Пещера

Подшивки были тугие и тяжелые; «Сюжеты» выходили каждую неделю, толстые, лаковые, форматом с небольшой рекламный щит. Павла то и дело отвлекалась, разглядывая шикарные иллюстрации, погружалась в чтение, изучала подборки о новомодном движении созидающего туризма, о конкурсе методических программ для младенцев с несформировавшимся «этическим скелетом», и о последних нашумевших фильмах, и о новых разработках в ветеринарии, и о «культуре праздников в сложных климатических условиях», о ночных клубах, аукционах аквариумных черепашек, о новейших космических проектах, искусстве устраивать рукотворные гроты и вечеринках с участием рок-звезд. Спустя два часа, обалдевшая от информации, с тяжелой головой и замутившимися глазами, она наткнулась наконец на статью о Рамане Ковиче.

Худрук Психологической драмы сидел в песочного цвета кресле, Павла долго и устало смотрела в его желчное, некрасивое и необаятельное лицо. Ей воочию виделось, как берущий интервью журналист вертится вокруг в поисках слабого места или пикантной подробности, но все его выпады разбиваются о каменную, непоколебимую самоуверенность первого режиссера столицы.

«Скажите, а почему из театра уволился такой-то?» – «Я не врач и не могу оказывать психиатрическую помощь». – «Газеты писали о громком скандале, когда такая-то, которую вы отстранили от работы, пыталась покончить с собой…» – «Бедняга недоигрывала на сцене, зато в жизни переиграет кого угодно. Если кто-то хочет покончить с собой, но его спасают – значит, это спектакль…» – «Все говорят, что ваша последняя премьера…» – «А вы ее видели?» – «Н-не довелось, билетов, знаете ли…» – «Билеты все проданы на месяц вперед, но вы все равно сперва посмотрите, а потом поговорим…»

Павла вздохнула и решила дальше не читать, а попросту отнести Раздолбежу ксерокопию.

До вечера – до закрытия библиотеки – ее добычей стала подборка в журнале «Театр», несколько похожих статей в непохожих друг на друга газетах и едкая заметочка в «Сплетнице» – последняя премьера Рамана Ковича подвергалась искусыванию и ядовитым насмешкам. Герои, мол, передвигаются исключительно кругами, как на ипподроме, и говорят исключительно штампами, как в провинциальном музее, а если героиня обнажает грудь – так хотя бы нарисовать его стоило, этот бюст, кружочками обвести, чтобы зритель, так сказать, хоть некое подобие увидел… А что герой сгорает от страсти – об этом в программке надо писать, потому как бестемпераментный, белый, как моль, артист такой-то, загнанный режиссером в оболочку бешеного ритма, похож на детскую погремушку – такой же пустой и такой же шумный…

Библиотекарша уже стояла над Павлой как карающее привидение; Павла заказала ксерокопии, откусила от завалявшейся в «дипломате» булки и побрела домой.

В детстве ей случилось увидеть один из ранних спектаклей Ковича, тогда еще очередного режиссера какого-то мелкого театрика, – «Девочка и вороны»; премьера обернулась взрывом, и даже спустя год билеты все еще невозможно было купить – за ними простаивали ночами. Четырнадцатилетняя Павла, сопровождаемая ревностным надзором старшей сестры Стефаны, попала на спектакль случайно, на «лишний билетик», и потом целый месяц пребывала в потрясении, в эйфории. И потом смотрела снова, и снова, и снова, потому что спектакль шел, наверное, лет десять…

Десять лет Кович сидел на своем троне – неотлучно. То есть он, конечно, странствовал по городам и весям, приходил в Драму главным режиссером и уходил снова, исчезал на год-другой и снова возвращался на гребне скандала, но трон лучшего режиссера – и так считала не одна только Павла – бродил за ним, как верная лошадь.

А потом он окончательно обосновался в Театре психологической драмы, разогнал половину тамошних актеров и набрал взамен своих людей. Павла видела несколько спектаклей – критики захлебывались от восторга, имея перед глазами самую обыкновенную, пресную лабуду. Павла вздохнула.

Все семейство было в сборе; Влай, муж Стефаны, играл с Митикой в настольный хоккей, и от его темпераментных бросков черная шайба то и дело вылетала за бортик и катилась под диван, и Митика начальственно указывал пальцем, и Влай послушно лез в пыльное царство потеряных вещей, копошился там, оставив на поверхности одни только тощие ноги в спортивных штанах, и возвращался довольный, с добычей. Стефана жарила блинчики – дым стоял коромыслом; Павла совсем не хотела есть, но привычный напор сестры заставил ее через силу прожевать несколько ложек гречневой каши.

– А мы о Ковиче делаем передачу, – похвалилась она просто затем, чтобы не молчать.

– Да? – удивилась Стефана. – Ой как интересно…

И продолжала прерванный рассказ о положении дел в институте, о молодой сотруднице, делающей колоссальные успехи и обреченной на большое будущее в науке, о своем бездарном, но трудолюбивом заместителе, о большом конгрессе, который состоится в следующем месяце и на котором она, Стефана, будет вести секцию.

