Женщины Никто

Потом был Тунис и пылкая страсть с Самиром; для него она стала Жанной, мрачноватой поэтессой, которая носила только черное, пила неразбавленный ром и курила крепкие сигары. Она читала ему Гумилева, а он слушал, ничего не понимал, но делал вид, что растроган. Инна видела, что он ей верит, верит на все сто, и это заводило ее еще больше.

Самолет пошел на снижение, и впервые за весь день Инна улыбнулась – самой себе, беспричинно. За полупрозрачной вуалью облаков проглядывалась растрескавшаяся земля пустыни и синее-синее море, перечеркнутое белыми линиями, тянувшимися за быстроходными катерами. Впереди ее ждало две недели счастья, две недели чужой жизни, куда более интересной, чем ее собственная. Жизни, о которой Инна пока не имела понятия, но которая совсем скоро заполнит все ее существо, вытеснив ее саму куда-то за пределы. Вместе со всеми ее страхами, морщинками, которые все глубже впиваются в кожу, ночными кошмарами, когда она представляет одинокую старость в прокуренной хрущобе, смутными мечтами и фантазиями, многолетней вялой влюбленностью в женатого шефа, пахнущего капустой и стряхивающего перхоть на вельветовый пиджак, серой Москвой, неприметным тихим существованием, которое она вела.

Эта женщина больше не была самой собой – скучной девицей тридцати четырех лет, менеджером в магазине сотовых телефонов, измученной обстоятельствами Инной, она была кем-то другим, кем-то, кто был умнее, красивее, удачливее, чем она сама.

Кем-то, кто смел рассчитывать на счастье.

Квартира производила впечатление оплеухи. Как будто бы роскошь была осязаемой и наотмашь ударила смущенную Анюту по лицу. Ступив на инкрустированный паркет и оставив у входной двери разношенные сапоги, она испуганно поджала пальцы ног. Как будто бы ее чистые, но латаные-перелатанные чулки могли одним своим прикосновением осквернить этот пол.

Как странно. Еще несколько минут назад она брела по улице, вертя в руках бумажку с адресом, и случайно наткнулась взглядом на свое отражение в магазинной витрине. Остановилась на секунду, критически прищурилась и – черт его знает, в чем там было дело, может быть, она приятно разрумянилась от долгой ходьбы, а может быть, просто на ее лицо как-то хитро падал свет – Анюта вдруг подумала: «Черт возьми, а я еще ничего!» Да, полная. Но окутывая ее тело коконом жира, невидимый шелкопряд пожелал сохранить пропорции, Нютина фигура по-прежнему напоминала гитару (только очень-очень большую гитару). Ее волосы были тусклыми, виски казались пегими из-за ранней седины, но ведь она просто всегда ленилась, не находила времени и не видела смысла в том, чтобы пользоваться хорошей краской! Под глазами собрались лучики тонких морщинок, зато подбородок не поплыл. А у Жанны Фриске и Мадонны тоже морщинки, что не мешает им слыть красавицами. И пальто – простенькое, но новое, шерстяное, красное – необычайно ей шло. Она даже приободрилась, приосанилась.

Но квартира Полины Переведенцевой тотчас же развеяла мираж. На фоне хрусталя, мрамора, витражей, цветного венецианского стекла, антикварных картин и атласной обивки диванов в стиле ампир Анютина наружность вдруг показалась убогой, трехкопеечной какой-то. И лицо будто бы побледнело, и седины словно стало в два раза больше, а пальто… Господи, да что уж там, смех один, а не пальто. Купила на привокзальном вещевом рынке за семьсот рублей. Вьетнамский ширпотреб, синтетическая подкладка неприятно елозит по колготкам, а из швов нитки торчат.

Под стать квартире была и хозяйка. Высокая, статная, с балетной осанкой и надменным поворотом головы, льдом в светлых, будто бы прозрачных глазах и недовольным выражением лица. Недоступная и прекрасная. На ней был шелковый халат с просторными рукавами и бисерной вышивкой, светлые волосы небрежно собраны в пучок, но во всей этой непринужденной расслабленности было столько шика, что у Анюты перехватило дыхание.

– Вы опоздали, – она постучала длинным пастельным ногтем по циферблату изящных наручных часов. – На семнадцать минут.

Вот так вот. На семнадцать. Знай свое место, смерд.

