Человек. Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Когнитология и гуманитарное знание

Физик, имеющий дело с механизмами воспроизведения и передачи образов реальности в информационных системах, оценивает опыт совершенно иначе. Для того чтобы воспроизвести образ реальности на телевизионном экране, он должен «разложить» его на составные элементы, которые затем синтезируются как единое целое. Составные части образа превращаются в электромагнитные волны и ретранслируются. В этом виде они принимаются приемником и синтезируются в образ целого, который и появляется на экране. Очевидно, что этот механизм восприятия, воссоздания и ретрансляции образа объекта в общих чертах соответствует той феноменологической схеме, которая была сформулирована Гуссерлем.

В информационной схеме, которая корреспондирует с феноменологической редукцией, исходные элементы опыта и образ, который создается из них, не имеют внешнего сходства. Этот парадокс не фиксируется обычным человеком, сидящим у экрана телевизора. Для него имеет смысл лишь результат, а не процесс, создающий этот результат. Для физика имеет определяющий смысл опыт превращения «невидимых» электромагнитных волн в «видимый» на экране образ. Оба опыта действуют в разных аспектах и поэтому могут полагаться объективными в своем специфическом смысле: для физика объективным является опыт, который обеспечивает превращениеэлектромагнитных волн в видимый образ; для обычного человека объективным является опыт усвоения образного содержания и смысл информации, возникающей на экране.

Для философа здесь сохраняется вопрос: как эти два типа опыта соотносятся с определением истины? Не является ли один из видов опыта иллюзорным видением реальности?

Образ передает смысл. Но этот смысл не «вытекает» из электромагнитных волн.

Философский смысл этого явления обретает космологический характер. На самом деле, что представляет с точки зрения смысла астрофизика Вселенной? Астрофизики говорят о первоначальном взрыве Вселенной, объясняющем наблюдаемое рассеяние галактик, о возможном конечном состоянии Универсума как бесструктурной реальности, в которой все конкретное исчезает, о распадении структур материи в критических температурах. Если с астрофизической точки зрения мир не имеет человеческого смысла, то тогда как объяснить знание абсолютного смысла, возникающее у человека?

Воспринимая мир метафорически, человек воспринимает и смысл, который изначально заложен в метафоре Универсума. Но если мир – это продукт информационной игры, то тогда в нем возможны самые различные комбинации и формы этих комбинаций должны определять релятивность метафорических смыслов в отношении целого. Но если и жизнь человека есть продукт этой информационной игры, то в его сознании не может возникнуть истинного знания абсолютного смысла. Между тем такое знание абсолютного смысла возникает, возникает и представление о его истинности, поскольку оно оказывается «привязанным» к определенным эмпирическим явлениям и вещам. Компьютерная модель сознания, естественно, не может обеспечить решение таких вопросов, поскольку ответ на них дается индивидом на основе уникальности его собственного опыта: индивид «видит» реальность ответа «за» или «против» через призму собственной судьбы. Или он «знает», откуда происходит реальность смысла, а вместе с тем специфическое, уникальное складывание его судьбы, или точно так же он может на основе своего жизненного опыта утверждать, что смысла его бытия не существует, и это «знание» будет определять его отношение к жизни. Возможно ли объективное решение этой проблемы на феноменологической основе? Считал ли Гуссерль достаточным для прояснения этой проблемы сложившийся исторически контакт человека с миром или же он считал, что этот контакт продолжает носить экспериментальный характер и пока окончательного ответа быть не может?

Хинтикка склоняется к тому, что Гуссерль считает «сохранение» сложившейся формы человеческого обладания миром достаточным для определенных заключений и выводов.

Овергард же считает, что хотя сложившийся контакт является довольно определенным, он все еще нуждается в том, чтобы сделаться более понятным на определенном фундаментальном уровне[24 - См.: Overgaard S. How to analyze immediate experience: Hintikka, Husserl and idea of phenomenology // Metaphilosophy. – Oxford, 2008. – Vol. 39, N 3. – P. 288.]. Вопрос может быть сформулирован следующим образом: открывает ли человек объективно существующий смысл бытия или же он должен привнести смысл в мир и тем самым выполнить свою космологическую функцию?

Ответ на первую часть вопроса представляется очевидным: как можно открыть смысл в том, что «выносится за скобки»?

