на что умудренный опытом Корнеич философски заметил:

– Ежели в объезд, так к обеду доберемся, а прямо, так и к ночи не поспеем… – и, убедившись, что его философия на Ашота не подействовала, грозно прикрикнул: – Цыц!

Тому ничего не оставалось, как уныло тянуться за отрядом.

Тем временем начал свой марш и батальон Назимова. Сборы были хоть и недолгими, но бестолковыми – сказывалось долгое ночное гулянье. Невыспавшиеся офицеры покрикивали на вялых подчиненных, те погоняли недоумевающих лошадей и другую скотину. С большим трудом одолели десяток верст, далее становилось идти все труднее из-за нещадного солнца и густой пыли, повисшей над колонной. Назимов не хотел делать привал, опасаясь, что отдых вконец расслабит людей. Он знал, что скоро должно начаться ущелье, где будет прохладнее, а чуть далее за ним – горная речка, у которой была намечена дневка. И батальон уныло тянулся по жаре, проклиная упрямого командира. Однако намеченному плану не суждено было свершиться. На подходе к ущелью отряд был внезапно атакован мятежной карабахской конницей. Едва успели принять бой, появились персы из передового отряда армии Аббас-Мирзы. Кавалеристы подвезли на своих лошадях отряд пехоты – сарбазов, и те открыли плотный огонь.

– Братцы! – вскричал капитан Воронов, шедшей впереди русской колонны. – Пришло время помереть за Россию-матушку и царя-батюшку. Ударим на поганых, чтобы впредь к нам не совались. На руку! Вперед!

Взяли солдаты ружья наперевес и ударили на врагов с таким отчаянием, что разметали их в стороны. Да ведь было тех великое множество и на место павших встали новые. Но хуже прочего оказалось то, что с персами прибыл англичанин, нанятый для стрельбы горными пушками. Этот хорошо знал свое дело и после нескольких выстрелов угодил прямо в зарядный ящик, что везли рядом с нашей артиллерией. Громкий взрыв прогремел на всю округу, оставив после себя огромную воронку и десятки погибших. Тут уж наши солдаты вовсе озверели, ни подгонять, ни удержать их не было никакой силы, и супостаты, подавленные их несокрушимостью, были вынуждены отступить.

Колонна русских войск продолжила свое движение, однако было ясно, что враг не отстанет и сделает попытку нового нападения. Проводники-армяне советовали свернуть с дороги на горные тропы, где можно рассеять нападавших и миновать опасные места, но Назимов не решался распустить войско, полагая, что нужно держаться всем вместе, да и жалко было расставаться с батальонным хозяйством. Решил от своего первоначального плана не отступать, тем более что до речки Ах-Кара-Чай, где намечалась дневка, оставалось совсем немного. За ней начинался густой лес, куда персы не отважились бы сунуться. По задумке выходило вроде бы ладно, да беда – помешали, как говорится, овраги. Едва посвежело и речкой пахнуло, люди и скотина бросились вперед, никого не слушая, приникли к воде, амуницию скинули. Говорят, на суету смерти нет, а тут вышло не по пословице: выскочили из засады сарбазы и давай наших солдатиков убивать. Началась такая мясорубка, которую никто остановить уже не мог. По-пытался капитан Воронов собрать остатки своей роты, да куда им против тысяч сарбазов, так все под их ятаганами и легли. Без малого тысяча российских воинов осталась лежать на берегу горной речки – самая весомая потеря нашей армии с начала персидского нашествия.

Тем временем отряд под командованием поручика Болдина медленно, но верно двигался по направлению к Шуше. Дорога становилась все каменистее и труднее, приходилось то подниматься на горные кручи, то спускаться с них, от лошадей валил густой пар, ибо солнце палило нещадно. Наконец достигли развалин когда-то расположенного здесь горного села и решили отдохнуть. Остановились в полуразрушенной мечети, соблазнившись толстыми стенами, которые сулили хоть какую-то прохладу. Корнеич деловито обошел прилегающую местность. Она представляла собою плато, как бы вгрызшееся в крутую гору. Внизу шумела бурная речка, сверху нависали утесы, а въездом и выездом служила довольно узкая дорога, проложенная по склону. «Хорошая придумка, – отозвался он о прежних жителях деревни, – ежели кто захочет напасть, ничем их отсюда не сковырнешь».

Казаки скоро развели огонь и стали варить кулеш, а после ужина Корнеич запалил трубочку и принялся за свои бесконечные истории.

