Privatизерша

Privatизерша
Макс Нарышкин

История этого молниеносного бизнеса началась с эпохи приватизации, когда семейной паре Артуру и Рите удалось выкупить текстильную фабрику. Рита стала владельцем фабрики, а чуть позже она закрепила свои юридические права рейдерством.

Большие деньги предполагают большую кровь: защищая семейный бизнес, Артур начал жестоко расправляться с конкурентами и предателями. И не только с ними. Ближайший компаньон Морозов оказался негодяем, и Артур урезал его долю в совместной сделке. Обиженный коллега решил мстить.

Какие-то негодяи захватили Риту в заложники и спрятали в особняке. Артур вместе со случайным знакомым Игорем штурмует особняк.

Если бы Артур знал, кто этот самый «случайный знакомый», то вряд ли бы решился на такой отчаянный шаг…

Макс Нарышкин

Privatизерша

Пролог

При написании книги я заметил одну особенность: стоит только начать описывать какое-то реальное событие, как оно, обрастая несуществующими деталями и избавляясь от шелухи ненужных автору подробностей, постепенно принимает правильные формы. И на выходе рядовой случай вдруг заиграет, засверкает гранями своих форм, подобно вывернутому из стены, сияющему десятками ходов шурупу. И теперь эта история, выделяясь из сотен похожих, обращает на себя внимание. Я никогда не имею четкого плана написания новых вещей, я не знаю, когда произойдет тот самый толчок, который сподвигнет меня сесть за стол. Мой взгляд будет долго блуждать по ровной поверхности мебели в поисках нужной головки того самого шурупа, и ни я, ни мои близкие, ни даже сам господь бог не в состоянии знать заранее, какую из сотен я выберу. Я даже не берусь никогда определять, что это за толчок будет и какой силы. Меня толкает к столу каждый день по нескольку раз, однако я уже научился распознавать толчки правильные от пустяшных, бестолковых. Было время, едва появлялась дрожь внутри, я тотчас торопился за стол и начинал писать. Эта тяга к написанию начинающего писателя заканчивалась всегда одним и тем же: порчей настроения и уничтожением написанного. Утешая себя тем, что через это обязан пройти каждый автор, я немножко выпивал, успокаивался и отправлялся на поиски следующего шурупа. Выпиваю я и сейчас – привычка сохранилась, но теперь это уже не лекарство от депрессии, а барский жест понимающего толк в делах писателя.

Еще одна привычка – ношение в кармане блокнота с ручкой. Всякий раз, когда я чувствую появление интересной истории, я тотчас вынимаю блокнот и начинаю писать.

В один из дней в ресторанчике на Долгоруковской мы с приехавшим ко мне в гости из Германии Вадиком Морозовым тянули белое вино и, уже переговорив обо всех наших одноклассниках, болтали ни о чем. Он рассказывал мне о совершенно неинтересной мне ФРГ, я – о решительно ненужной ему Москве. И вот таким совершенно не располагающим к открытию новой для меня темы сцеплением фактов – от дешевизны аренды квартир в Берлине до стоимости бокала шампанского на презентации книг московских звезд, мы добрались до дорог. Как это получилось, не знаю. Наверное, где-то в разговоре между нами уже прозвучала одна из двух главных проблем Руси, и теперь, как русские люди, мы обязаны были очертить и вторую.

– У нас (говоря о Германии, он всегда не забывает добавить, что Германия – это у них) дороги покрывают асфальтом, смешанным с какой-то резиной, – сказал Вадим, пригубливая винцо, – оттого сцепление с дорогой лучше.

– Видел, – ответил я, делая слабую попытку защитить родимый край. – Я видел, как эта смесь помогает вам в гололед. Неделю назад по ящику показывали стихийное бедствие в Потсдаме: минус двадцать. Все машины катились боком по резиновой супердороге и бились друг о друга, образуя автосвалку.

– Да, я знаю. Я как раз оказался в этом кошмаре.