Как известно, для Гуссерля переход на феноменологическую позицию связан с преодолением «естественной установки» путем осуществления феноменологической редукции, а это включает в себя «заключение в скобки» опыта, основанного на естественном восприятии окружающей действительности. Однако вопреки очевидной логике Овергард утверждает, что Гуссерль полагал, будто «эпохэ» ничего не исключает из нашего взгляда на мир, а лишь помогает постигать явления. Ключевое значение «эпохэ» состоит в модификации нашего отношения к миру без аннигиляции, исключения или изменения чего-либо, что дано в естественной установке. Но если это так, то тогда теряет смысл «эпохэ». Ведь «эпохэ» – это исходная предпосылка построения «истинного» мира, а не простого «возвращения» к миру, данному в естественной установке.

В естественной установке мир видится так, как он сам представляет себя. Человек испытывает объекты так, как они даны в самом опыте, непосредственным образом.

«Эпохэ» радикально меняет эту ситуацию. «Заключая в скобки» реалии естественного мира, «эпохэ» делает нас свободными в тематизации интенциональных объектов. Так создается возможность представления интенциональных лучей, ведущих от объектов непосредственного опыта к самой исходной точке творения мира чистой феноменологии. Это значит, что наряду с исходной точкой творения естественного мира возникает новая исходная точка творения мира чистой феноменологии.

Гуссерль связывает истину бытия с феноменологическим творчеством. Он называет этот процесс трансцендентально-феноменологической редукцией, т. е. методом движения от внешне испы-тываемого мира ко всеохватывающему, конститутивному абсолютному бытию, т.е. к трансцендентальной субъективности. И в этой точке открывается трансцендентный мир. Соответственно интенциональный объект играет роль «трансцендентального намека», «направляющей нити» к феноменологическому откровению экспериментирующей субъективности. Исходя из предложенной трактовки Гуссерля, Овергард утверждает, что «конституция» и «феноменологическая редукция» – две стороны одной медали: различия между ними – это просто различия между тем, что мы хотим понять (конституция), и «методом, с помощью которого мы стремимся достигнуть этого понимания (редукция). Хотя Овергард и утверждает, что изображение Хинтиккой Гуссерля – это что-то похожее на карикатуру[25 - См.: Overgaard S. How to analyze immediate experience: Hintikka, Husserl and idea of phenomenology // Metaphilosophy. – Oxford, 2008. – Vol. 39, N 3. – P. 301.].

Однако с этим вряд ли можно согласиться. Сам Овергард выделил точки своего согласия с Хинтиккой[26 - См.: Ibid. – P. 286–287.], которые затрагивают существенные стороны феноменологии Гуссерля.

Видимо, более аккуратным будет утверждение, что сам Гуссерль допускает различное толкование своей позиции. И это обычное явление в истории философии. Ясно одно: мы нуждаемся в «эпохэ» Гуссерля. Посредством «эпохэ» открывается путь к соприкосновению с трансцендентным миром, который в своей вечной туманности как бы предлагает нам гипотетически определить возможности или невозможности целостности Универсума. Создавая образ этой целостности, сознание упорядочивает себя и открывает конечные смыслы. И в этом заключается возможность преодоления постоянного психологического беспокойства, возникающего в ситуации неопределенности оснований Бытия, а вместе с тем и ноэтической форматизации непосредственного опыта.

«Без эпохэ мы имеем непосредственный опыт, да, конечно, но мы не имеем философии непосредственного опыта»[27 - См.: Overgaard S. How to analyze immediate experience: Hintikka, Husserl and idea of phenomenology // Metaphilosophy. – Oxford, 2008. – Vol. 39, N 3. – P. 302.].

«Эпохэ» – путь понимания себя, тематизации своей жизни, способности встать над повседневностью, проникнуть в абсолютный смысл своей субъективности, а значит, и соприкоснуться с трансценденцией. Эта «полная» характеристика феноменологичес-кой редукции вместе с тем порождает фундаментальную проблему определения объективных оснований истины бытия в ситуации «заключенности» человека между внутренней и внешней трансценденциями. Нахождение между границами явленного бытия и образует вечную проблему истины существования человека, т.е. сущность его экзистенции.

Как возможны ясность и определенность знания в ареале пространства и времени, находящегося между трансценденциями? Когнитивная наука пытается найти ответ на этот вопрос путем определения приоритета объекта или субъекта в качестве исходной точки в объяснении реальных детерминант форм человеческого поведения. На этом основании и должно строиться объективное гуманитарное и социальное знание.