Глаза Стефаны по-рысьи горели. Про работу она умела говорить часами; Павла кивала и ковыряла вилкой остывающую кашу.

Тем временем мужская игра выплеснулась за границы игрушечного поля; вооружившись вениками, хоккеисты гоняли по квартире теннисный мячик. Павла добиралась до своей комнаты с предосторожностями, как альпинист на лавиноопасном участке. В коридоре ей досталось мячиком по щиколотке – Митика восторженно завопил; Павла плотно закрыла за собой дверь, села на диван и поставила на колени оранжевую коробку телефона.

«Он мне кассет не даст». – «Да? А зачем ты тогда мне нужна?.. Учись, милая, разговаривать с людьми, надо, чтоб дал… Позвони ему, похвали последнюю премьеру, ну, что хочешь…»

Павла поморщилась.

Собственно, что страшного? Что тяжелого и печального осталось в жизни, если саага больше не будет?.. Подумаешь, какой-то зазнавшийся режиссер. Велика важность…

Гудки длились так долго, что она уже потянулась к рычагу, и в этот самый момент на том конце провода послышалось мрачное:

– Говорите!

Павла растерялась. Она, собственно, и позвонила затем, чтобы говорить, но не ждала такого грубого и настойчивого побуждения.

– Говорите, ну?..

– Добрый день, – пролепетала Павла нежным голоском, одновременно игривым и елейным. – Господин Кович?

– Ну, – с отвращением подтвердила трубка.

– Вас беспокоит студия художественных программ, четвертый канал… Мы готовим передачу о вашем тво…

– Имя режиссера.

– Что? – сбилась с речи Павла.

– Имя режиссера передачи, не ты же ее делаешь, да?

За дверью пронзительно завопил Митика. Павла заткнула свободное от трубки ухо.

– А… режиссера? Господин Раздолбе… Господин Мырель, автор цикла о…

– Что, он сам не может позвонить?

– А… Я ассистент и хотела бы… кассеты…

– Потом, – сухо бросила трубка. – Я занят.

Короткие гудки.

«Найди хорошие слова… Работай. Хочешь сделать карьеру – учись…»

Павла вздохнула.

Похоже, ей никогда не сделать карьеру.

* * *

Сарна брела, низко опустив изящную голову, обратив раструбы ушей к земле.

Камень отзывается первым. Камень вздрагивает от шагов, и отзвуки их, глухие и звонкие, разносятся на много переходов кругом, и сарна знает, что минуту назад в кривом коридоре двумя ярусами выше жадный коричневый схруль задрал самку тхоля. Задрал, утолив жажду крови, и теперь не знает, что делать с костлявым растерзанным тельцем – и без того сыт…

Дыхание. Сарне казалось, что она слышит его со всех сторон – разными голосами дышал сырой ветер. В темноте переходов толстый, громоздкий барбак гнался за барбачихой – и догнал, и к любовному игрищу примешалась изрядная доля жестокости. Барбаки похотливы; сарна испуганно дернула ушами.

Ее манила вода, но путь к реке перегорожен был страхом. Она бродила в дальних, пустынных коридорах, ловила ушами вздохи и отзвуки, но – все яснее и четче – осознавала наползающую, сочащуюся из провалов беду.

Она поднялась ярусом выше. За три прохода обогнула пасущуюся пару сородичей-сарн, поднялась снова, осторожно обошла сытого схруля и снова напрягла раковины ушей, пытаясь вычленить из хора безопасных звуков ноту своего беспокойства, – тщетно. Ничто не нарушало размеренной жизни Пещеры, а вместе с тем маленький зверь с проплешиной на груди все чаще и чаще вздрагивал, прислушивался и озирался.

Ее искали.

Ее искал напряженный взгляд, и огромные ноздри приплюснутого черного носа цедили ветерок Пещеры, по крупице вылавливая ее запах; сарна, почти лишенная нюха, интуитивно ощущала, как растекается ее дух по коридорам и ярусам, струйкой сбегает вниз и поднимается вверх, повисает над каменным полом, увязает во мхах…

Она брела как потерянная. Ощущение неправильности, невозможности происходящего лишало ее сил.

Потом семейство маленьких тхолей, возившихся во влажном тупике, в ужасе ударилось в бегство; это случилось двумя ярусами ниже, там, где не так давно стояла и прислушивалась сарна с проплешиной и откуда ее увело нарастающее предчувствие. Один из тхолей попался на чьи-то зубы и огласил пещеру предсмертным визгом – прочие его сородичи спаслись, забившись в норы.

Сарна стояла неподвижно, как изваяние. Ее слух был сейчас единственным оружием, способным ее защитить.

Заколотили по камню копытца. Парочка влюбленных сарн неслась прочь, будто спасаясь от неминуемой смерти, и скоро стук копыт замер вдали – даже отзвуки угасли, съеденные мхом и расстоянием.

Потом метнулись, с топотом разбежались совокуплявшиеся барбаки.