Здесь нужно чуть отвлечься и обратить внимание читателя на два факта. Во-первых, автокорриды в Потсдаме я по ящику не видел. Я вообще не уверен, что за неделю до нашей с Вадиком встречи таковая в Потсдаме была. Я просто возразил тем, что первым пришло в голову. Когда мне говорят: «Германия», у меня в голове сразу возникает ассоциативный ряд: Потсдам, Берлин, телевышка, похожая на обращенный в сторону Западного Берлина фаллос, Рейхстаг – как место работы Юрия Визбора и Оберсдорф – как место проведения этапов кубка мира по биатлону. Из этого ряда я выбрал наиболее подходящее – Потсдам, привел пример и возразил.

Во-вторых, в Германии не происходит ничего, чему бы Вадик Морозов не был свидетелем – как минимум и первопричиной – как максимум. Я не успел сказать, что машины бились в Потсдаме, как Вадик уже вспомнил об этом кошмаре. Я не возражал этому, ибо знаю своего друга с 1980 года – в этом году мы встретились в 5-м классе «Б» в средней школе номер 175. Я вообще много с кем там встретился, достаточно упомянуть лишь Влада Кускова и Дмитрия Гранникова, будущих (применительно к 80-му году) члена Союза художников России и заслуженного артиста России. Последние двое находились в терпимой и внешне незлобивой оппозиции к Вадику, я же, уже в то время пропитавшийся бог весть откуда взявшейся хитростью, именуемой, как я потом узнал, дипломатической сноровкой, имел успех у двух сторон. Вадик выдумывал небылицы, и Гранников с Кусковым относились бы к этому, вероятно, с разумным смирением, как относятся люди мудрые к дождю или смерти, если бы Вадик не забывал всякий раз присовокупить к очередной небылице незначительную деталь: что был напрямую с нею связан. Связан он был преимущественно в качестве, как я уже говорил, первопричины или как минимум героя второго плана. Например, я помню это до сих пор, Вадик в пятом классе рассказывал всем, как подружился с неким майором. Все бы ничего, одного этого вполне хватило бы для споров, но Вадику зачем-то понадобилось добавить, что майору шестнадцать лет и он учится в десятом классе школы, находящейся в другом районе. Гранников, который уже тогда испытывал тягу к театру, лихо изгалялся над подобного рода придумками, а Кусков рисовал оскорбительные шаржи на их автора.

В общем, Вадик любил тогда рисануться, а сейчас это невинное занятие переросло в новое качество. Он не просто дошел до той стадии мастерства привирания, когда вылетающие из его уст слова убивают незнающих всю глубину души Вадика наповал. В принципе, одного этого уже достаточно, чтобы сесть с ним за стол переговоров и подписать любой контракт. Но для настоящего мастера пустого звона мало. И Вадик набил руку в прикреплении к привираниям файлов такого бесспорного свойства, что даже я, человек хорошо его знающий, иногда задумываюсь над правдивостью их изложения. Задумываюсь, дабы в очередной раз опереться о мысль, что мне до сих пор известна только одна шумная история, где Вадик был замешан непосредственно – это перестрелка в офисе во время раздела прав собственности на один футбольный клуб. Но именно об этой истории Вадик почему-то не очень-то охотно рассказывает. Я так думаю, что там-то как раз все было правдой, а она Вадика не интересует. Все, что я знаю о том бое местного значения, до меня дошло из третьих уст.

Прошло много лет после школы. Двадцать. Я потерял связь со многими. Но, боже мой, как я рад тому, что в списке потерянных не значится Вадик Морозов! Этот человек первым, где бы ни находился, поздравляет меня с днем рождения, в суматохе дел, когда ему остается три часа до отлета в Берлин, он между последним недоделанным делом и визитом ко мне всегда выберет последнее. Он помнит памятные даты всех членов моей семьи, он любим в моем доме и долгожданен. Сумасшедшая жизнь сама расставляет приоритеты, и в качестве главного мерила ценности мужской дружбы всегда назначает время. Как бы кто из моих друзей ко мне ни относился, кем бы я ни был горячо любим, для установления не юридического, а справедливого факта истинной привязанности главным провокатором всегда является время – я повторюсь, не боясь быть уличенным в неоригинальности. Прошло двадцать лет, и снова и снова, выпивая с Вадиком, я чувствую его дружеское расположение. Вот и сейчас, когда он сказал, что помнит кошмар в Потсдаме при температуре в минус двадцать, я пропускаю это мимо ушей. Ибо не это важно, а то, что он прилетел в Москву и первым нашел меня.

