Свет Боннара. Эскизы на полях

Собственно, дальше идти некуда. Впереди – океан.

На расстоянии невозможного. Ускользающий росчерк взлетающих птиц. Где-то есть счастье. Я уловил его оттенок, запах, дыхание. В попытке удержать потерпел поражение. Но разве могу я запретить себе мечтать о нем?

* * *

На днях поймала себя на внезапном охлаждении к антиквариату. К пожелтевшим страницам, гипсовым головам, кортикам, сундукам, посуде, дагерротипам, потускневшим ситечкам и монетам.

Время безжалостно к живому. К предметному миру – чуть более бережно, с известной долей снисхождения. Позволяя ему, предметному миру, обитать на задворках нашего сознания.

Взгляд задерживается на старых снимках, но тут же торопливо скользит дальше – бессмысленность чужого прошлого, семейных преданий и памятных дат. Предмет, скорбящий по владельцу. Воспоминания, утратившие смысл.

Потеря субъективности, утрата памяти.

* * *

Я хочу быть девушкой в легком, не по погоде, платье. Застежка на спине слегка расстегнута, и эта небрежность заставляет многих с улыбкой оборачиваться в ее сторону.

Я хочу быть девушкой, перебегающей дорогу в тот самый момент, когда солнечный блик скользит по брусчатке, а двери близлежащего кафе распахнуты навстречу.

Необремененность. Временем, вещами, желаниями.

Девочкой, застывшей рядом с матерью. Кондуктором, сидящим рядом с огнетушителем. Плиткой, расписанной неизвестным мастером. Трамваем, ожидающим пассажиров.

Мгновенность настоящего. Преходящесть будущего. Условность прошедшего.

* * *

В путешествиях каждый ищет свое.

То, что другому может не понадобиться. Туры с расписанной программой – для человека с умеренным воображением. Его непременно нужно разворачивать в сторону красоты. А чувство красоты индивидуально. Кому-то галопом и всего по чуть-чуть, кому-то вдохнуть аромат жасмина, кому-то ночь просидеть с бокалом мадеры, вслушиваясь в звук дождя, смакуя неповторимость и тривиальность момента.

Бродить по городу, впитывая цвета и оттенки, речь, мимику, выражения лиц, и никуда не спешить, забыв о границах времени.

Видеть его разным, – юным, дряхлым, потерянным, энергичным, размытым, сверкающим, любить любым, – принимать данность каждого часа и дня.

Лучшее воспоминание – домашний хлеб, пропитанный чесноком и оливковым маслом, – его долгий вкус, его спокойная простота, его неспешное достоинство, – час ночи, вокзал, медленные поезда, сдвоенные сиденья, мокрая плитка под ногами, обитые мхом стены и ступени, дом на окраине тишины.

* * *

Здесь всюду влага, она сочится буквально из всего. Вдруг по всему телу вырастают маленькие голодные жабры. Оказывается, они тосковали по нежным касаниям и тишине этого грустного и очень человечного мира, из которого произрастает поющая душа фаду.

У фаду тысяча голосов.

У каждого голоса – своя история. Она любуется собой, пребывая внутри и над. В страдание нужно входить, точно в воду, – по щиколотку, по колено, по пояс, по плечи.

Там тоже жизнь. Она другая, и как будто является отражением той, прошедшей.

Той больше не будет, – сообщает голос, возносясь до невиданных высот, – не будет, – вторит другой, скатываясь с вершины, – не будет, – с полной, казалось бы, безнадежностью подпевает третий.

Но тут вступает четвертый, – и тема получает неожиданное развитие.

Ты учишься дышать, у тебя получается, и это новый вид ностальгии. Ты больше не хочешь забывать, ты просто поешь о том, что уходит. Чем дальше уходит, тем ближе становится.

Прилив, отлив, ожидание. Набираешь воздух и опять входишь в волну. И это новый уровень счастья. По ту сторону воды.

* * *

За стеной кто-то перекатывает стеклянные шарики. Это лиссабонская стена в лиссабонском доме на улице Фернандеса, в районе Сан-Паулу. Нам скоро выходить, и поспать этой ночью не удастся. Я так и не узнаю, кто живет за стеной.

Под окнами шумная толпа американцев признается в вечной любви к Лиссабону.

Я так и не купила гашиш у негритят из овощной лавки, хотя неоднократно подвергалась искушению. Смешные негритята. Им и невдомек, что воздух, который отпускают в этих краях, покруче любого гашиша.

* * *

Вышли они из аэропорта, побрели к остановке. И всю «европейскость» как волной смыло…

Прическа только от парикмахера, шмотки добротные, загар, к слову сказать, некогда им особо загорать, – она – на кухне день-деньской, в ошметках рыбьих, в чешуе и масле, оттого и креветочное сардинное тресковое это царство на дух не переносит, от одного запаха бледнеет. Он целыми днями баранку крутит. А так-то все слава богу. Не Житомир какой-нибудь. Двенадцать лет уже.

