Следы ангела (сборник)

«Чем помочь тебе, батюшка?» – спрашиваем его все. «Себе помогите», – он только это и отвечал. А в один вечер, аккурат перед самым своим полным выздоровлением, отец Никодим на пару часов в храм пришел послужить и сказал, сам слышал: «Вот вы, – говорит, – думаете, почему я помощи от вас не принимаю никакой, спаси вас Господь, это не от обиды и не от зла на вас. Вы такие же, как все люди нынче. Как все – всё перепутали: с чертом разговариваете, а на ангела плюете. А наоборот надобно бы. Тогда с искушениями будет сподручнее бороться. Со страстями вашими. А я что – я своего ангела знаю, мы с ним на короткой ноге. Не обижаюсь я на вас, иначе бы на весь мир злость затаить надо, а это я никак не могу. Не умею. И вас о том же прошу – если даже в Бога не веруете, то хоть с чертями не говорите и злость не таите».

«А как в Бога-то верить?» – спросила его тогда наша продавщица, Надька, у ней тогда уж трое детев было, а все одна, без мужа значит, вот уж точно мегерой слыла по всему селу, будто все в ее несчастьях виноваты. Батюшка посмотрел на нее так добро, тепло так, она аж улыбнулась сразу так, как никогда до этого. «Верить в Бога – значит, верить в то, что Бог верит в нас, – это батюшка ей тогда ответил. И как добавит – строго так, сурово даже: – А тех, в кого Он не верит, Он огнем сжигает!» И ушел. Все сразу вспомнили пожар, что намедни-то был и аж – будто кто ледяным гребешком по волосам провел – так все содрогнулись.

Ну, ясное дело, с тех пор совсем иное отношение к отцу Никодиму было. Почет да уважение, как говорится. Постоянно к нему люди шли, и наши и из других деревень – быстро молва-то разносится о хороших людях. Да у него дар же был, предвиденья, все у него судьбу свою узнать пытались, да только он не говорил. Да и как он скажет-то – это ж только Бог знает. А если и ему что известно, так разве он право-то имеет говорить? Зато всем все о прошлой жизни сказывал, да о настоящей, да вразмулял всех, наставлял на путь-то их. Это тоже ценили все. И шли, и шли, конца краю не было. Несли все ему сначала продукты, деньги, а потом, по его же просьбе, стройматериалы – храм-то чтоб восстанавливать.

– Из-за храма-то и случилось все, – и дед перекрестился куда-то вправо, – Там вот за домами родненький наш стоит, через пару улиц. Видишь, понастроили хоромы, света Божьего из-за них не видно.

– А что случилось, деда? – Илюша внимательно следил за рассказом деда.

– Да ты, поди, уж устал слушать-то, – искренне удивился дед неиссякаемому любопытству внука.

– Нет, я вообще так-то никогда не устаю, – Илюшка заявил.

– Вот ты какой! Весь в деда. Я тоже никогда не уставал мальцом; да и когда уставать, работали уж все сызмальства. В шесть встанешь, корову отведешь в стадо, потом за водой… Ой, пойдем я тебе наш журавль-то покажу. Ты хоть знаешь, Илья, что это? – и дед лукаво приподнял бровь.

– Птица! – уверенно ответил Илья.

– Э, ничего-то вы нынче не знаете.

Спустились дед с внуком с холма на самое дно оврага, а небо спускалось за ними – облака багровели, становились кучнее, гуще, плотнее, и – как тесто, замешанное в марле и опущенное в воду – расширялись, не теряя в своей сдобности.

До журавля нужно было пройти метров сто по узенькой тропинке, еле заметной сквозь высокую траву и репей.

– Так вот, про батюшку-то нашего, ангела родимого я, значит, рассказываю… Ты, Илья, не обходи меня, не обегай, за мной иди вслед, а то запнешься ненароком за что-нибудь. Так я и говорю, значит…

Однажды поплыл батюшка Никодим на лодке своей в соседнюю деревню, любил по реке-то ходить; а что – милое дело, я тебя тоже научу веслами-то управляться; так вот, в деревню-то он отправился, зачем уж не помню, а когда вернулся, смотрит – машина стоит дорогущая у храма-то нашего, Мерседес черный, и четыре увальня около, его ждут. Зачем приехали? Чего хотят? Непонятно. Гришки, как назло, не было, да и улица вся опустела, сидят по домам, затаились, не к добро такие гости пожаловали – к бабке не ходи.

