Пророк, или Загадка гибели поэта Михаила Лермонтова

– Неповинным?..

Он ответил не слову, а тоске ее сердца:

– Все неповинны, вот в чем трудность. Некому мстить, и с кого взыскивать?

– Многое начинаешь понимать и ценить, только потеряв, – сказала она, поборов близкие слезы. – Это ужасно.

– Нет, это благодетельно! Душа растет страданием и разлукой! Счастливые дни бесплодны. Вернее, они начальный посев. Но подняться ростку помогает лишь наше позднее понимание.

– Я богата этим пониманием, мсье Лермонтов. Но что с того? Он об этом никогда не узнает!

Лермонтов близко заглянул в ее глаза с влажным блеском.

– А если он знал всегда? Если его доверие было безгранично, как и любовь к вам?

Они молчали несколько минут.

– Бог воздаст вам за утешение, – сказала, наконец, она, откидываясь с глубоким вздохом. И вдруг прибавила непоследовательно, с живой, ясной улыбкой:

– Я очень люблю вашего «Демона». Почему-то ощущаю себя рядом с ним, а не с Тамарой. Особенно когда он так радостно парит над миром. Я никогда не видала Кавказа… Всегда завидовала Александру, что он так много путешествовал.

Движение ее мысли сделало новый поворот. Черты стали строже, словно тень юности окончательно покинула эту женщину – вдову и мать.

– Смолоду мы все безрассудны: полагаем смысл жизни в поисках счастья.

– А в чем этот смысл? – спросил Лермонтов с напряженным вниманием. Казалось, от ее слов зависит: упрочится или оборвется возникшая между ними связь. Она была чрезвычайно важна для обоих.

– Думаю… нет, знаю! Назначение в том, чтобы наилучшим образом исполнить свой долг.

– В чем же, в чем он? – добивался Лермонтов. Не для себя он ждал ответа. Да, пожалуй, и не для нее. Неужели для мертвого Пушкина? Чтобы разрешить вечную загадку поэта? Понять предназначение поэта?

Тень беспомощности промелькнула по гладкому лбу Натали. Она не могла объяснить.

– Это знает о себе каждый, – сказала она просто.

– Вы правы, – отозвался Лермонтов спустя несколько секунд, словно смерив мысленным взглядом безмерные глубины и возвращаясь из них. – Главное, не отступать от самого себя. Довериться течению своей судьбы.

– И божьей милости, – добавила она.

После некоторой паузы Лермонтов вдруг снова продолжил:

– Когда я только подумаю, как мы часто здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

– Прощать мне вам нечего, – ответила Наталья Николаевна, – но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении.

Вдруг она осознала, в ее жизни случалось, что люди поддавались ей, но она знала, что это было из-за ее красоты. На этот раз была победа сердца, и этим она была дорога для нее. Ей было радостно подумать, что он не унесет о ней дурного мнения.

Лермонтов тоже в этот момент осознал, что, будучи мрачно предубежденным против нее – издали, умозрительно, понаслышке, – оказавшись вблизи и заговорив с нею, он тотчас подпал под очарование пушкинского вымысла о ней. С изумленной умиленностью поверил, почти убедился, – Пушкин не ошибался! Чистейшая прелесть. Образец ее.

На этом кончился их разговор. Он подал ей руку братским движением. Она поднялась с кресел и возвратилась к остальному обществу.

Весь конец вечера Лермонтов был спокоен и умиротворен. Вдова Пушкина оставила в нем чувство прекрасного и безнадежного.