Волгарь

Да и Даша Парфенова, старшая дочь Харитона и Евдокии, считалась завидной невестой: девка из себя была видная, статная, нраву кроткого и не голь перекатная – поговаривали, что отец ее изрядно золотишка за дочерью даст. Сам стрелецкий сотник Никифор Васильев, не последний человек в Царицыне, заглядывался на пригожую сероокую Дашеньку. Смущала девица сердце немолодого стрельца, не раз побывавшего в бою за царя и отечество, робел и терялся седой вояка, но мыслей о ней не оставлял.

А сама Дарья чуралась сотника, страшил девушку страстный его взгляд и шрам, уродовавший и без того угрюмое лицо Никифора. Девичье сердечко давно полонил бесшабашный удалец Григорий, с кем росли в соседях, бегали взапуски, прыгали через костер на Ивана Купалу и катались на санях на Святки.

Гадала на него под Крещенье девица, вышел он ей суженым, а сам Григорий не мнил своей жизни без Дашуты, как называл он свою милую. Часто заполночь оканчивались их встречи, и до рассвета не смыкала глаз Даша, мечтая о милом, а на закате следующего дня вновь норовила улизнуть из дому, не страшась матушки, что нещадно таскала ее за косу и запирала в чулан, приговаривая: «Не гуляла бы ты коровища, а то рано отелишься!»

Но сероокая красавица Дарья с пушистой косой цвета спелой пшеницы не горилась из-за матушкиного недовольства, а лишь напевала тихонько, сидя в чулане. Коли поселилась любовь в девичьем сердечке, то разве саму девицу удержишь!

Мать знала, что Григорий не станет чинить Даше греха, и дочь не позволит содеять с собой худого, но сама сирота, Евдокия строго блюла честь мужнина рода. «Скорей бы уж обженились, ироды, – думала женщина, сидя с веретеном, – глядишь, я еще с внуками потетешкаюсь, покуда не старая».

По осени обещал Григорий заслать сватов, а к Покрову должны были сладить свадьбу. Харитон, усмехаясь в седой ус, давно дал свое благословление молодому казаку: давняя дружба соединяла две казачьих семьи. Но гордость не позволяла Григорию свататься, не принеся семье невесты добытых своей рукой подарков и не обретя воинской казачьей славы.

Потому-то, как только Волга-матушка сбросила ледяные оковы, отправился горячий казак в поход за зипунами. Ушел с ним и Харитон Парфенов, чтобы растрясти старые кости и посмотреть, каков из себя герой будет Григорий.

Ждали казаков к середине лета; сидя вечерами рядом с матушкой за рукодельем, Даша напевала негромко печальные песни и вышивала себе свадебный наряд, а Григорию готовила к возвращению узорчатый кушак в подарок.

Прошло только три недели, как проводили казацкие струги, никто не чаял скорого возвращения, не предвещало беду ласковое весеннее солнышко, и Волга была спокойна.

Даже обычно вещее бабье сердце молчало у Евдокии, не пророчило лихой беды. А беда-то уж у ворот стояла.

Когда босоногие соседские хлопчики с криком: «Тетка Евдокия, тетка Евдокия, вашего дядьку Харитона казаки несут!» – ворвались в ворота Парфеновского подворья, ни Дарья, ни ее мать не могли ничего понять. Бросив полоть огород, женщины устремились к пацанятам:

– Кого несут, куда несут? Да не гомоните вы всем скопом, путем сказывайте!

– Ну наши ж казаки возвернулись, вашего дядьку Харитона домой несут, ранетый он дюже! – протараторил самый бойкий парнишка.

Сердце захолонуло у Евдокии, она – ни жива ни мертва – сжала руки на груди и расширенными от ужаса глазами смотрела на ворота. Туда медленно входили мужики, неся на дерюжных носилках ее мужа.

Выглядел Харитон страшно: голова обмотана заскорузлой от крови тряпкой, окладистая, некогда ухоженная борода, свалялась в колтун, изодранное платье заляпано грязно-бурыми пятнами, а правой руки не было по локоть…

Евдокия закусила губу, стараясь подавить готовый вырваться скорбный бабий вой, и чужим, каким-то мертвым голосом сказала:

– В избу несите его, мужики, в горницу, под иконы.

Бледная, как полотно, Дарья не могла сдвинуться с места. Ее словно засасывало в ледяной омут, – мысли метались между израненным отцом и Григорием: почему он не здесь, почему не несет ее отца вместе с другими казаками?

Меж тем мужики устроили Харитона в горнице и, понурив головы, медленно потянулись к выходу.

– Что ж содеялось-то, казаченьки? Чем вы Бога прогневили? – вослед им тихонько обронила Евдокия, присевшая подле мужа.

– Про то тебе Павло поведает, кум твой. А ты б за батюшкой послала, плох Харитон-то… – не поднимая глаз на несчастную бабу, проговорил один из казаков.

– Ты пошто мужика моего раньше времени хоронишь, ирод! – вскинулась Евдокия, – Я его на ноги поставлю, он еще тебя переживет!

