Подержанные души

– Санта-Мария!

Перед ним стояла женщина – худая, как привидение, бледная, как снятое молоко, с нее свисали черные лохмотья, словно изодранный саван. Стояла прямо перед ним – между ними и шести дюймов бы не набралось. И пахло от нее мхом, землей и дымом.

– Как вы сюда…

– ААХХХХХХИИИИИИИЕЕЕЕЕ! – На сей раз – прямо ему в лицо. Он отскочил назад к самой стойке, отшатываясь от нее в ужасе, от которого трещал позвоночник.

– Прекратите сейчас же!

Привидение чуть отступило и ухмыльнулось, обнажая иссиня-черные десны.

– Работа такая, милок. Предтеча погибели я, нет?

Она поглубже вдохнула, словно чтобы испустить еще один вопль, – но тут зашкворчали электроды шокера, обретшие точку приложения где-то в ее лохмотьях. Она рухнула на пол кулем волглого тряпья.

2. Слухи о моей кончине

– Нельзя однажды перепихнуться с монашкой, а потом всю жизнь ходить по гостям и об этом рассказывать, – сказал Чарли Ашер.

– Ты не то чтоб ходил по гостям, – ответила Одри. Ей исполнилось тридцать пять – бледная и хорошенькая, золотисто-каштановые волосы у нее плескали наискось, и в ней ощущалась такая жилистая сила и наблюдалась такая протяженность конечностей, что хочешь не хочешь, а решишь: она много занимается йогой. Йогой она много и занималась. – Ты вообще из дому не выходишь.

Она любила Чарли, но за тот год, что они провели вместе, он изменился.

Одри сидела на восточном коврике в том, что раньше было столовой громадного викторианского особняка, а теперь стало буддистским центром “Три драгоценности”. Чарли стоял поблизости.

– А я что говорю? Я не могу никуда выходить в таком виде. Мне жизнь нужна, я должен не зря ее жить.

– Ты не зря и прожил. Ты спас мир. Разгромил в битве силы тьмы. Ты победитель.

– Не чувствую я себя победителем. Во мне четырнадцать дюймов росту, а хер мой волочится по земле, когда я хожу.

– Извини, – сказала Одри. – Положение было критическим. – Она поникла головой, подтянула колени к подбородку и закрыла лицо руками. Чарли и впрямь изменился. Когда они только познакомились, он был милым симпатичным вдовцом: этот худой парень носил отличные подержанные костюмы и отчаянно старался сообразить, как ему одному растить шестилетнюю дочь в мире, ставшем вдруг очень странным. Теперь он доставал только до колена, у него была голова крокодила, ноги утки, а носил он пурпурный атласный халат волхва, а под халатом скрывалась десятидюймовая елда.

– Нет, все в порядке, прекрасно, – отозвался Чарли. – Это была очень славная мысль.

– Я думала, тебе понравится, – сказала Одри.

– Да понятно. И ты меня действительно спасла. Я не пытаюсь тут быть неблагодарным. – Он постарался изобразить успокоительную улыбку, но его шестьдесят восемь заостренных зубов и стеклянные черные глаза слегка разбавили утешительное воздействие. Чего-чего, а вот бровей ему очень не хватало – дружелюбно их воздевать. Он потянулся потрепать ее по плечу, но в нее ткнулись когти хищника, какие она даровала ему вместо верхних конечностей, и Одри отдернула руку. – Это очень милый агрегат, – быстро добавил он. – Просто от него… ну, не много толку. В иных обстоятельствах, я уверен, мы оба им бы насладились.

– Я знаю. Чувствую себя скверным джинном.

– Не дразнись, Одри, мне и без того трудно, чтоб еще воображать тебя переодетой в джинна.

Любовью они занимались раз… ну, несколько: ночью перед тем, как он погиб, но после того, как она воскресила его душу в нынешнем теле, которое сама же и построила из запчастей и мясной закуски, они договорились от секса воздерживаться, потому что это будет жуть. И еще потому, что когда у него возникала эрекция, он терял сознание, – но главным образом потому, что это будет жуть.

– Нет, я в том смысле, что у меня такое чувство – ты чего-то пожелал, а я твое желание выполнила, но ты забыл обозначить обстоятельства, и тебя обдурили.

– Когда это мне вообще хотелось такую штуку? – Он показал на свой хер, выпроставшийся из-под халата и плюхнувшийся на коврик.

– Умирая, ты вполне бредил. В смысле, ты не просил такого в явном виде, но ты ж не затыкался про все свои сожаления, а большинство их, похоже, касалось тех женщин, с которыми у тебя не было секса. Вот я и решила…

– Меня отравили. Я умирал.

В канализационной битве под Сан-Франциско с троицей кельтских богинь смерти, похожих на воронов, – их звали Морриган – одна царапнула его ядовитыми когтями, что Чарли со временем и прикончило.

– Ну, я импровизировала, – сказала Одри. – Тогда у меня только что случился секс – впервые за двенадцать лет, – поэтому я, наверное, немножко чересчур подчеркнула мужскую анатомию. Компенсировала с избытком.

– Как с волосами?

