Приключения Мишки

И, смело сквозь слезы, я посылаю им воздушный поцелуй, очень довольный, что удалось спасти свою шкуру.

Мишенька! Моя радость! – что они сделали с тобою! – восклицает моя мамаша, бросив беглый взгляд на мое лицо.

Я решительно не понимаю в чем дело… По пути нам попадается ручеек. Заглядываю в него, в прозрачную голубовато-светлую воду и вскрикиваю от неожиданности:

– Мой нос!

– Нет, не нос, а репа.

Окончательно репа. Так он вспух и раздулся от укусов этих отвратительных пчел.

Прекрасное украшение! Нечего сказать!

Есть отчего заплакать!

Я иду домой с понуренным видом!

Подумайте сами, приятно ли носить репу вместо носа такому красавцу, как я молодому медвежонку? Бурка сочувствует мне и самым тщательным образом занимается моим раненным носом… Она дует на него и прикладывает к нему какую то травку, которую считают целебной.

Милая Бурка! Приятно иметь такую славную заботливую сестру…

IV

Мне здорово таки попало от папаши в тот же вечер, когда он, вернувшись домой, узнал о том, как отличился его Мишенька. Хорошую трепку получил ваш покорный слуга… Мамаша заступалась всеми силами за своего любимца, говоря, что во всем виновата злополучная встреча с зубоскалкой, которая «сглазила» бедного, маленького, неопытного Мишеньку.

И все-таки бедному маленькому Мишеньке не мало досталось, несмотря на заступничество доброй мамаши.

Прошло несколько дней со дня моего первого неудачного выхода на промысел. Мало по малу я стал опытнее. Теперь уже не пользу в улей, когда там находятся пчелиные рои. Нос у меня зажил через неделю и потерял свою ужасную репообразную форму. Теперь я научился, благодаря мамаше, откапывать в земле съедобные коренья, отыскивать птичьи яйца, задирать глупеньких зайчат, сусликов и прочую живность вплоть до птицы включительно. Теперь осталось пройти самую трудную науку. Уметь обмануть бдительность людей и напасть на их съестные припасы, тогда, когда меньше всего они ожидают этого…

Но для этой науки я был еще слишком молод и мамаша решила обучать меня ей значительно позднее.

Но вот к этой то именно науке особенно и лежало у меня сердце… Не знаю, что меня так заинтересовывало в ней. Простое ли упрямство, каким обладают все маленькие дети и на которых в данном случае очень похожи и молоденькие медвежата, или, просто, меня влекло ко всему таинственному, опасному, захватывающе-интересному, – не знаю.

Только раз по утру я тихонько шепнул Бурке:

– Пойдем сегодня на сенокосы, мне очень бы хотелось полакомиться молочком с хлебом.

– Нельзя, мамаша, не позволила, – степенно отвечала Бурка, которая больше всего в мире любила играть во взрослую благонравную девицу.

– Но мамаша ничего не узнает. Она пойдет в гости в соседний лес к старой больной бабушке Лохматке и вернется только к ночи. Мы сто раз успеем сбегать за это время на сенокос и обратно! – соблазнял я сестрицу.

– Ах, Миша, право, не хорошо это… Узнают наши, – рассердятся. И потом, не дай Бог, что с тобой случится. Ведь молод ты для таких экскурсий.

– Ничуть не молод! В мои годы другие медвежата себя совсем взрослыми считают, – защищался я. – А ты подумай только, как долго мы не пробовали вкусного молочка с хлебцем! Какое это очаровательное лакомство! Право, стоит ради него пожертвовать даже своей шкурой.

– Ах, что ты! Что ты! – испугалась Бурка, у которой уже начинали течь слюнки при одном напоминании о любимом кушанье.

Большая лакомка была Бурка, и ей за это порядочно таки доставалось от родителей.

Долго мы спорили и пререкались с сестрою.

Наконец Бурка уступила мне, как младшему брату и общему любимцу.

– Только, если что-нибудь опасное или подозрительное покажется, сейчас же назад, домой, проговорила тревожным тоном моя заботливая сестричка.

– Ну, разумеется! – отвечал я очень спокойно, об этом и речи быть не может! Что мы глупые дети с тобою, что ли?