«Спаси вас Господь, – подошел к ним батюшка. «И вам не хворать», – поприветствовали мордовороты. «Помолиться приехали, или так – природой полюбоваться?» – И вот мне кажется сейчас, что он уже тогда знал причину-то их приезда. «С тобой поговорить, батюшка, приехали», – объяснил тот, что вроде за старшего был, в костюме черном, ухоженный, но морда, как из зоны не вылезал. Страшнющая морда.

«Я вас слушаю», – и батюшка предложил старшему-то их сесть на скамеечку, какую недавно только у паперти поставили. Но тот отказался. «А ты что это, отец, храм-то вздумал восстанавливать? Ты разве не знаешь, что его сносить на днях будут?» – «Да что вы? Это кто вам сказал такое?» – удивился батюшка. «Это мы тебе говорим. Храм этот снесут. А рядом новый построят. Подарок это будет вам от нас». – «От кого это от вас? Да и зачем новый-то, когда и этот, если все по уму сделать, еще тыщу лет простоит?» – «Не простоит, отец, я тебе отвечаю, не простоит. На его месте будет дом отдыха, давно уже все бумаги подписаны, земля выкуплена». Зэка в костюме пытался говорить делово, но все равно съезжал на блатные интонации, получалось, что вроде как с наездом он с батюшкой-то…

«Ну, братва, ну вы даете, это кто ж землю-то с храмом продал? Да и что мест других таких же не нашлось?» – батюшка внутренне негодовал, но виду не показывал. Это уж он потом сказывал, что негодовал. «А не нашли вот. Ты сам-то посмотри – какое место! Какая горка-то, а?! Вид-то какой – ляпата! В натуре лучше не найти. Да и дышится тут, сам знаешь, – ну, рай, я отвечаю». – «Ты-то отвечаешь? Ты вообще кто, брат?» – «Я-то?» – «Ты-то? С кем я разговариваю-то, представиться надо было тебе, коль с таким делом приехал». – «Я Боря. От хозяина, от того, кто и будет тут строить все». – «А хозяин кто?» – «А зачем тебе? Это большой человек. Тебе и не надо, отец, знать про него». Отец вздохнул тяжело: «Значит, говоришь, новую церковь построите рядом?» – «Да я тебе говорю, будет крутая церковь, ты еще сам спасибо скажешь, отвечаю, ну». – «А когда построите-то?» – «А как дом отдыха закончим, так и начнем. Да ты не волнуйся, через года два – будет тебе как в Кремле собор, ну, хозяин сказал, сделает, значит».

Снова тяжело вздохнул батюшка, глянул на Борю, как кот на крысу: «Скажи своему хозяину, что храм этот останется на месте, хочет отдыхать твой хозяин, пусть приезжает – в храме хорошо отдохнет. И пусть сам приезжает, а то разговаривать с не пойми кем не пойми о чем у меня нет времени…» – раздражен все же был в тот момент священник-то наш.

«Да ты не понял, видимо. Мы тебя же не спрашивать приехали. Мы тебе по хорошему говорим – прекращай тут всякие дела свои, за стройку ты зря взялся, все под бульдозер пойдет, слышь, я в натуре тебе говорю, ну!» – «А ты мне не тычь, и не блатуй, а то я тебе так могу ответить, что у тебя во рту пересохнет, понял меня? Так вот, я тебе еще раз говорю – здесь будет храм, как и до этого был, и он всех переживет, тебя-то подавно, Боря». И отец Никодим уж было стал подниматься по ступенькам ко входу, как тут его за плечо Боря-то и взял. И только руку-то положил, а батюшка хвать ее – и этот окаянный уж на земле лежит, от боли корчится, а отец Никодим его держит за запястье и не отпускает.

Остальные трое встрепенулись: «Да ты чего, мужик? Мы же тебе зароем!» – грубят ему эти блатные-то. «Это вам уж могилы вырыты, а свою смерть я и сам знаю». И еще крепче Борю-то этого прижал. А тот орет своим: «Не подходите, нормально все». И отцу-то Никодиму: «Отпусти, слышь, понял я тебя, понял».