Говорила, а сама, глядя на запавшее лицо Харитона, уже знала, что близка, близка смертная разлука. Только глупое бабье сердце не хотело верить, никак не хотело и ныло, ныло мучительно и страшно…

… Собрав в кулак все силы, Евдокия захлопотала над бесчувственным супругом. Кликнула дочь:

– Дашка, что стоишь, аки столб, – быстро за лекарем! да встретишь этого охламона Ефимку – чтоб шементом дома был!

Так несчастная женщина пыталась справиться с обрушившимся на нее горем, чтоб не дать ему взять полную силу над собой. Она понимала, что сейчас не время рыдать, нужно делать все, чтобы спасти кормильца и хозяина.

Даша очнулась от матушкиного окрика и опрометью кинулась к казарме стрельцов, где жил лекарь Акинфей Давыдов.

Влетев на казарменный двор, девушка растерялась: она не знала, к кому ей обратиться, чтоб скорее найти лекаря. Мысли ее путались, губы дрожали, она готова была вот-вот расплакаться.

Сотник Никифор уже знал о горе, постигшем казачьи семьи, и, увидев растеряно озиравшуюся испуганную Дашу, поспешил к ней.

– Что тебе здесь надобно, Дашенька? – как можно мягче спросил Никифор.

– Лллекаря… Ббатюшка ранен… – запинаясь, выдавила девушка. – А где его найти, не знаю… – и Даша залилась слезами.

– Ну-ну, полно, девонька! Сейчас покличем Акинфея, он враз твоего батю выправит. Не могет быть, чтоб такой казак, как Харитон Парфенов, не поднялся! Ты, ежели что, завсегда обращайся, я тебе всяко помогу, только кликни, ласточка…

Даша испуганно вскинула глаза на стрельца – в его глубоко посаженных глазах снова разгорался огонь, а голос становился хриплым.

– Не надо, Никифор Игнатьич, вы лекаря покличьте… батюшка… – и девушка снова заплакала.

Сотник опомнился и немедля послал проходившего мимо холопа за Акинфеем. Лекарь вскорости появился и, получив наказ справить свою работу со всем старанием, поклонился сотнику и спешно ушел, велев Дарье указывать дорогу.

Никифор смотрел вслед уходящей девушке и думал, что все бы отдал, и самую жизнь свою, только бы не туманили слезы ясные Дарьюшкины очи…

…Когда лекарь вошел в горницу Парфеновской хаты, Евдокия уже успела снять с мужа лохмотья, обмыть его и укрыть чистым рядном. Никто не знает, как далось это несчастной бабе: срезая с Харитона остатки одежды и смывая засохшую грязь и кровь, женщина с ужасом обнаруживала, насколько тяжелы его раны. Отрубленная рука была пустяком по сравнению со всем остальным: у Харитона была пробита из пищали грудь, а тело покрыто запекшимися следами от сабельных ударов.

Акинфей потребовал у баб горячей воды и велел им на время выйти, дабы своими причитаниями не мешали…

Мать с дочерью целый час простояли под дверью, не проронив ни слова, ожидая приговора своему кормильцу. Когда лекарь вышел, две пары молящих женских глаз с надеждой вскинулись на него.

– Ну что, бабоньки, я, что мог, сделал. Оставляю вам настой целебный, поите Харитона всякий раз и молитесь, теперь надежда токмо на Господа Бога осталась, – с этими словами Акинфей, поклонившись в правый угол, вышел.

– Матушка, как же мы теперь-то, а? – дрожащим голосом спросила Даша.

– Молись, доченька, молись! Авось, не оставит нас Господь своей милостью, поправится отец, подымится на ноги. А что без руки, так ничего, лишь бы живой, лишь бы живой, живой… – и Евдокия залилась беззвучными горькими слезами. Потом, тяжело вздохнула, отерла лицо концом платка и твердо обратилась к дочери:

– Ты вот что, девка, слезы утри, не время нам с тобой плакать-то. Ты ступай, ступай, делом займись! Дела, они ждать не станут, да и легче так-то за делом… Я с отцом пока побуду… И где ж Ефимку-то окаянные носят, до свету со двора сбег, а по сию пору глаз не кажет, голодный ведь, ирод, обед уж на дворе! – и, продолжая бессвязно ворчать, женщина скрылась в горнице.

Дарья ополоснула лицо холодной водой, отерлась вышитым рушником и поспешила на подворье. Она занялась привычными хлопотами, но все валилось у нее из рук – сердечко ныло и рвалось: как же Григорий, почему нет его… Только стыд перед матерью удерживал ее от того, чтобы не броситься на соседское подворье с расспросами.

… В ворота заглянул крестный Ефима дядько Павло, который вместе с Харитоном, Григорием и другими казаками уходил в этот несчастливый поход. Опустив голову и не глядя на Дашу, он спросил:

– Где мать-то, девка? Ты покличь ее…

– В избу идите, дядько Павло, там она, в горнице с батькой сидит.

– Ты покличь ее, – упрямо повторил смурной казак. Дарья сбегала в дом, и на пороге появилась суровая Евдокия.

– Что, Павло, стоишь? Заходи, сказывай. Казаки гуторили, что ты мне все про Харитона моего обскажешь, так не томи душеньку-то!

Казак, понурившись, вошел в избу, сел на лавку, помолчал, собираясь с духом, и начал свой рассказ.