– А у тебя сейчас какая машина? – спрашиваю я мимоходом.

– «Мерседес» двести сороковой, – не моргнув отвечает он, и я киваю, зная наверняка, что водительских прав у него нет и он боится автомобилей.

В прошлый его приезд три месяца назад у него был «Мерседес» трехсотый. Он ни хрена не помнит из того, что мне говорит, поэтому и меняет тачки как перчатки.

Вадик первым из нас уехал из СССР работать. Он первым из нас взял Берлин. Он был первым из нас, кто организовал свою компанию. Мобильный телефон я впервые увидел в его руках. Синее кашемировое пальто с нагрудным кармашком и торчащим из этого кармашка сиреневым шелковым платочком – я тоже впервые увидел на нем. И это в эпоху кооперативного движения с присущими ей атрибутами: турецкими свитерами и раздутыми, как от водянки, пуховиками. Мне временами кажется, что, если бы господь лишил Вадика возможности врать, оставив ему только космическое предвидение, хватку бизнесмена, фантастическую память и невероятное человеческое обаяние, он превратил бы моего друга в обычного, ничем для меня не примечательного человека, каких я знаю десятки.

– Я однажды попал на своем «мерсе» в пробку, – говорит Вадик в продолжение темы, зная наверняка, что я знаю наверняка, что у него нет водительских прав и что если он может оказаться в пробке, то только в качестве пассажира такси, – и даже поспал за рулем. Два часа, представляешь? Два часа жизни в Берлине – это целая вечность.

– А что, в Германии наблюдаются пробки?

– Чем мы хуже других стран?

– Два часа, – с ехидцей повторяю я, вот уже двадцать лет играя роль доверчивого слушателя. – Ты в Москве, конечно, в такси ездишь?

– Зачем в такси. Когда спешу, приходится вертолет заказывать. Влетает в копеечку, конечно, но что делать. Не в подземку же идти.

– Ты сейчас имел в виду Москву?

– Конечно, Москву. У меня даже телефон этой конторы есть, я могу посмотреть, если хочешь.

Вот ведь, как умные-то люди поступают – в вертолет садятся и летят над Тропаревским парком! Подогретый ркацители я впервые чувствую необходимость уличить его во лжи. Несусветной, наглой, бесцеремонной лжи. Даже при наличии на счету сорока миллионов евро и дома в Берлине Вадик не должен так лгать. Я понимаю, привычка юности, все дела, но Москва – это не тот город, в который попала Лилу из «Пятого элемента».

– «Ми-24», надо полагать, – провоцирую я его, – видел пару раз в Южном округе.

Если он сейчас попробует впереть, что летал над Златоглавой на вертолете-штурмовике по прозвищу «Крокодил», мне нужно будет с ним что-то делать.

Но Вадик, как и всегда, вышел с поля боя без единой царапины.

– Да я откуда знаю марку, я что, авиатор? Прилетел, сел на крышу «Президент-отеля», и мы полетели.

Я ни разу не был на крыше «Президент-отеля». Очень хочется убедиться, что там есть нарисованный круг с буквой «Т» посредине.

– А иначе нельзя, – продолжает он. – Я в этих пробках стоять не могу. У меня клаустрофобия. Попал один раз на Третьем кольце… Дверь не откроешь.

Он не совсем ясно понимает смысл диагноза «клаустрофобия», это очевидно. И тут я почувствовал легкий, едва ощутимый толчок.

