Дракула иной

Догадки Дракулы были верны. Он додумывался о зверствах, с какими убили отца Влада Второго и брата старшего Мирчу. Глубоко в сердце Дракулы зародилась непреклонная ярость, и он поклялся отыскать и наказать виновных.

Вести от гонцов

Воротившемуся князю в лагерь охотничий, не мешкая, поднесли письмо с радостною вестью. Прежде визита до княгини возлюбленной решился он на исповедь, дабы очистить рассудок свой и быть готовым ко встрече с нею. Никоим случаем не желая омрачить счастливые мгновения подле желанной Милены и не осквернить предчувствиями душу женскую, тонко чувствующую все перемены в князе, дурными вестями раскрывшихся злополучных тайн. Ибо всё делал Дракула, чтоб уберечь суженую.

Оставшись в уединении храма, князь Влад молил о божьем промысле, отыскивая ответы. С холодным спокойствием он начал чуять в себе сухость, отстранённую от страданий, какими терзались люди от вида крови, истязаний и смерти. Доселе повидав много боли и свыкнувшись с духом войны, он более не трепетал так, как страшились мирские. Но подымалось в нём злоба там, где видел порок, гордыню, алчность, прелюбодеяние и любой смертный грех, и душа его никак не могла ужиться с низостью да слабостью нутра человечьего. В раздумьях он вторил заповедям божиим, вспоминая детство и честь, какой учил рыцарский орден, желая следовать в собственных деяниях путём праведным. Так, чтобы отец гордился им, если бы живым остался. Покамест в землях царит война, пока Валахия окружена захватчиками, покуда княжество окутано ядовитым клубом изменников, готовых лобызаться то с турками, то с венграми – лишь бы удержать влияние на валашский трон и казну, до тех пор, пока норовят сжить со свету жидовствующие саксонские лапотники, продажные бояре, покуда враги не боятся ни бога, ни дьявола – не дозволена мягкость. Но твёрдость, подобная камню, нужна, когда не дрогнет рука возмездия и обрушится гневом на виновных. Чуял Влад, близится пора, какую ждал со времён заточения турецкого.

Надобно ли учинять расправу над всеми, на кого пало подозрение? Нет… Князь Дракула внимал разуму, решив затеять дотошное расследование и наказать лишь истинно виновных. Смутное время остерегало от ошибок, а в доблести, отваге и защите нуждались Валахия, семья и его народ.

Терзали Влада мысли теперь более.

Вернуть трон – означает пробудить гонителей внутри княжества, посему надо быть готовым к заговорам, поставить своё правление так, что ни одна душа не осмелилась повторить содеянное и не покусилась на жизни четы княжеской и детей их. Нужно быть весьма настороженным, жёстким, но мудрым. Дабы убоялись те, что нечисты, но уважали и сторонились, верностью присягая. Уразумел князь – по справедливости вершить суд станет. Ибо самый страшный враг дремлет за пределом всех пределов Валахии и Трансильвании. Укрепление внутреннее надлежит сотворить первым делом по пришествии на княжение, пока Милена поглощена заботами о муже своём и детях их, надобно искоренить врагов в кругу приближённом.

Да, супруга возлюбленная понесла. Радость ожидания первенца, точно лучина, озарила потаённые уголки души, внушая надежды на счастье, но пытка воспоминаний времени отрочества, проведённого в заточении у турок, несла мрак, затаиваясь где-то глубоко. Дочь то будет иль сын – не беда каким младенцем разрешится жена. Беда в участи детей княжеских. «Налог кровью» – фраза, пульсирующая ужасом испытаний, перенесённых самим Владом. Если обычай повторится, то его ребёнок пойдёт как единственный особенный узник.

С одна тысяча триста шестьдесят пятого года турки начали создавать армию из необычайно обученных воинов, наречённых янычарами, часть из которых определяли в капыкулу, коими полностью владел султан, держа рабами. Туда отбирали особенных отпрысков – наследников престолов восьми лет от роду и более. В то место и попал князь Дракула, когда был совсем мальчишкой.