2. Противоречия когнитивного знания

Член социологической предметной группы Университета Манчестера (Англия) Род Ватсон и профессор Бостонского Университета (США) Джеф Коултер ставят вопрос о том, способна ли теоретическая мысль выработать такой концептуальный аппарат, который обеспечит подъем и экстраординарную ясность и убедительность «когнитивной науки»[28 - См.: Watson R., Coulter J. The debate over cognitivism // Theory, culture and society. – Los Angeles, 2008. – Vol. 25, N 2 March. – P. 1.]. Ясность и убедительность особенно необходимы в качестве противовеса вызовам постмодернизма и постструктурализма, превращающим социальные представления в нечто текучее и лишенное разграничений. Такое «снятие» оппозиций не имеет реального теоретического смысла, поскольку влечет за собой смешение понятий идентификации противоположных определений, размывающих границы между истинным и ложным со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместе в тем, если, считают Ватсон и Коултер, сохранится теоретическое пространство дебатов на базе существующих оппозиций, то традиционные проблемы будут скорее воспроизводиться, нежели разрешаться.

Где Ватсон и Коултер видят истоки возникающих методологических противоречий? Они усматривают их в самой истории социального знания. Имплицитно противоречие проявилось в создании Эмилем Дюркгеймом двух основополагающих работ: «Правила социологического метода» (1895) и «Самоубийство: исследование в социологии» (1897).

Сопоставление методологических позиций Дюркгейма, относящихся к различным периодам его творчества, фиксирует наличие в них классической оппозиции социального и индивидуального как «внешнего» и «внутреннего». Какая реальность способна соединить «внутреннее» с «внешним», «индивидуальное» с «общим»? Если нет ответа на эти вопросы, то в конкретных исследованиях будут возникать парадоксальные взаимоисключающие ответы на одни и те же вопросы, и они будут восприниматься в равной степени как истинные. Это и проявилось в позициях Дюркгейма. Дюркгейм полагает, что социальные факты не могут быть объяснены посредством их «индивидуальных манифестаций» или «индивидуальными состояниями сознания». Дюркгейм считал, что социальные феномены необходимо изучать объективно, как «внешние вещи». Это представление стало «мантрой» социальных наук.

Вместе с тем в объяснении самоубийства Дюркгейм опирался на концепцию «аноми», т.е. произвольного и вредного отклонения от нормы. И здесь психологическая составляющая должна была играть роль дополнительного ресурса объяснения. В развитие этой идеи Ватсон и Коултер ссылаются на исследование Энтони Гидденса «Социология самоубийства» (1971)[29 - Giddens A. The sociology of suicide. – London, 1971. – P. 374.], в котором отмечается, что именно психологисты должны ответить на вопрос, почему именно этот, а не другой индивид решает покончить жизнь самоубийством, хотя оба действуют в сходных жизненных ситуациях и руководствуются сходными эгоистическими соображениями. Если идентичные факты и обстоятельства ситуации имеют разные следствия, то тогда очевидно, что сведение объективности только к действию внешних вещей может дать неадекватный, ошибочный результат. Применительно к феномену самоубийства объяснения стали опираться на признание личностной сущности индивида как суицидальной, через которую и происходит трансляция объективных обстоятельность бытия. Это представляется верным. Но только до тех пор, пока суицидальные тенденции не приобретают характер массовогоявления. В этом случае индивидуальный мотив может быть следствием изменения социального настроения, понимание которого выходит за пределы особенностей индивидуальной психики. И здесь вступает в действие иная методология.

Ватсон и Коултер замечают, что в процессе взаимодействия психологических и социологических аспектов исследования проблемы часто представляются в терминах «отношений» между этими дисциплинами. При этом такие социологические предикаты, как «мотив», «понимание», «обоснование», могут использоваться в качестве присущих дисциплинарному корпусу психологии.

Вместе с тем с точки зрения социологии ментальные явления могут методологически выводиться за пределы психологии и оцениваться в системе социальных отношений. Наиболее очевидно это проявляется в контексте методологии материализма. Так, в социологии понятие «материализм» относится к экономическомубазисуобщества. Соответственно через посредство понятий базиса толкуются «нематериальные» ментальные состояния: они представляются производными. Что касается психологии, «материализм» в ней относится к «физикализму», утверждающему отношение ментальных предикатов к нейрофизиологии, нейрохимии и нейрофункционированию мозга, производству и хранению информации, полученной через сенсорные органы. Таким образом понятие «материализм» обретает разные смыслы. Но при всех различиях общим можно считать то, что ментальные явления рассматриваются не в их автономных проявлениях, а как производное от общих социальных или физиологических факторов. В том и другом случаях мы имеем дело с эффектом редукционизма. В силу этого утверждение материалистического единства метода оказывается сомнительным, поскольку оно не оставляет пространства для нередукционистских подходов к изучению «не-материальных» состояний.

