Черновик человека

Медсестра затаила дыхание и опрокинула в рот содержимое стакана. Георгий Иванович потянулся было подлить еще, но она закрыла стакан ладонью и сказала: нет, большое спасибо, но больше я не могу, мне пора идти.

А может, ночевать останетесь? У нас две лишних комнаты. Это, знаете, что такое было? Это детские. Да, детские, для двух деток, которых у нас так никогда и не было. А хотите, Любочка, мы вас удочерим? Тогда вам все это достанется. Не дача, нет, дача государственная. Но вот, например, картины на стенах. Смотрите, это мне подарил французский художник. А какой – догадайтесь сами. Или испанский маленький натюрморт, смотрите, какие чудовища ползают по песку, а над ними солнце встает, да.

Спасибо, Георгий Иванович, мне, правда, идти надо.

И рояль вам достанется, продолжал он, не слушая ее. Видите, черный в углу стоит? Вы не умеете? Всегда можно научиться. Валечка моя, когда из детского дома вышла – это был дом для детей врагов народа, между прочим, – когда вышла, сразу пошла к подруге матери и говорит: научите меня на фортепьяно играть. Та тут же согласилась, и за бесплатно. У тех, кто выжили, всегда есть чувство вины. Вы не умеете, нет? Я тоже не могу ни петь, ни играть на инструментах.

Георгий Иванович, у вас столько других талантов.

Талантов, да. Я пират с талантами. Награбил себе гениальности от господа бога. Через месяц опять в Америку с выступлениями зовут. Тамошний читатель жаждет слушать мои стихи. Поедемте со мной, а, Любочка?

Я тронута, Георгий Иванович, но уже надо бежать, говорит она и прошмыгивает в коридор. Срывает со створки шкафа оставленное пальто и, набросив его на плечи, открывает дверь со словами: я приду завтра в то же время, спасибо за вино, было очень прият…

Георгий Иванович слышит, как ее сапожки чавкают по грязи до калитки, как скрипит щеколда, он успевает вскрикнуть: что ж, до свидания!

В прихожей мерцает зеркало, Георгий Иванович подходит и смотрится в него, он смотрится в зеркало часами, забывая о том, что свет от лампочки слаб и это полутьма разглаживает морщины, скрадывает возраст. Георгий Иванович молод в зеркале, Георгий Иванович взмахивает рукой и декламирует: я пират, мне пятнадцать, я завоеватель подъездов, конкистадор футбольных полей, капитан хулиганов.

Из тишины поднимается фантомный гул аплодисментов. Браво, кричат призраки, браво, бис, еще, еще, еще. Тени встают, целый стадион колышется, свистит от восторга. Ты – наш капитан, веди же за собой.

Ему страшно входить в спальню. Ему страшно двадцать четыре часа в сутки – с тех пор, как жена стала забывать слова. По интеллигентской привычке он прочитал все книги, пересмотрел все фильмы о старческом слабоумии, но мужья в этих книгах и фильмах оказывались сильными и смелыми, а в своей душе он не находил ничего, кроме ужаса, ужас переполнял его, выплескивался из горла (его рвало каждый день), заполнял пространство любимой дачи, реял над садом. Для кого я теперь буду пацаном, для кого буду мальчишкой? Кто будет гладить меня по вихрам, кто будет меня журить? Те, с кем он изменял ей, были ее двойниками: женщины старше и тяжелее его, с грозными голосами и повадками королев. Ни с одной он не остался больше чем на ночь. Валентина ждала его, всегда ждала его на этой даче, куда он гордо привез ее сорок лет назад, куда приносил ей спелые персики и груши и смотрел, как она лакомится, куда приводил гостей и наблюдал, какую панику, какой восторг и какую ненависть вызывало молчание красивой женщины за столом, где все пытались друг друга перекричать.