А вышли на мартовский сквозняк, и как будто никуда не уезжали. Только постарели на десять лет. Успокоились, брыльца наросли, лица разгладились – ведь все же хорошо вроде, работа есть, подарков вон полный чемодан. Он закурил, она тоже, – неумело, как тогда. Морщины резкие от крыльев носа, – в тепле и не заметно, а здесь, на ветру, все как под лупой, – просто долго как-то до счастья добирались, поздно, через двухтысячные, – пока попривыкли, осмотрелись, втянулись, – машину купили, деньги какие-никакие отложены, – он сигарету швырнул, притянул к себе, – вдохнул в себя, со всем ее маникюром, автозагаром, едва уловимым запахом рыбьей чешуи, долгой усталости, осторожно коснулся губами волос, – они пахли лаком, стойкими женскими духами, но едва слышно – ею настоящей, резкой и скандальной, когда припрет, а сейчас вот – растерянной маленькой женщиной «с житомирской области».

* * *

Точно после долгого сна, вышла, – ощупывая ногами землю. В пробоинах, рытвинах, осколках, – такое ощущение, что все снесло случайным снарядом. Но, тем не менее, все стоит там же, где и стояло. Улица, фонарь, аптека. Дома кренятся в сторону реки. Влюбленные у подъезда все не насытятся, – им тьма египетская нипочем.

В окне (четвертого? пятого?) все та же бесконечная мелодрама, – Она пилит Его лишенным полутонов тоскливым учительским голосом, он вяло отбрыкивается. Звук стереофонический, сюжет тот же, – ты мне жизнь загубил, я знала, вот и Тамара Васильевна говорила. Он мычит, уже который год подряд, она плачет, я, задрав голову, слова позабытой нежности шепчу из вещего сна, – касаний неспешность. Из утренней смежности, – пульса под пальцем биение остро. Сквозь брызги оконной замазки осколок размером с птенца, – будто младенец в подоле. Тренье виска о запястье. Сплетение. Медленней… смеженней…

Неважность времени. Места. Ноль декораций. Имен. Перспектив. Всё бренно. Всё временно…

Театр океанской трески

Одно хорошее местечко может быть где угодно. Лавка с крымскими винами, густыми и тяжелыми (чувствуешь вяжущий вкус вишневой косточки? А это деревом отдает, кажется – дубом, а здесь нотка карамели и коричного масла, а это миндаль), третья скамейка от ресторана, овраг, поляна, чистое поле, – ветер треплет волосы, время для самых головокружительных цветов и оттенков, – апрель – это новый шарф, он плещется, отлично вписываясь в орнамент старых дворов и переулков, – со Стрелецкой на Рейтарскую, потом Ярославов Вал, – ну да, апрель – это наше время, и у нас его украли, чуть ли не единственный шанс на беспечность, – в какой из трех переулков нужно свернуть, чтобы открылась нарядная праздность весенней Пейзажки, угадай с трех раз?

Ах, ты вечно сворачиваешь не туда, фотографируя каждый булыжник, вот уже и вино все выпито, и декорации сворачиваются, но в запасе есть еще пара местечек, погоди.

Ладно, я не буду рассказывать о том, как мы тащили чемодан по крутой лиссабонской лесенке. Не буду. Вообще, о многом лучше все-таки не рассказывать. Пусть это останется между нами.

* * *

Вот вы говорите – путешествия. С вами постоянно что-нибудь приключается. Такая, черт побери, планида. Иначе какие же это путешествия без приключений.

Конечный пункт, – строго так вопрошает блюститель порядка с кобурой на бедре.

Причины, дарлинг, назови хоть одну из причин. Зачем тебе туда. Что тебе там. Там что тебе, медом намазано, – рослый голландец пакистанского происхождения заводит меня за ширмочку, – строго так, без улыбки, – а по другую сторону всего этого безобразия мечется Таня, – по ее подсчетам ваш покорный слуга давно должен был носиться по дьюти-фри, кушать курицу в чесночном соусе, ждать посадки, – но он даже не удосужится поднять трубку, потому что телефон лежит на столе дотошного пакистанца, – там вообще, господа, засада, – война миров, столкновение цивилизаций, и счастливые обладательницы биометрических паспортов, размазывая слезы по щекам, считают минуты до счастливого вызволения.

Зачем, – нехорошо улыбаясь, пакистанец изучает склеенные странички паспорта, – одна причина, – стонет он, по лицу его стекают крупные капли пота, – международный симпозиум кузнечиков, карнавал, слет любителей макраме, фестиваль юных филателистов, борьба за мир, все что угодно, дорогая, но не эта безумная улыбка, блуждающая по бледному лицу, я вскидываюсь оживленно, вспоминая о другом паспорте, позволяющем без дотошных расспросов преодолевать условности и границы, – но благоразумие останавливает внезапный порыв откровенности, – стоит только вообразить два паспорта в смуглых руках факира, и возрастающее недоумение коллег, столпившихся рядом.

Разрывается телефон, рыдает вайбер, но страж порядка неумолим, – никаких, он повторяет, звонков, мисс, и небрежно касается кобуры, – не угрожающе, нет, просто напоминая о том, кто в доме хозяин.