Но можно ли избавиться от редукционизма и в то же время избежать теоретически несовместимых выводов? Ватсон и Коултер считают возможным специфическое «разделение» полей исследования сознания. «Изучение сознания или разума, – считают они, – не является и не может быть доменом какой-то одной дисциплины. Действительно, великие взаимовключения возникли для всех дисциплин – не только для когнитивной науки – всюду там, где роль “разума”… вошла в свою игру»[30 - Giddens A. The sociology of suicide. – London, 1971. – P. 6.]. Это – принципиальное замечание. На самом деле, понятия «сознание» и «разум» относятся ко всем сферам деятельности человека и поэтому когнитивная наука имеет характер концептуальной общности. Это значит, что она определяет механизмы деятельности сознания, которые проявляют себя в различных областях жизни человека. Но значит ли это, что мы находим решение проблемы путем отсыла к нескольким дисциплинам? Дело в том, что в различных дисциплинах возникает одна и та же фундаментальная проблема: можно ли «свести» идеальное к материальному?

Ватсон и Коултер обращают внимание на запутанность этой проблемы и на тот подход к ее решению, который был предложен Джорджем Гербертом Мидом. В позиции Мида разум понимается парадоксально. Парадоксальность в данном случае совпадает с противоречивостью. О парадоксальности позиций Джорджа Герберта Мида уместно говорить с двух точек зрения. Во-первых, эта парадоксальность касается понимания истоков разума. Мид утверждал, что разум не мог возникнуть иначе, кроме как в рамках социальной среды[31 - См.: Мид Дж.Г. Избранное. – М.: ИНИОН РАН, 2009. – С. 179.]. Этот тезис выделил человека из мира животных, которые, не имея социальной среды, не могли иметь и разум. Вместе с тем он утверждал, что «социальное поведение предполагает группу животных, чьи жизненные процессы определяются в значительной степени их действиями в адрес друг друга и последствиями этих действий»[32 - См.: Мид Дж.Г. Избранное. – М.: ИНИОН РАН, 2009. – C. 245–246.].

Касаясь материальных оснований разума, Мид отмечал, что физиологически универсальность разума в человеческом социальном порядке базируется на универсальности нервной структуры у всех индивидов, приобщенных к этому социальному порядку[33 - См.: там же. – С. 207.]. Очевидно, что если разум не может найти выражение и вообще не смог бы возникнуть иначе как в рамках социальной среды, то говорить о разуме как биологическом атрибуте индивидуального организма бессмысленно. Так думал и сам Мид, однако он думал и прямо противоположным образом.

Во-вторых, Мид давал парадоксальную трактовку и универсальности позиции, которая определялась как разумная.

Мид признает универсальность суждений разума, но при этом утверждает, что эта универсальность должна изменять свой смысл при переходе индивида из одной профессиональной или социальной группы в другую. Универсальность и есть способность изменять символические формы, в которых осуществляется дискурс членов данной группы. Универсальность постулируется вне контекста ее совпадения с истиной. В этом смысле разум – это способность индивида вобрать в себя, в свою природу организованные реакции и вызывать их посредством символов. Например, что такое разум в математическом сообществе? Это – возможность и способность использовать символы, которыми пользуется это сообщество, комбинировать их в согласии с правилами математического сообщества, которому они принадлежат. При этом, оказывается, вовсе не обязательно знать то, что эти символы означают[34 - См.: там же. – С. 206.].

Так с точки зрения гносеологической открываются безграничные возможности для коммуникаций, в том числе и для преодоления исторической противоположности менталитета Востока и Запада.