Он слышит крик и бросается в спальню. Жена поднимает с подушек лицо, обрамленное черной копной волос с проседью, и спрашивает: где ты был, Яков? В ее голосе нет ни тени сомнения или робости, он все так же властен: где ты был, Яков? Мне надоело тебя ждать. Я не Яков. Вы с Яковом развелись. Я твой муж, Георгий. Она смеется, она постукивает пальцами о постель: садись, мол. Красный лак на ее ногтях сверкает, ей сделали маникюр два дня назад (она расстраивалась, если краска облуплялась). Этими краснокоготными пальцами она сорок лет варила, стирала, гладила, перепечатывала его стихи (каждый раз – в трех экземплярах) на старой черной машинке, взамен которой отказывалась купить электрическую.

Посиди со мной, Яков, говорит она. Я соскучилась.

Да какой я Яков, вздыхает он. Яков был, да сплыл.

Они познакомились в Приморском, куда Валентина приехала со своим первым, донельзя советским мужем, с обязательными лысиной и пузцом, Яковом Алексанровичем, который появлялся на каждую трапезу в сером костюме с галстуком и который уехал с полсрока по скучным, важным служебным делам, не успев даже приревновать жену к Георгию Ивановичу. Георгий Иванович казался ему мальчишкой, затершимся в круг обожателей его жены, – но ведь он и взял ее, дочь врагов народа, за восхищение юношей и зависть других женщин, за продолговатые глаза, за волосы, густые и блестящие, как шкурка дикого зверя, за тяжелые груди и бедра, полные тайной неги. Она была его сад, его мать сыра земля; ему не приходило в голову, что она может изменить точно так же, как изменила бы любая вертлявая женушка.

Ты кто ж тогда? Кто ты? Львиная маска лица вдруг искажается испугом.

Я твой муж, Георгий. Разве ты не помнишь? Приморское? Уже второй час, помнишь, у Маяковского, уже второй, должно быть, ты легла…

А может быть, и у тебя такое, говорит жена. Она помнит стихи, но не может вспомнить его лица.

Когда-то они сидели ночью на пляже, было тепло и светло от луны, лунный двойник покачивался на волнах, звезды пели, вращаясь. Полное, загорелое плечо Валентины касалось его худого плеча. Он читал ей позднего Маяковского, отчаявшегося и корявого. Он видел ее аристократический профиль, он хотел доказать ей, что Маяковский был величайшим поэтом, он хотел познакомить ее с Лилей Брик, с друзьями-поэтами, прочитать прилюдно стихи, посвященные ей, Валентине, своей новой музе. Валентина назвала Лилю Брик коротким неприличным словом и отказалась. Он продолжал читать: я не спешу и молниями телеграмм, он смотрел на ее саркастическую улыбку и хотел согнать ее, эту усмешку, чтобы она не мешала трагическим словам поэта. Он не знал, как это сделать, чтобы не обидеть Валентину, и не нашел ничего лучше, чем наклониться к ней и удариться в нее губами. Ее мягкий рот раскрылся под натиском, и спустя минуту она сказала: кончай декламировать, ты же просто хочешь заняться этим («это» – возбуждающее, порочное слово тех лет).

Это произошло прямо там, на песке, неожиданно и ошеломительно. Ему казалось, что он только хотел объяснить ей, как красивы стихи, и что похоть не существовала тогда в нем или не осознавалась как похоть. Он думал, что в ту ночь Валентина, падая навзничь и делая его рабом на всю жизнь, просто поддалась мгновенной прихоти, усталости от партийного мужа или желанию снова почувствовать себя юной. Но Георгий, в свои двадцать два года уже авангардист, уже любимец публики, уже головная боль для писательского руководства, Георгий погружался в это тело безвозвратно и навсегда – как самоубийца в море, как безумец в зыбучие пески.

* * *

Повернуть рычажок, налить кофе, повернуть другой, налить молока. Дать картонную чашку, взять деньги, отсчитать сдачу, поблагодарить, если оставят на чай. Посмотреть по сторонам, подходит ли другой покупатель. Если нет, взять книжку, открыть на заложенной странице, начать читать.