Дурно стало Владу от предчувствий. Опустившись на скамью дубовую подле алтаря пред распятием в опечаленном обличие, он призадумался, не замечая вблизи себя служителя церкви, который при виде князя замешкался, не решаясь сразу окликнуть, учтиво хранил тишину. То был старинный добрый друг Лукиан, монах-отшельник, кому князь Дракула был обязан жизнью. Почтительно монах оставил его на молитву, удалившись в уголок, начал смиренно и тихо править свечи, да подливать в храмовые светильники елей. Запах благовония церковного рассеялся ароматом, пронзив остриём незримым плоть человечью, осев внутри едва всколыхнувшимся покаянием, дающим надежду светлую. Князь закрыл глаза, глубоко вдохнув, шепнул отчётливо: «Господи! Помоги, прошу!..» – но шорох отвлёк его.

– Здравствуй, князь… – тихо поклонился пред ним монах. – Ты хотел видеть меня? Что тяготит тебя?

Дракула отвел тяжёлый взор, прикрыв веки и затаив дыхание, не решался слово молвить, лишь рвалась мысль в нем мольбой немою. Тишина окутала.

– Исповедуйся мне, коль груз держишь непосильный. Господь милостив!

Треск тлеющей свечи нарушил тишину, словно преломив в князе молчание могильное пред свидетелем божиим, и он заговорил:

– «Дань! Твои сыны и ещё сотня мальчиков. Отдай без боя, внуши преданность мне! Не Венгерии!» То услышали мы, когда прибыли к отцу в Адрианополь. Султан Мурад оставил нас силой. Мне было четырнадцать от роду. – Влад прервал воспоминания, глядя священнику в глаза. Точно вчера он ощутил изуверства, какими взращивали янычар, порождая воинов, убивающих без сожаления. Лицо его стало искорёженным в момент. – Не за себя боюсь. И не пред участью былою впадаю в уныние. Княгиня моя возлюбленная первенца ожидает. Каюсь в страхе о детях моих. О чём-то подобном, что со мною случилось да братом Раду.

Князь Дракула говорил, а священник внимал молча, не сбивая с толку. Чуткость отца Лукиана отразилась во всём лике его: цепком взоре, в руках, опущенных на колена его, ладно сложенных крест-накрест, и в смиренно поникшей голове.

– Мы пребывали в Эдирне. Я мог приглядывать за братом – мал он был совсем. Но настигло время, когда разделили нас. По несговорчивости отправили меня в замок Энгригрёз в заточение, лишив вестей и свиданий с ним. Вслед перевели в потаённое подземелье Токат. Чем боле я упрямился, тем крепче покорность вбивали. Чрез волю склоняли, на всё заставляя глядеть, чрез понуждения – истязать. Силой они брали особенно непокорных. Нагих опускали наземь, испражнялись на них, заставляли есть те нечистоты, мучили смертными пытками, изводя самые слабые места и промежности, в задний проход кол насаживали медленно, смазав сперва его тупой конец маслом, чтоб кол не пронзал плоть, а вытягивал животину, продлевая муки. С колом подымали от земли, оставляя так умирать. Корчились они днями и ночами. Порою выдавая признаки жизни и на четвёртый день. Видел я казней несколько и пыток, коими мучаюсь кошмаром во сне по сей день. Но ни стул турецкий, ни выжигание глазниц так не холодят душу и не отравляют разум мой, как пытки и смертоубийства после плотских насильных деяний. Смерть мучительная ждала любого, кто смел бросить вызов туркам. Во всех юнцах мне мерещился он, Раду. Беспомощность поглощала душу, ночами мне казалось, что я слышу вопли его… В темнице сковывала удушающая смертью тишина. Лишиться рассудка так просто… Крысы… Их было слишком много. Я поймал одну и наколол её на щепку, что выломал прежде из скамьи. Еду мне принесли в сей миг, но не мог ни вкушать, ни пить. Но швырнул на подношение турецкое то казнённое существо, презренно молвив: «Kazikli!»… Когда пришли за мною, бросил я, шипя: «На кол всех! Во славу султана!». То был знак на клятву речами, но не духом моим…