Если для того, чтобы быть универсальным, цивилизационный дискурс должен постоянно пересматриваться, то отсюда следует вывод, что его представления в своем содержании не совпадают с однозначностью истины. Но как следует трактовать разум, если он не имеет отношения к универсальности истины? На самом деле, разве математическая истина 2 ? 2 = 4 зависит от специфики символов языка европейцев или арабов? Разве она не тождественна для всего и не является в этом смысле выражением своей разумности? Если не принимать это исходное представление, то тогда нельзя найти общий язык и с математическим сообществом, а с другой стороны, безумства молодежи на концертах рок-групп или свалки футбольных болельщиков во время встречи известных команд могут считаться в силу своей специфической «универсальности» разумными.

Может ли быть признана равнозначной «универсальность» дискурса всех социальных групп, составляющих структуру данного общества? Как, например, следует относиться к дискурсу групп, входящих в мафию, объединяющихся вокруг воров в законе и т.д.? Это – практические вопросы, которые невозможно поставить и решить, игнорируя проблему критерия теоретической и нравственной истины. Рассудочная логика исходит из постулата однозначности истины. Соответственно, и объективная истина должна носить однозначный характер. Это – требование логики. Методология получения объективной истины нацелена на однозначность достигаемого результата. Другим качеством истины полагается независимость от воли субъекта.

Но как возможно совпадение воли и объективности истины?

Феноменология нашла специфическое решение этой проб-лемы. Она исходит из реальности сферы сознания как субъект-объектной действительности. Эту действительность образует интенциональность. Интенциональность – атрибут субъекта, но она заключает в себе и объективность как предмет, на который она направлена. Тем самым интенциональность в себе преодолевает «расщепленность» субъекта и объекта, а значит, и двойственности смысла. Здесь субъективность «сливается» с объективностью, а объективность оказывается включенной в субъективность. Это и есть исходная точка истины знания применительно к бытию субъекта.

Однако такое воплощение истины все же не позволяет субъекту выйти за собственные пределы: объект остается «внутри» сознания.

3. Взаимодополняющий смысл методологических модусов

Выход субъекта за собственные пределы возможен в том случае, если теория отталкивается от реальных форм жизни, в которых сознание и объективная действительность «сплетаются» в единый процесс. Проблема, однако, состоит в том, что реальные формы жизни не совпадают в своей сущности, более того – кажутся методологически взаимно исключающими. В итоге при всей своей эмпирической достоверности методологические модусы оказываются взаимоисключающими. Они «расщепляются» на три составляющие. Это – «психологизм», «ментализм» и «когнитивизм». «Психологизм» возник как осмысление тенденций сведения социальных явлений к индивидуальным свойствам субъектов и качествам их разума. «Типичный индивидуум» в этом модусе становится точкой отсчета для социальных обобщений.

Что касается «ментализма», то он определяется позицией, согласно которой люди ведут себя на основе общепринятых состояний разума.

«Когнитивизм» же ассоциируется с компьютерно-репре-зентационалистской теорией разума. Продуктивность этих модусов относительна. Она определяется их функциональной ролью. Так, в ситуации противостояния общества деспотизму власти и догматическому диктату абсолютную ценность в общественном сознании обретают личнаясвобода и независимость мышления. Символическим выражением этого можно считать известную фразу Вольтера: «Я не одобряю того, что вы говорите, но я ценой собственной жизни будут защищать ваше право говорить это». В этом утверждении Вольтера имплицитно содержится признание сакральной ценности человеческого достоинства. Признание сакральности этой ценности в России двигало дворянскими революционерами, восставшими против самодержавия и вышедшими 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь. Абсолютный смысл человеческого достоинства был расшифрован А.И. Герценом, который говорил: «Я – человек и пожертвую всем ради человеческого достоинства». Таким образом, человеческое достоинство обретает в самосознании абсолютную ценность, для сохранения которой можно пожертвовать жизнью. В самой эмпирической действительности обнаруживается абсолютное, которое становится исходным стимулом принятия решения и практического действия. Оно определяет социальные и межличностные отношения. Социальная картина может складываться путем «сложения» независимых и свободно действующих субъектов. Свободный индивид здесь – «типичный субъект», качества которого и становятся исходной точкой социаль-ного объяснения. А это значит, что психологизм представляется адекватной методологией для объяснения не только индивидуального, но и социального поведения.