…живых существ рождается слишком много, и если бы их не уничтожали, они скоро заполонили бы весь мир. Поэтому они между собою борются за право на эту самую жизнь, и в этой борьбе выживают сильнейшие. Да и что такое жизнь, если не бесконечное уничтожение друг друга. Птичка поет, но при этом съела червяка, убила мошку, и уже крадется хорек, чтобы эту самую птичку или яйца ее съесть. Две березки рядом растут, на одну больше солнышко падает, на другую меньше, и первая обязательно так корнями распространится, что вторая засохнет. Ничто не живет не борясь. Каждый твой вздох есть смерть кого-то другого. Еды на всех не хватит.

Света чувствует, что на нее смотрят. Она поднимает глаза. Загорелый, улыбается, в серо-зеленой форме зоопарка. Лицо знакомое. Что ему нужно?

Простите, можно с вами поговорить? Мне сказали, что тут русская девушка работает. Может быть, это вы? Я тоже русский. Я пришел познакомиться. Меня зовут Эрик.

Да, это я, меня Света зовут. А вы откуда?

Я из Одессы. А вы?

Я из Крыма. Выросла там. Но потом в Москве жила. А знаете, Эрик, кажется, я вас уже видела.

Вы были на лекции «За кулисами зоопарка»?

Была, точно, когда здесь работать начала.

Вот! Я там зверей на поводке выводил. Света, а можно у вас капучино попросить? Спасибо. Вот…

Нет, Эрик, угощайтесь, это за мой счет. Мне очень понравилось на ваших зверей смотреть. Только я не понимаю, как вы их не боитесь. Как этого странного зверя звали, которого вы на поводке привели?

Бинтуронг, кот-медведь, его еще называют банановый медведь, хотя он, конечно, никакой не медведь и не кот, и не банан, сами понимаете. Он из семейства виверровых, это вообще совсем другие животные. Видели, как он хвостом загребает? А чем он пахнет, помните?

Попкорном.

Точно!

А фламинго я испугалась! У них страшные клювы. Птиц я вообще боюсь. Крыса – другое дело. Мягкая такая. Как звали ту сумчатую крысу?

Звали ее Минна, а животное называется кускус, как восточная еда. Они родственники коал. Я с коалами не работаю, но приятельница…

Скажите, а как вы здесь оказались?

Я с родителями приехал, еще подростком. А вы?

Сначала я сюда лечиться приехала, а потом осталась. В Крыму непонятно что делать, и в Москве тоже ничего не выходило. А здесь все-таки какая-никакая, а работа. У меня мама на руках, приходится крутиться. Вечером я в ресторане подрабатываю, барменшей. Хотите еще кофе?

Спасибо, Света. А можно я вас угощу сушеными финиками? Я очень финики люблю. Только нужно, чтобы они были холодные. Видите, на пакетике моя фамилия – это чтобы кто-нибудь их из холодильника не украл. Наши сотрудники любят полакомиться. А холодильник один на всех. Так что мы помечаем пакетики с продуктами. Эрик Смирнов, к вашим услугам.

Приятно познакомиться! А я – Лукина.

Света Лукина! Это красиво. Как у моей любимой поэтессы.

Вашей любимой?

Да, была такая девочка – вы про нее не знали? Света Лукина, писала стихи. У нее книжка вышла, когда я в первом классе учился.

Света смотрит на Эрика.

Расскажите про нее.

Совсем маленькая девочка и писала гениальные стихи. Родители мне их вслух читали. Про природу, про детство, про фонари на улицах. Я до сих пор некоторые помню.

Может ли быть, что он узнал ее. Когда была студенткой в Москве, люди иногда подходили на остановках троллейбуса, говорили: вы так похожи на Свету Лукину, была такая девочка, писала стихи. Иногда она отвечала: это я и есть. Но они не верили, зачем бы она ездила на троллейбусе, смотрели с подозрением. А чаще ее никто не узнавал, хотя ее лицо почти не изменилось. Все забыли, как она выглядела, забыли, кем она была.

А может, это я и есть.