Ну, отпустил его тогда батюшка, а тот руку трет, весь красный, дрожит, плюется. «Ты что, мусором был, что ли?» – спрашивает его. «Мусором это ты был, а я войну прошел». – «Откуда знаешь про мусора?» – удивился старший. Не ответил батюшка. «Еще вопросы есть?» – спросил спустя время. «Да какие вопросы. Хотя нет, есть один – как тебя хозяину представить, чтоб он знал, за кого свечки заупокойные ставить?» – «Скажи ему: отец Никодим, иерей, все остальное при встрече узнает». И ни слова больше, ушел. Мерседес укатил, только его и видели. Недоброе сразу нависло над селом, как все и чувствовали. Понятно ведь сразу стало – бандиты это, мафия. А они убьют, недорого возьмут. Если что и всю деревню под нож пустят, фашисты проклятые.

А в тот же вечер к иерею наведался глава наш, Капустин, седой уж тогда, харя у него как вот три моих, противный до чего, зараза, – ничего у него не выпросишь – нет уж в живых его. И вот, значит, явился он тогда к батюшке – а до этого даже на глаза ему не попадался, сначала в отпуске загорал, а потом вроде как занят был, а тут, гляди, тут же приперся – все еще удивлялись, что это вдруг? А оказалось – он в курсе уж давно, что храм-то сносить наш собрались и дом-то отдыха там строить, вот и решил, наконец, вроде как объясниться.

«Да, пойми, ты отец Никодим, мы уже ничего не решаем, все наверху решили. За все уплачено. Да и что плохого-то в этом? Построят, значит, и дорогу подведут хорошую, и места рабочие будут, деревня-то оживет, сам подумай», – увещевала харя Капустина. «Деревня оживет, если храм жить будет, а если нет – то хоть какие дороги у тебя тут будут, все мертво сделается», – убеждал батюшка. «Да храм-то построят они, в том-то и дело, не такой огромный будет, но все же, мне проекты показывали, ничего так, крепкая церковь, красивая». – «Да ты сам-то веришь, что построят они? Да к тому же – ты сам-то вот объясни мне, какой смысл строить новый храм, когда есть храм намоленный, который восстановить-то не трудно. Да и ради чего сносить-то его? Ради дома отдыха? Ради борделя, прости Господи. Нет, ты видимо не понимаешь чего-то, мозги твои заплыли, деньги тебе посулили, ох, ты, какими молитвами-то тебя отмолить…» – «Да все я понимаю, и тебя понимаю. Но ведь даже в епархии, говорят, разрешение получено, а это уже твое начальство», – отрезал Капустин.

Да не тут-то было. «С епархией я разберусь, не твоя забота. Но храм сносить не дам. Звонить тебе будут, так и скажи: ищите другое место, строить публичный дом иерей не разрешает. Так и передай. Скажи: он вам войну объявил. И всех проклянет, если что», – и посмеялся так ласково батюшка. Только не понял его ласки-то Капустин: «Ох, иерей, могилу себе роешь, и мне заодно. И вылетел из избы в расстройстве весь, ну.

Капустин-то с того дня неделю в деревне не появлялся, а эти маферики раза три приезжали к нему, ждали все, то у дома, то возле управы. В последний раз и в храм зашли, да скоро выбежали оттуда, как угорелые. А случилось с ними вот что. В храме старушка наша деревенская, бухгалтерша бывшая, подвязалась работать, иконы протирать, да подсвечники чистить, да так по мелочи, а она маленькая, костлявая, сухая, и вся в черном вечно бывала. Отец Никодим шутником оказался, он ей косу дал и говорит – если зайдут мужики незнакомые в костюмах, ты им эту косу отдай, это ихняя коса-то. А сказал он ей это, когда они еще во второй раз к нам приезжали. И вот, значит, заходят они в храм и видят, бабка стоит древняя в черном, она-то их тоже увидела, косу сразу схватила и говорит: «Ой, я уж заждалась вас». И несет имя косу эту. Ну, мордовороты перетрухнули, видать, еще бы! Быстрее мух из храма – вжик, и в машину, как помчались, всю пыль взвихрили. Ох, и валялись потом все, до икоты смеялись.

– А вот это и есть наш журавль…

Бояров с внуком уж минут десять как стоял возле журавля деревенского. Колодец так называется – не знаете тоже? Это когда на столб горизонтальный балансир крепится, с длинной части балансира свисает шест с ведром, это чтоб в колодец удобнее опускать было.

– В школе-то, небось, не проходили про такие сооружения, ага? – спрашивал дед с нотками упрека – не то школы, не то внука. – А это еще в Древнем Египте придумали. Воду черпать удобно. Так вот и доставали воду-то тысячи лет. И у нас всегда так только по воду ходили. Это сейчас уж механические колонки.