Вместе с тем он обнаруживает свои границы в ситуациях, где социальное поведение «задано» сакральными ментальными формами. Здесь особенности индивида нивелируются установленными общими рамками мышления. Особенно отчетливо механизмы ментализма проявляются там, где общество следует не сакральности личного достоинства, а установленным сакральным заветам. В качестве иллюстрации можно сослаться на восприятие Талмуда в среде еврейской общины. В.В. Розанов дал свой комментарий автобиографических записей принявшим православие выкреста, который отмечал огромную роль изучения Талмуда в жизни каждого ортодоксального еврея. Узнав это, отмечал он, узнаешь сразу всю жизнь еврея с самой колыбели до самой могилы. В этом контексте В.В. Розанов пишет о получении из этих автобиографических записей той истины, что «вся жизнь еврея талмудична, т.е. священна»[35 - См.: Розанов В.В. Юдаизм: Статьи и очерки, 1898–1901. – М.: Республика; СПб.: Росток, 2009. – С. 60.].

Аналогичным образом секулярная теория становится основанием общих форм социального поведения, если она получает статус «единственно научной», а значит, и «единственно верной». Логика истины индивидуального рассудка здесь предопределена постулатами общего разума. И это – исходная предпосылка решения не только повседневных проблем, но и судьбы человека, его жизни или смерти. Так, например, с точки зрения иудаизма индивид, нарушающий закон субботы, заслуживает того, чтобы быть забитым камнями насмерть. В Греции нарушающие общий закон афинской демократии подвергались остракизму, а философ Сократ был приговорен афинским судом к смерти. В XX в. лица, нарушавшие принципы идеологической святыни, были вынуждены принимать духовную или физическую смерть. Принудительная сила общей ментальности действует и на уровне повседневной жизни. Так, если ученик в классе отказывается слушать учителя и заявляет, что он будет уходить с урока, чтобы играть в футбол, то его следует подвергнуть школьному остракизму, т.е. исключить из школы. В противном случае в школе будет разрушена дисциплина и нормальное обучение станет невозможным. Наиболее очевидным образом функциональная истина ментализма проявляется в армейских соединениях. Солдат, идущий в атаку со всей ротой, подтверждает собственной жизнью истину общей ментальности. Отказываясь подтверждать эту истину, он подвергается суду, на котором определяется, что он перестал быть «своим» и стал дезертиром, подлежащим суровому наказанию. Аналогичный порядок может действовать и в жизни политических партий.

Таким образом, «психологизм» и «ментализм» в специфических ситуациях проявляют свою функциональную продуктивность.

Исторически могут возникать ситуации, в которых и модус «психологизма», и модус «ментализма» оказываются «истинными», но в то же время исключающими друг друга. Так, в ситуации допроса Николаем I декабриста Раевского на вопрос царя: «Как он посмел нарушить присягу?» – Раевский ответил: «Государь! Честь дороже присяги, нарушив первую, человек не сможет существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».

С точки зрения сакральности воинской присяги прав Николай, но с точки зрения абсолютного смысла личной свободы в сохранении своей чести прав Раевский.

Ответ Раевского свидетельствует о том, что в жизни он оказался перед взаимоисключающими требованиями и был вынужден сделать выбор, в результате которого был сослан в Сибирь.

4. Когнитология и «двойное видение» реальности

В методологических модусах «психологизма» и «ментализма» противостоят друг другу две сакральности: личного достоинства и свободы, с одной стороны, и сакральности принципа и традиции – с другой. Какая сакральность имеет приоритет? Как можно ответить на этот вопрос? Это – проблема различия абсолютных оснований смыслов, определяющих различное понимание истины бытия. С точки зрения рассудочной эпистемологии в качестве истины необходимо признать только одну сакральную позицию. Сакральность другой позиции должна быть элиминирована. Но тогда должен быть элиминирован и субъект – носитель ложной сакральности. Практические следствия логической последовательности рассудочной эпистемологии применительно к когнитивной сфере Россия периодически испытывала на собственном опыте. Эту последовательность можно считать ущербной. Исправление ущербности возможно с когнитологической позиции «двойного видения». «Двойное видение» означает признание реальности ситуации, при которой сакральность одной позиции совмещается с релятивностью другой, и наоборот.

Позиция «двойного видения», допускающая легитимность двух сакральностей вместе с двумя релятивностями, – это позиция понимания. Понимание в таком контексте – это специфически когнитологическая категория.

Различные типы когнитологического понимания основаны на одновременном видении и истолковании связи и различия явления и сущности в эмпирическом мире жизни человека. Одновременное видение и истолкование связи явления и сущности представляется возможным на основе так называемого «интеракционизма». «Интеракционизм» основан на взаимодополняющем характере перцепции, чувственного переживания, и концепции.