Лига мартинариев

– Втроем? – обалдело переспросила я.

– А почему бы и нет? – Лидка улыбнулась. – Будет занятно. Это не секс втроем, но чем-то похоже.

Сказать, что ее улыбка была странной – значит, не сказать ничего.

– Сашка, идем в кино! – крикнула она и брызнула Сашке водой в лицо.

Он пришел в себя.

– Да, да, в кино, – засуетился Сашка, – я только побреюсь, и мы пойдем! – Он ухватил со стола недопитую бутылку «Столичной» и подмигнул нам. – Чтобы не скучно было бриться. А вы, девочки, поговорите по душам. Это полезно иногда. У каждого есть душа, разве нет? Это так интересно, вывернуть душу наизнанку. Лидка, какая у тебя душа? Почему ты мне ее не раскрываешь, дорогуша? – Он рассмеялся пьяным ненатуральным смехом и полез целоваться сначала к Лидке, потом ко мне. Его рука легла мне на плечо, и все внутри у меня перевернулось. У Сашки были такие мягкие теплые ладони. Как у ребенка.

Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой проигрыватель. И почти сразу же заиграл «Танец смерти».

– Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, – процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.

Проделывала она это вдохновенно, причем красила сначала только половину лица: один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку, как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.

– Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, – заявила я напрямик.

– Ах, помочь, – Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. – Бедный мальчик – новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.

Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали. Бред…

«Танец смерти» сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно. Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал «Танец», то слушал только его – хоть час, хоть два – безразлично, только «Танец».

– Он слишком долго бреется, – заметила я, где-то в районе желудка стала зарождаться противная льдинка.

– О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, да хоть все волосы соскоблит с тела. Никто не знает, что ему может влететь в башку, он же придурок. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он придурок?

Музыка смолкла, стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала.

– Ты чего? – Лидка невольно поежилась и побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки в обрамлении черных ресниц.

Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Проигрыватель стоял на полу. На нем – пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, державший батарею. Он умер, когда еще звучал «Танец смерти». Я застыла. Сашка, бедный Сашка. Слезы покатились у меня из глаз.

А Лидка подбежала к Сашке и ударила мертвого кулаком по спине.

– Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!

Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.

4

Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном маленький городской садик, обсаженный стрижеными кустами, а за кустами – пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки.

……………………………………………………………………………………………………………………..

Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.

Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков из кафе Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо, чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в уже давние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины.

Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:

– Сейчас с вами будут говорить.

Последовала пауза. Наверное, кто – то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик, если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло. В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборвавшаяся так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:

– Вас призывает Лига мартинариев! Вы – избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть – жертва. Ваш девиз – молчание. Вы избраны…

Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же – не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друге только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: «Сашка умер». Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: «Вы же собирались в “Золотой рог”, значит, не едете?» Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: «А что там внутри», но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыла, зачем собралась, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с икрой, фаршированные икрой яйца, блины с икрой – без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки – Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили хотя бы так потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: «А вот эту рыбку (салат, икорочку…) Сашенька очень любил». И она непременно откладывала кусочек на тарелку возле фото с черным уголком.

Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый «мерин», молочным пятном растекшийся внизу.

– Я с-с-с-час кину в него бутылкой! – завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.

Пустой бутылки, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в темное чрево машины.

Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело – задать вопрос: а сама? Вот именно – сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: «Ева, спаси!» Но я не сумела. Не смогла. Не сообразила! Вот идиотка!

Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в «Око милосердия», или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему – то «Око» не бывает милосердным к своим служащим.

И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать – будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри – лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу – золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».

5

Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую – то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.

– Что это значит? – я возвратила листок с вопросом Собакиной.

– Это значит, – отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, – что Андрей Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.

– Ясно, – хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала. Если хочет открыть счет, пусть открывает, я – то тут причем? Не мне же эти деньги предназначены!

– Если скажет, что счет открыт, поблагодари, – наставляла Собакина. – А если нет…

У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все «милосердцы» называли Собакину «Бандершей». В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих ныне влиятельных лиц города, они не дали ей умереть с голоду в трудные времена, пристроили на теплое местечко. «Око» регулярно подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники «Ока», вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах «Ока» помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке, с пышными кудрями вместо обычного парика. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что – то в этом роде.

Мне всегда очень хотелось поругаться с Собакиной, причем по-крупному, с воплями, оскорблениями и бросанием предметов. Но Бандерша ловко ускользала от ссоры. У нее был к этому талант. Я вообще не слышала, чтобы она с кем-нибудь ругалась. Напротив, она умела для каждого подыскать нужное словцо и очень тонко польстить. Возможно, поэтому в перезрелые годы у нее нашлось немало покровителей. Вот с кого стоит брать пример в моей непутевой жизни. Учиться надо! А то с моим вздорным характером придется коротать последние дни в богадельне. Впрочем, до этих дней мне еще далеко. Оставалось надеяться, что за оставшиеся пятьдесят лет я успею себя перевоспитать.

Я придвинула к себе городской телефон и набрала номер Ораса.

– Андрей Данатович, с вами говорят из «Ока милосердия», – на самом деле у Ораса было какое-то совершенно безумное отчество, которое на русском языке выговорить невозможно, поэтому в городе все именовали его именно так. – Как поживают ваши булочки? Можете прислать десятка два, непременно с взбитыми сливками?

Бандерша округлила глаза и сделала очень выразительный жест.

– Счет, – прошептала она. – Напомни про счет.

Я успокаивающе подняла руку.