Задумано – сделано. Крадучись, тишком, точно два вора, выбрались мы с Буркой из нашей берлоги и направились по знакомой тропинке к опушке леса.

Весело было у меня на душе. Я себя чувствовал совсем особенно, совершенно взрослым молодым человеком, который идет на промысел не возле маменькиной юбки, а вполне, вполне самостоятельно!

Вот и лес поредел… Сейчас и лесная опушка… Мы с Буркой свернули с тропинки, во избежание встречи с людьми и свернули в чащу кустов и деревьев.

Еще немного и перед нами открылось поле, на котором мужики из деревни косили сено. Оно было покрыто огромными копнами. Там и здесь краснели рубахи мужиков и пестрели сарафаны и платки женщин. Они лежали то там, то тут у стогов и отдыхали, прикрывшись картузами и платками, надвинутыми на глаза от солнца.

Мы выбрали удачное время с Буркой. Люди спали крепко, утомленные работой под палящими лучами солнца. К тому же от леса до первого стога шел высокий кустарник, под прикрытием которого можно было никем не замеченным добраться до стога… А у ближнего стога лежал всего один мужик и спал крепче других, по-видимому, уткнувшись лицом в сено.

С этой, стороны, следовательно, все обстояло благополучно.

Вечерело… Солнце близилось к закату… Мои глаза, не отрывавшееся от ближней копны, успели рассмотреть, что подле спящего мужика лежал огромный каравай хлеба, и стояла объемистая крынка с молоком, очевидно оставленные для ужина.

– Ты видишь, – произнес я значительным голосом по адресу моей сестрицы, и указал ей на соблазнительные вкусные вещи, находящаяся под копной.

– Вижу! – отвечала мне также тихо Бурка, – но что же нам делать?

– Что делать? А вот что делать! – произнес я еще более уверенным тоном.

Я, как видите окончательно привык к моей новой роли и если не сестра заняла теперь место руководителя и главаря, то я поторопился занять его, как можно скорее.

– Ты, Бурка, останешься здесь в кустарнике, как опытный главнокомандующий отдавал я свои приказания, – а я тем временем доберусь до стога и… только, смотри, гляди в оба… Если заметишь, что кто-нибудь проснулся на сенокос, сейчас же зареви погромче… Они испугаются, замечутся во все стороны, а мы тем временем и улизнем в чащу. Я говорил так здраво и убедительно, что Бурка почему то не решилась мне возражать. Она только вздыхала по временам и глаза ее с мольбою устремлялись то на ближний стог, то на меня, ее чересчур энергичного и решительного братца.

Я кивнул головою Бурке и, медленно двигаясь почти ползком, направился к стогу через кустарник.

V

Совсем, совсем нет ничего опасного! По крайней мере я прошел добрые две трети пути и вполне благополучно! На душе все ликует; даже нет в ней ни малейшего раскаяния в том, что делаю потихоньку то, что мне запрещено делать. Вот и стог…

Мужик спит по-прежнему крепко-крепко… Теперь они, крынка и каравай, всего в трех шагах расстояния от меня.

Бурка молчит там, в чаще кустарника, и не подает признаков жизни.

Значит все спокойно, и волноваться нечему. Наконец я у цели. Протягиваю лапу. Раз! Крынка с молоком в моих руках. Два! Каравай хлеба тоже! Я прижимаю то и другое к своей груди, как самые дорогие сокровища в мире.

И вдруг… Оглушительный рев Бурки несется на всю поляну…

Я оглядываюсь… И начинаю дрожать всеми членами с головы до ног… Со всех сторон ко мне бегут люди… Ужас сковывает мое бедное медвежье сердце… Мозг в голове холодеет… Крынка и каравай моментально выскальзывают из моих рук и падают на землю… И я бросаюсь наутек.

– Стой! Стой! Держи его! – несутся крики за мною следом… Я несусь как угорелый прямо в чащу, но отлично чувствую и вижу, что следом за мною почти по пятам бегут люди… Вот они ближе… ближе… вот взвилась в воздухе со свистом веревка и в одну секунду я почувствовал, как плотное кольцо затягивает мою шею.