Илья внимательно смотрел на подвешенное за шест ведро, оно слегка покачивалось вечерним ветром, отражая на своей нержавейке закатное солнце. Малиновое пятнышко-зайчик на стенке ведра сужалось буквально на глазах – ночь в здешних краях набегает быстро. За этим ускользающим следом прошедшего дня и наблюдал мальчик.

– Ну, что Илья, попьем водицы? – спугнул созерцание внука дед.

– А можно?

– А чего нельзя-то?!

Дед аккуратно убрал деревянную крышку с бревенчатого короба – это и есть колодец. Мальчонка подошел к самим стенкам его и, конечно, тут же заглянул в бездну. Вот только бездны он не увидел – колодец был затянут паутиной. Ну и этого Илье для впечатления хватило – еще бы, где он в городе-то такое увидит!

– Ух, все бело! Видать, давненько никто не пил отседова, – Михаил Афанасьевич удивился не меньше внука.

А тот все всматривался в белую вязь многолапых кудесников. Казалось, что он хочет понять, как такое возможно? Как насекомые могут связать такой узор?… Красоту разорвало падающее в глубь ведро – это Боярову не терпелось испробовать родной водицы.

Спустя время Илья уже забыл про паутину и наслаждался колодезной водой. Ох, что за вкус у воды из старого колодца на кромке дня! Если и есть живая вода, о коей бабки сказывают, так вот она откуда и когда берется. Да и разве можно сказать, что кто-то жил, если такую воду хоть раз не испил. И если не пил ее жадно, литрами, окунаясь в ведро всей своей головой. Вот и Илюша все не мог остановиться, чем смешил деда до коликов.

– Ну, водохлеб, ну весь в деда, ну дай мне-то уж хлебнуть… Перестань, перестань, а то простудишься, бабка нас обоих живьем съест, – пытался остановить жажду внука Бояров.

Напились они тут оба вдоволь. На месяц вперед.

– Ну что, хорошо тебе, мужик?

– Хорошо деда!

– Ну, потопали домой.

Снова зашумела под ногами трава, где-то в стороне проснулись затихшие на ночь кузнечики.

– А ты мне про батюшку еще расскажи, а? – врезался в вечерние звуки голос мальчика.

Михаил Афанасьевич аж вздрогнул. Не ожидал уж что Илья еще помнит об их разговоре.

– Ну так расскажу… А на чем мы там остановились-то, на цыганах?

– Нет, на мужиках, как их смертью испугали, и всем смешно было, – напомнил Илья.

– А, да, да… ох, и хохотали мы… Но короток век у смеха.

Чеку, помнишь, что с Гришкой-то у храма сцепился, зэк бывший? Его Анютка, с которой жил он, пьяного из дома выкинула, под ночь, довел ее совсем, бедную. И вот он, с чего-то решил к батюшке пойти. Так, мол, и так, жена выгнала, дай я у тебя переночую, не побеспокою, утром рано мириться пойду. Ну, отец Никодим добрая душа: «Заходи, места не жалко, у меня вон как раз диванчик, Гришка принес свой старый, а я на раскладушку лягу. «Благодарю, отец, век не забуду». И улегся на диван, а пьяный – язык как помело, не держится, вот он давай про иконы спрашивать, да про утварь всякую, что у батюшки была. А зачем это нужно, да зачем то? Больше всего его внимание подсвечник привлек из чистой меди, его отец Никодим из храма по-прежнему на ночь забирал к себе, а то мало ли кто искусится.

«Что, прям, старинный?» – заинтересовался Чека. «Да, бабки говорят, еще до революции стоял, возле иконы Николы Угодника, кто-то его забрал к себе после закрытия, да так и сохранил», – рассказал батюшка. «Вот народ-то какой у нас! Самый лучший в мире народ. Другие бы уж пропили давно, а эти сохранили», – помело Чеки работало без перебоя. «Да, Божий народ, чего говорить». И батюшка перевернулся к стене, спать собрался.

«И откуда ты такой выискался, прям святой, все тебя так и кличут, слышь, отец?» – «Это плохо, грешник я, больше тебя грешник…» – «А чего ты в рясе-то тогда? Грехи замаливаешь?» – «Каждый сам выбирает себе, как каяться, я вот рясу выбрал», – уже сквозь сон отвечал батюшка. «Интересно ты говоришь, умный, ешкин кот», – не унимался Чека, да во время заметил, что спит уж отец, тут совесть свою вспомнил зэк, замолчал.