– Из всех горских народов самые коварные чечены, они как волки, нипочем не приручаются; курды тоже злые, но у них ума меньше, совсем, можно сказать, нет. Вот, помнится, был случай… Словили мы чеченского возмутителя Амалат-бека, который немало наших побил, и за такие богомерзкие дела батюшка Алексей Петрович приказал его тут же повесить. Разбойник, как услышал переводчика, который объявил ему приговор, и ухом не повел, только наклонился к кобелю Ермолова и стал чесать ему за ухом. А нужно вам сказать, что кобель этот по прозвищу Пират отличался злобным нравом и никого из прочих к себе не допускал. Тут же повел себя смирно и даже глаза прикрыл от удовольствия. Не зря говорят, что чеченский народ от волков и злобных кобелей произошел, потому и числит их своими родственниками. Чечен сей, поласкав кобеля, вздел руки, поднял глаза к небу и, помолившись этаким образом, спокойно отправился на казнь. Алексей Петрович оченно поразился такому самообладанию разбойника и сказал: «Да не позволит мне Бог лишить жизни человека с таким крепким духом». И вместо казни повелел посадить его в темницу. Там он, однако, пребывал недолго, так как один тыловой генерал упросил Ермолова дать ему чечена в помощники. Тот согласился, и генерал потом был очень доволен Амалатом, всегда держал его при себе и даже поселил в своей кибитке.

– Это навряд ли, – усомнился один из казаков, – волки обычно не приручаются.

– А он и не приручился. С год они прожили вместе, а потом Амалат перерезал горло своему благодетелю и убежал к своим. Сейчас, верно, воровским делом по-прежнему занимается. Недаром говорится: сколь волка ни корми, он в лес смотрит… Хуже нет в здешних местах этого народа, – пыхнув трубочкой, заключил Корнеич. – Ты что, малой, рази не согласен? – Он посмотрел на вздрогнувшую Антонину. Корнеич делал вид, что не знает об ее истинном происхождении. Девица покраснела и, стараясь придать голосу больше мужественности, сказала:

– Вы говорите неправильно. Чечены – народ справедливый и много лучше прочих. У них все равны по части исполнения шариата – богатые и бедные, и все за неисполнение законов одинаково отвечают. Не то что у персов, у тех шах – почти Аллах, а любой начальник лишь немного пониже и делать ему дозволяется все, потому что иные все равно что грязь. И подвластные им народы так же живут. Потому у них столько историй про глупость и жадность здешних правителей.

– Так расскажи какую-нибудь, – попросили слушатели.

– Вот, например, что слышно о Гуссейн-хане, правителе соседней Нухи. Там есть армянское селение Джалуты, известное своей старой чинарой. Ей, говорят, не меньше восьмисот лет. И вот однажды приехал в это селение Гуссейн-хан, велел собраться жителям под этой чинарой и стал расспрашивать о некоем захудалом жителе по имени Мегердиче. Кто-то шепнул хану, что у этого бедняги есть курица, которая несет золотые яйца. Несчастного поставили перед ханом, и тот признался, что действительно одна курица ведет себя странно и всякий раз, когда появляется новая луна, сносит золотое яйцо, но прячет его так хитро, что найти его может только очень умный и хитрый человек. Хан завладел чудесной курицей, обосновался в селении и стал дожидаться появления новой луны. Он грезил о том, как распорядится золотыми яйцами, будет продавать каждое не меньше чем по десять туменов и купит на них длинные пушки, которые будут стрелять на сто верст и поражать проклятых гяуров даже за Кавказским хребтом.

Но судьбы Аллаха оказались неисповедимы. Пока хан ожидал появления нового месяца, прискакал гонец с известием, что русские во главе с генералом Ермоловым взяли Нуху, главный город Щекинского ханства, и повсюду разыскивают хана, чтобы посадить его на кол. Испуганный Гуссейн-хан схватил драгоценную курицу, взгромоздился на коня и бросился бежать, куда глаза глядят. Но был так неосторожен, что курица вырвалась из его рук и скрылась в придорожных кустах. Разыскивать ее не было времени, хан спешил спрятаться от грозного Ермолова и прячется до сих пор, ибо о нем больше нет ни слуха ни духа…

– Знатная история, – усмехнулся Корнеич, – но нам это не внове, так как имеем своего любителя золотых яиц. Ну-ка, Митяй, расскажи.

Митяй – самый молоденький из казаков, был предметом их частых насмешек. Это своего рода испытание, чтобы научиться уважительности к старшим и терпеливости. История его случилась давно, но повторялась с удовольствием. Как-то на одной из ярмарок, будучи еще мальчонкой, поддался он на уговоры шельмоватого цыгана и купил у него крашеное яйцо. Оно было не обычное, а выточенное из дерева, этакий твердый биток, который побивал все пасхальные яйца. Тогда в России не было, верно, ни одного уголка, где бы в Светлое Воскресение не устраивали яичные баталии, и цоканье едва ли не заглушало звон церковных колоколов. Но Митяй недолго торжествовал победу и был скоро изобличен. Подобные «жилы» в казацкой среде не поощрялись, и твердость победного яйца ему пришлось проверять на собственной голове.