– Извините, – смутилась Анюта. – Я не москвичка, вы же знаете. Электричку задержали.

– Ладно, пройдем в гостиную, – она поморщилась так, словно перед ней стояла не в меру нарядная Анюта, а воняющий экскрементами бомж.

«С ней будет трудно, – грустно подумала Нюта. – Мы не уживемся. Господи, за что мне это все? В моем возрасте попасть в прислуги какой-то хамке. Престарелая Золушка, сказка нового формата! Хеппи-энда не будет, потому что у феи артрит и старческая деменция, а принц из конъюнктурных соображений давно женился на дочке Бабы-яги».

Полина указала ей на диван – роскошный мягкий диван, обитый узорчатой парчой, а сама уселась в кресло напротив. На журнальном столике дымилась чашка кофе. Одна. Потенциальной прислуге присоединиться к кофепитию не предложили, видимо, Переведенцева хотела сразу показать, какое место она отводит новой домоправительнице.

– Рассказывайте. Вы сидели?

– Что? – опешила Анюта. – В каком смысле?

– В прямом. Моя прошлая домработница сидела за мошенничество. Правда, узнала я об этом потом, ко мне она устроилась по фальшивым документам.

– Извините, но если я вам не понравилась, то давайте сразу попрощаемся, зачем придумывать повод? – Анюта встала и нервно одернула юбку. К чему терпеть такие унижения, подыгрывать чужому комплексу неполноценности и желанию самоутвердиться. Ей и так дорого стоило это решение. Одно дело – поломойничать в подъезде, и совсем другое – стать служанкой избалованной особы с капризным характером, отклеивать прокладки от ее ношеных трусов и вступать в неравный бой с ее предменструальным синдромом.

– Стойте, – Полина слабо улыбнулась. – Простите. У меня был трудный день. Не надо было на вас срывать зло. Тем более вы по рекомендации.

Не зная, что ответить, Анюта села обратно на диван. Чувствовала она себя дура дурой. Даже отпор не может дать по-человечески. Правильно Вася говорил: тряпка, мямля.

– Насколько я поняла, опыта у вас нет?

– Я никогда не была домработницей, но мне приходилось работать в сфере… – нахмурившись, Нюта вспомнила слово, которое когда-то услышала в одном кадровом агентстве, – клининга.

Полину это почему-то развеселило.

– Забавная вы. А сколько вам лет?

– Тридцать шесть, – бесхитростно призналась Нюта.

У Переведенцевой вытянулось лицо – должно быть, она первой заметила собственную бестактность и, взяв себя в руки, равнодушно улыбнулась. Но потом все-таки не удержалась от непринужденной похвальбы.

– Значит, я вас немного старше. Два месяца назад мне исполнилось тридцать восемь.

По-детски непосредственное Анютино изумление ей, конечно, польстило – обычно женщины скупились на искреннюю реакцию, норовили ее подколоть, намекнуть, что удачно сложившийся генетический пасьянс компенсируется интеллектуальной неполноценностью, и вообще, наверняка она уже сделала тридцать три подтяжки, а под дорогой одеждой прячется отмеченная пигментными пятнами вислая грудь.

Анюта же не могла оторвать взгляд от ее лица – молодого, гладкого.

Красивая, как ведьма. Ведьмы не стареют.

Время, когда она сама чувствовала себя хорошенькой и желанной, пролетело так быстро, что Нюта едва успела распробовать свою женственность на вкус. Хохотушка с русыми кудряшками, которые так трудно было угомонить, чтобы они не торчали во все стороны вокруг ее подвижного лица. Ей было шестнадцать, когда она встретила Васю. Он вернулся из армии и сразу обрел статус самого популярного парня во дворе, короля микрорайона. Зеленоглазый, с широкими скулами, мужественными крупными чертами лица, высокий, поджарый, сильный. Он жил в соседнем подъезде, и Нюта за ним украдкой наблюдала. То есть это она сама считала, что украдкой, а между тем весь двор полагал, что она бегает за Васей как собачонка. Десять раз в день выносила помойное ведро в надежде случайно с ним столкнуться, поймать его насмешливый взгляд.

– Мужчины не любят преданных таких, – говорила ее лучшая подруга Тома. – Что ты творишь-то, как самой не стыдно?

– А вдруг это настоящее? – мечтательно вздыхала Нюта.