– А что не так с моими волосами? – Она поправила боковой взмет на голове, что контуром своим почти соответствовал “Большой волне в Канагаве” Хокусая[3 - “Большая волна в Канагаве” (яп. “Канагава-оки нами ура”) – гравюра на дереве японского художника Кацусики Хокусая (1760–1849), первое произведение из серии “Тридцать шесть видов Фудзи” в стилистике укиё-э (1823–1831).] и уместнее смотрелся бы на каком-нибудь подиуме авангардного показа мод в Париже, а не где угодно в Сан-Франциско, особенно же – в буддистском центре.

– С ними все так, – ответил Чарли. И как это его угораздило впутаться в беседу о ее прическе? Он бета-самец, ему инстинктивно известно, что в обсуждении женских причесок невозможно остаться на высоте. С чего б на этом пути ни начал – неизбежно попадешь в капкан. Иногда он думал, что, возможно, при переносе его души вот в это тело он мог пропустить ментальную ступеньку-другую, пусть даже совершилось это за считаные мгновения после его смерти. – Я обожаю твои волосы, – сказал он, держа курс на сохранение мира. – Но ты же сама говорила, что как бы перекомпенсируешь за двенадцать лет в Тибете, когда брилась наголо.

– Возможно, – сказала она. Ей придется это просто отпустить. С одной стороны, буддистская монахиня, гордящаяся тем, как у нее выглядят волосы, и ноющая из-за критики прически, – отчетливый откат в духовном развитии; с другой же – она действительно поймала мужчину, которого любила, в крохотное тело, которое сама же сварганила из разрозненных частей животных и приличного куска ветчины из бедра индейки, а потому ощущала свою ответственность. Дискуссия эта у них завязывалась не впервые, и ей уже было невмоготу выпутываться из нее слабым приемом “Кунг-фу недооцененных – причесок”. Она вздохнула. – Я не знаю, как поместить тебя в подобающее тело, Чарли.

Вот она, стало быть, – правда в известном ей виде, выложенная на коврик так же вяло и бесполезно, как… ну, вы поняли.

Челюсть Чарли – а ее было порядком – отпала. Прежде она всегда говорила, что это может оказаться сложно, трудно, а вот теперь…

– Когда я начала скупать сосуды души в магазинах у тебя и других Торговцев Смертью, помещать их в Беличий Народец, я тоже этого делать не умела. В смысле, я знала обряд, но не существовало никакого текста, где говорилось бы, что у меня все получится. Но получилось. Поэтому, возможно, мне удастся что-нибудь придумать.

Она ни секунды не верила в то, что ей удастся что-нибудь придумать. Прежде она перемещала души из их сосудов в куклы, которые сама конструировала из мяса, пользуясь пховой насильственного переноса, считая, что она их спасает. А пхову неумирания она провела с шестью смертельно больными старушками, полагая, будто спасает им жизни, хотя на самом деле просто замедляла им смерти. Она была буддистской монахиней, которой передали потерянные свитки “Тибетской книги мертвых”, и она умела такое, чего больше никто на свете не умел, но то, чего от нее хотел Чарли, ей было не под силу.

– Загвоздка с телом, да? – спросил Чарли.

– Как бы. В смысле, мы знаем, что по свету ходят люди без душ и что рано или поздно сосуд души таких людей найдет, они его найдут, но что случится с их личностью, если мы навяжем кому-нибудь твою душу – а он потом возьмет и встретит собственный сосуд души?

– Это, вероятно, будет скверно.

– Именно – а кроме того, когда душа попадает в сосуд, она теряет свою личность. И чем дольше она вне тела, тем меньше личности в ней остается, что неплохо само по себе. Думаю, именно поэтому мы как буддисты выучиваемся тому, что для духовного восхождения нужно отпустить свое эго. Поэтому что случится, если я смогу переместить твою душу в кого-то, у кого пока нет души, кто еще не встретился со своим сосудом? Это может уничтожить личность того человека – или же твою. А я не хочу терять тебя снова.

Чарли не знал, что ей на это ответить. Она, конечно, права. Беличий Народец – вот лучший пример душ, не помнящих свои личности. За исключением парочки, кого Одри переместила, пока душа у них еще была свежа в сосуде, а все остальные были просто бестолковыми куклами из мяса. Под крыльцом они выстроили себе собственный городок.

– Телефон, – произнес мясной пупсик Боб, входя в комнату в сопровождении дюжины прочего Беличьего Народца, все – размером с Чарли. Боба назвали так потому, что Одри сконструировала его из черепа бобра, сейчас тот увенчивал собой миниатюрный ярко-красный мундир “мясоеда” – стражника лондонского Тауэра. Из всего Беличьего Народца только они с Чарли умели разговаривать, остальные же шипели, щелкали и жестикулировали, чтобы оказаться понятыми, но все были элегантно наряжены в костюмы, которые им сшила Одри.

Боб вручил беспроводную трубку Одри, и та щелкнула кнопкой громкой связи.

– Алло, – произнесла она.

Голос маленькой девочки произнес:

– Аз есмь явленная Смерть, уничтожитель миров!

Одри передала трубку Чарли.

– Это тебя.

Инспектор уголовной полиции Ник Кавуто, пятнадцать лет напарник Риверы по службе в Управлении полиции Сан-Франциско, стоял над кучкой бледного и черного, лежавшей на полу за стойкой магазина Риверы.