Казаки не отстали, пока не выудили из бедного Митяя всю историю, но под конец, видя, что парень расстроился, успокоили: ничего, раньше крашеные обманки катал, а теперь письма от самого генерала Ермолова возишь. Тут уж Корнеич не выдержал, приказал насмешникам прикусить языки и отправил расшалившееся воинство на отдых.

Это оказалось кстати, потому что переход был долог, а предстоящий путь требовал свежих сил. Скоро все забылись сном, и сам Корнеич, потеряв слушателей, свесил голову. Некоторое время еще дымилась его трубочка, но потом погасла и она.

Болдин, ворочаясь на жестком ложе, вспоминал немудреные рассказы новых товарищей и досадовал на свою прежнюю жизнь. Ну о чем может поведать он? О проказах столичной молодежи? О том, как тарабанили по ночам в ставни петербургских дач и пугали ночных обитателей? Или как однажды устроили переполох в доме одного значительного лица, стащив у него ночную вазу? Да ведь эти честные воины, всю жизнь проведшие в походах, верно, и слыхом не слыхали о таких чудесах современной цивилизации.

Недалеко от него лежала Анастасия, он чувствовал ее слабое дыхание. Девушка хорошо показала себя во время перехода, не жаловалась, не стонала, а когда ее лошадь оступилась и едва не сползла по крутому склону, показала изрядное самообладание, не издала ни звука, лишь закусила губу и потрепала лошадь по холке, успокаивая ее. По всему было видно, что походные условия жизни ее мало тяготят. Конечно, ей было далеко до изнеженных, напрысканных духами и измазанных парижскими мазями столичных девиц, да она, по-видимому, и не желала на них походить. Но и через грубую мужскую одежду, более пригодную для хождения по диким скалам, проглядывали необыкновенная грация и изящество, правда, совершенно здесь неуместные…

Занятый этими мыслями, Болдин сам не заметил, как заснул. Он все еще не смог свыкнуться с обязанностями своего положения, когда командир должен сам позаботиться и распорядиться обо всем. Он все еще ощущал себя розовощеким Павлушей, который должен только и делать, что срывать цветы удовольствий. Мелькнула было мысль о боевом охранении и опасностях глухой горной дороги, но она быстро отступила: от кого, дескать, нужно тут сторожиться среди горных круч и суровых скал? Об этом пришлось вспомнить утром, когда обнаружилась пропажа проводника Ашота.

Куда же мог запропаститься этот мошенник? Вещи проверили – все будто бы на месте. Болдин махнул рукой – туда, дескать, ему и дорога, велел собираться в путь. Корнеич был, однако, более осторожен. «Вышлю-ка я казачков, чтобы осветить местность», – сказал он, это у них так называлась дозорно-разведывательная служба. Болдин нехотя согласился. И ведь недаром засомневался старик: скоро от одного из дозорных стало известно о появлении вражеского отряда. Теперь, конечно, ни о каком движении не могло быть и речи, поскольку на узкой горной тропе от преследователей никак нельзя было оторваться. Пришлось занимать оборону в развалинах, это все же лучше, чем на открытом участке.

Была, правда, надежда, что сарбазы появились здесь случайно, но она быстро развеялась, когда наш отряд подвергся обстрелу. Казаки действовали уверенно, без суеты, открыли по противнику прицельный огонь, оказавшийся, судя по раздавшимся крикам, весьма действенным. Противник был настроен, однако, решительно и неуклонно продвигался вперед, понадобилось еще несколько уверенных залпов, чтобы оттуда показался белый флаг.

– Не стреляй, говорить нада! – раздалось предложение.

Болдин приказал прекратить стрельбу, со стороны наступавших появился Ашот. От нас выставили Митяя – так уже повелось издавна, чтобы с начала переговоров честью своей не поступаться. Затем после обмена ничего не значащими фразами показался и неприятельский предводитель. Судя по богатой одежде, он был знатным персом, и ему навстречу вышел сам Болдин. Мирза держался с достоинством и довольно сносно говорил по-русски.

– Я знаю, вы везете бумагу от генерала Ермолова. Чего хочет он от здешнего русского начальника?

Болдин с достоинством ответил:

– Русский офицер не привык отчитываться перед врагами. Ты можешь ознакомиться с письмом, когда убьешь всех нас, но это будет непросто.