– Он мне не нравится. Самоуверенный мужлан. С таким будет куча проблем.

Вася был бы дураком или импотентом, если бы не воспользовался щенячьей преданностью полногрудой школьницы, которая не сводила с него восторженных глаз, трогательно запиналась, обращаясь к нему по имени, и топтала пыльный асфальт двора своими лучшими туфлями, неловко пытаясь делать вид, что выносить мусор на двенадцатисантиметровой шпильке – банальное дело.

Однажды он подошел, потрепал ее по щеке и лениво протянул: «Поехали купаться!» Вот так просто. Одна фраза, и Нютина жизнь раскололась на две половинки. В одной была родительская строгость, оберегаемая девственность, смутные планы на жизнь, инфантильные мечты, возбужденный шепоток с подругами, взгляды искоса, старая тушь, в которую сначала надо поплевать, попытка выстричь челку, как у Натальи Варлей. А в другой – только это «Поехали купаться!» и его прищуренные глаза с бурыми капельками на бутылочно-зеленой радужке.

Анюта пропала. Никому ничего не сказав, позволила себя украсть. На переднем сиденье старенькой «шестерки», которую он взял у отца, она чувствовала себя самой счастливой девушкой в мире, врывающийся в открытое окно пыльный сквозняк трепал ее волосы, она хохотала без повода, успевая подумать: не выглядит ли она полной идиоткой.

Вася привез ее к поросшему тиной пруду, оазису в жарком мареве июля. Достал из багажника клетчатый плед, расстелил на траве. Анюта отдалась ему бездумно, без кокетливых препирательств, без разговоров о будущем, просто ей казалось, что так будет правильно, и все. Боли она не заметила, лишь в какой-то момент увидела на бедрах темную липкую кровь, клетчатый плед пришлось потом выбросить. Вася был удивлен ее девственностью еще больше, чем Нюта его вниманием.

– Что же мне теперь с тобой делать?

– Жениться, – серьезно ответила она.

Анюта не любила секс. Просто она до того любила Василия, что приняла бы из его рук и отравленное вино, все, что он предлагал, она считала единственно правильным. Может быть, она из редкой породы однолюбов. Может быть, просто дура. Время шло, очарование не развеивалось. Она по-прежнему любовалась каждой его черточкой, особенно умиляли Васины изъяны и шероховатости – нездоровая бледность, кариес на переднем зубе, желтоватые ногти на ногах.

Она смотрела на Васю снизу вверх, как на божество, всегда.

Даже когда его природная мужская красота усохла, поблекла, придя к знаменателю новой высокоградусной жизни. Подурневшего спившегося Васю она любила больше.

Как большинство запойных алкоголиков, он был болезненно худ и имел землисто-зеленоватый цвет лица. Сквозь белую кожу рук просвечивали фиолетовые вены. Щеки ввалились, как у покойника, пожелтели зубы. Он ленился бриться, и его подбородок зарос редкими курчавыми волосинами, из-за которых он стал похож на унылого козла.

Анюта видела в нем другое.

Бледно-голубая жилка бьется на виске, от жалости на части рвется сердце. Как он похудел. Глаза кажутся огромными, как у инопланетянина. По утрам его шатает от слабости, если бы только она могла отдать ему часть собственных сил. Он забывает есть. Его рвет зеленой желчью.

– Когда ты уже выгонишь этого алкоголика? – спрашивала Тома. – На черта он тебе сдался?

– Я его люблю, – Нюта упрямо сжимала губы.

И это было правдой. Она настолько растворилась в этой острой отчаянной жалости, в удушающей нежности, в этом желании последовать за ним на самое дно, если понадобится, что забыла о себе самой, не заметила, как подурнела, постарела, расплылась. Просто однажды, посмотрев в зеркало, вдруг увидела в нем незнакомое осунувшееся лицо с потерявшим четкость подбородком и космической тоской в тусклых глазах.

А когда у Васи появилась та женщина… Потрепанное выцветшее привидение с варикозными тощими ногами, жесткими белыми волосами, в изъеденном молью пальто, эдакая мадам Брошкина с сизыми прожилками на картофелевидном носу. Нет, Анюта не ужаснулась, не опомнилась, не попыталась отыграть назад. Она поняла, что любит еще сильнее, что она за него ответственна, что она ни в коем случае не даст ему пропасть.