– Это не клаустрофобия, Вадик, это вегето-сосудистая дистония. Хочется постоянно двигаться, и невозможно сидеть на месте. А вот что клаустрофобии касается… На моих глазах в морге два патологоанатома окоченевший труп бродяги в гроб три часа запихивали – вот это клаустрофобия у человека… Так что ты там о пробках?

Прислушиваясь к себе и позабыв о мести, я стал ждать второй толчок. Обычно не так много времени проходит между ними.

– У вас тут умирают в пробках, кино смотрят в пробках, я даже слышал от кого-то, что специальные экологические туалеты с собой возят. У меня знакомый во Франкфурте (до падения Берлинской стены он постоянно уточнял, что Франкфурт тот, что не на Одере, то есть социалистический, а на Майне, то есть западный), он специально для России толчки переносные для авто производит. Если хочешь, я тебе закажу. Да ты его знаешь – Карл Брюннер. Помнишь?

Я меняю тему и спрашиваю, кого из одноклассников он видел. Я говорю – «одноклассники», Вадик оперирует более коротким словообразованием – «однокашек». Мне это не нравится, потому что я сразу представляю кучу разбросанных на дороге и катающихся по ней какашек. После перечисления всех, кто попал ему на язык, он чувствует, что я немного раздражен, и тоже меняет тему.

– А ты по-прежнему пишешь? – спрашивает он, зная, что любой пыл можно остудить, если начать говорить о главном не для себя, а собеседника. – Не думал вернуться к хирургической практике?

– Мне сейчас куда удобнее лечить через бумагу. За меня никто не отвечает, и я ни за кого не отвечаю. Когда тебе почти сорок, – говорю я, – самое время начать новую жизнь. В этом возрасте Макс фон Штефаниц занялся выведением немецкой овчарки, а Кристиан Диор, так тот начал еще позже, – это мои любимые примеры, позволяющие объяснять многогранность моей натуры и прикрывать природное непостоянство. Обычно я их призываю на помощь, когда меня припирают к стенке. – Так что благословляю всех, кто поздно пробуждается к жизни, и того, кто растревожил мой сон.

– Ты подумай насчет Карла Брюннера, – напоминает мне Морозов, – с вашими дорогами он тебе – первый друг. – Видя, что я никак не реагирую на это, он искренне (да, черт возьми, искренне!) возмущается: – Да неужто ты не слышал о нем?!

С чего я должен слышать о каком-то Карле, черт его побери, Брюннере? Имя, если честно, знакомое, и я просто удивляюсь, как Вадик не упомянул Эриха Ремарка. Кажется, он из того же списка знакомых имен.

Но мне безразличны стали и Брюннер, и Ремарк. Второй толчок оказался куда сильнее первого.

Через час мы должны были прощаться, я выждал этот срок, проводил Вадика в Шереметьево, получил от него эсэмэску: «Пять минут, полет нормальный», и поехал домой.

Уже по дороге сообразил: Карл Брюннер – это Карл Брюллов. Сукин сын Морозов…

Это чувство сродни предвкушению оргазма. Вот-вот произойдет что-то, что вывернет твою душу наизнанку, перевернет мир и вырвет из груди сердце. Предвкушение – оно всегда сильнее оргазма, ибо предвкушение обещает восхождение, а оргазм – спуск. Каждый раз, когда овладеваю новой темой, я испытываю ощущения, схожие с близостью с женщиной. Она еще одета, еще не дрожит в моих руках, она еще мне не подвластна, но мое воображение уже рисует невероятной красоты сюжет: она обнажена, податлива и дышит страстью. Она хочет только меня, потому что это я первый обратил внимание на ее достоинства, презрев недостатки.

Обратный отсчет начался. Передо мной еще чистый экран, но скоро он заполнится фразами. В моем воображении где-то между строк капнет кровь, что-то запачкается грязной рукой, одну из страниц наискось перечеркнет след протектора, но на выходе, стерев все лишнее и чуть добавив недостающего, я получу готовую историю. Вадик мне, конечно, друг, но истина куда дороже. И потому я уверенной рукой напишу: