Бабушка, которая хотела стать деревом

– И дети, и внуки, – улыбнулась она.

– Это хорошо, – сказала я.

– И у тебя будут и дети, и внуки.

– Обещаете? – рассмеялась я.

– Обещаю, – ответила ласково врач.

И я ей поверила. Сразу. Наверное, потому, что мне понравилась ее седина. Мне захотелось стареть так же – чтобы была такая же красивая белая проседь, такие же невероятно красивые морщины и непременно работать, пока есть силы. Дарить счастье, которое совершенно невозможно измерить ни по какой шкале, вычислить математически. Знать, что у твоего ребенка все хорошо, – это счастье абсолютное. Мгновение, за которое можно отдать целую жизнь.

В роддоме перед выпиской я под диктовку медсестры писала расписку: «Получила одну живую девочку. Дата. Подпись». Писала и вспоминала маму, теперь дважды бабушку. А моя девочка, как будто в подтверждение того, что она живая, орала на весь роддом.

Жизнь в аренду

Как же я хотела домой. Последние дни были совсем невыносимы, до слез. Казалось бы, ну что плохого? Вокруг красота, виды, все удобства. Живи и радуйся. Но вдруг организм дает понять, что подушка – не твоя и на ней лежало бог знает сколько голов. Кондиционер установлен так, что дует прямо в шею, отчего та болит уже неделю. Продуло. Выключишь кондиционер – вообще не уснешь. Жарко, влажно, душно.

О, нашла на что жаловаться! Кондиционер ее не устраивает. Ну поставь вентилятор. Поставила. Гудит, тарахтит. Не сон, а кошмары из детства. В моем детстве, когда слова «кондиционер» никто не слышал, гудели вентиляторы. Маленькие, бессмысленные, на массивной подставке, отчаянно ревущие, как машина с барахлящим глушителем. Или чудо из чудес – вентилятор на потолке, часть люстры – огромной, массивной. Лопасти большие, как и плафоны. У кого какие фобии, а я всегда боялась, что эта люстра однажды упадет мне на голову, потому что ее не выдержит потолок. Люстра с вентилятором подразумевала высокие потолки, с лепниной, что-то фундаментальное, а не хлипкие конструкции панельной пятиэтажки. Чтобы включить вентилятор, надо дернуть за шнур. Дергать аккуратно, нежно, столько раз уже обрывали! Шнур, в отличие от люстры, так себе – шнурок с пластмассовой пимпочкой на конце. Совсем непрезентабельный. Будто фантазия дизайнеров закончилась на плафонах в виде цветов ужасающих размеров, а шнурок приделали абы как. Если шнур рвался в середине, его аккуратно связывали и дергали непременно над узлом. Нижняя часть становилась декоративной, как и пимпочка, не пойми зачем нужная. Находились хозяйки-умелицы, которые шнур не связывали, а сшивали, чтобы было незаметно. Но все равно на всякий случай дергали выше шва. Иногда, точнее очень часто, эти люстры вышибали пробки. Но пробки поменять проще, чем люстру, доставшуюся за огромные деньги и благодаря знакомству с директором магазина.

Потолочный вентилятор тоже гудит. Лопасти крутятся вяло, нехотя, будто делая одолжение. На этой же люстре висит липкая лента от мух, которую давно стоило бы сменить. Заснуть опять не получается – лежишь и смотришь на медленно вращающиеся лопасти и трупы насекомых, густо прилепленных к ленте. И ведь можно встать, сорвать ленту, выключить вентилятор, дернув сильно, чтобы непременно сорвать шнур, открыть окно, но сил нет, да и желания тоже. От жары чувствуешь вялость, одурь, которую даже холодный душ смывает лишь на короткое время. Жара отупляет, ничего не хочется, становишься безвольным. Любое действие, движение требует усилий и договоренностей с самим собой. Проще не начинать – внутренний голос молчит, как и здравый смысл и инстинкт выживания. Вставать не хочется, снимать мокрую ночнушку тоже – ведь в недрах шкафа придется искать чистую, свежую. Какой смысл, если все равно надевать на мокрое от пота тело? Опять же, завтра стирать две ночнушки, а не одну. И не в стиральной машине, а на руках хозяйственным мылом. Надо, кстати, купить новое. Лучше доспать уже в этой, мокрой. Приготовить поесть? От одной мысли становится нехорошо – стоять у плиты в такую жару. Лучше не есть, да и не хочется. Попить воды? Опять нет сил. Надо дойти до кухни. Несколько шагов, которые кажутся невыносимыми. Заставить себя, пойти взять стакан, поставить на тумбочку… Нет, лучше дождаться утренней прохлады.

Уже утром, в пять часов, выскочить из ночной одури в прилипшей к телу ночнушке, уже почти высохшей, с пересохшим ртом побежать на кухню, чтобы наконец напиться. Потом долго лежать без сна и провалиться в дремоту ближе к семи утра. А в восемь в окно начинает бить солнце. От него не скроешься ни за какими занавесками, так что приходится вставать, вяло тащиться на кухню, пить вчерашний кефир или жарить яйцо. Побыстрее, не дожидаясь, когда прожарится, потому что сил нет никаких. И так каждый день. Вечером, вместе с вечерней прохладой, наступает эйфория – хочется жить, есть, пить, гулять. Но не хватает ума поставить стакан воды на тумбочку, занавесить окна, набросив на карниз одеяло, выключить вентилятор, открыть форточки во всей квартире, протереть полы мокрой тряпкой, дав им высохнуть. Наконец, намочить простыни и развесить мокрыми в спальне – чтобы появилось хоть подобие влажности. И очередная ночь становится кошмаром с приступами удушья, часами бессонницы.

Считается, что дети, устав от жары, дневной беготни, засыпают как убитые. Я в детстве спала урывками, по несколько часов. Приткнувшись днем на диване на кухне, где вдруг ветер начал сдувать занавеску. Или засыпала ближе к утру, когда на некоторое время тягучая духота сменялась прохладой. Или вечером на раскладушке, стоявшей на улице, под деревом, что всегда плохо для меня кончалось – я просыпалась от жуткого зуда по всему телу, покусанная комарами. Фумигаторы, кремы от зуда? Никаких фумигаторов тогда не было. Послюнявь палец и помажь место укуса – великий рецепт моего детства. А еще в памяти осталась присказка, мол, комары любят кусать детей, потому что у тех кровь сладкая и чистая. Взрослых кому хочется кусать? К счастью, про вампиров тогда дети не знали, но комары вполне заменяли этих персонажей в кошмарных снах.

До сих пор, хотя мне уже под пятьдесят, я сплю под одеялом или простыней даже в самую жару. Никогда не знаешь, когда станет вдруг невыносимо холодно под утро или не будет спасу от зудящих над ухом насекомых.

Съемные углы, дома, квартиры. Их было слишком много в моей жизни. Современная молодежь относится к съемным квартирам по-другому. Забронировать на ночь, две, потом переехать – они не видят в этом проблемы. Как, впрочем, и хозяева сдающегося жилья. В моих детстве и юности было по-другому. Хозяева отбирали жильцов, словно будущих родственников, потому что сдавали комнату или пристройку, сарай, но сами продолжали жить в том же доме. Кухня, туалет, ванная – общие. Приходилось соответствовать. Мама скрывала, что курит. Я говорила, что люблю вышивать или вязать.

Впрочем, лично мне врать не приходилось. Я действительно проводила вечера за шитьем, чтением или вязанием. В отличие от моей мамы, которая даже съемную комнату умудрялась превратить в притон, где курили, пили, играли в преферанс. Расходились ближе к утру, встречали рассвет шампанским или портвейном – в зависимости от того, что чудом оставалось невыпитым. Хозяева жилья, не вынеся силы маминой харизмы, сокрушавшей все домашние устои, включались в этот процесс почти сразу же. И им это нравилось. Меня, отлепив от книжки, отправляли на дискотеку со старшими детьми хозяев, которые и не рассчитывали на подобное счастье. Я помню, как Лиана, взрослая, все еще незамужняя в свои – какой ужас – девятнадцать лет, дочь хозяев квартиры, умывалась под уличным рукомойником, стирая с ресниц тушь, прежде чем появиться перед родителями.

– Никто не заметит. – Я стояла рядом и караулила, чтобы взрослые не стали свидетелями Лианиного позора.

К концу нашего отпуска она спокойно красила ресницы и наконец нашла жениха, о чем и мечтать не смела, находясь под строгим родительским контролем. До того как моя мама появилась в жизни ее семьи.

Тетя Нина, Лианина мама, хозяйка квартиры, пристрастилась к преферансу, к ужасу ее супруга, дяди Артура, который, кажется, так до конца и не смог понять правила игры. Семейный конфликт на почве игромании почти довел их до развода. Не то чтобы дядя Артур переживал, что их дом превратился черт знает во что. Он, скорее, не мог вынести поражения – всегда проигрывал. Тетя Нина же оказалась на редкость талантливой преферансисткой. Да и считала она лучше супруга. Мы с мамой успели уехать до того, как сюжет с разводом вошел в решающую стадию. Но скоропалительную помолвку Лианы отметить успели.

Так, впрочем, было всегда. Где бы ни появлялась моя мама, обязательно случались неожиданные свадьбы, разводы и адюльтеры. Впрочем, как и незапланированные похороны. Люди жили себе спокойно много лет, а тут вдруг такое… Эмоции, бьющие через край. Одних они приводили к личному счастью, других доводили до смерти в буквальном смысле слова.

Однажды мы поселились в доме чудесной пожилой супружеской пары. Тетя Лина и дядя Эльбрус. Почему я запомнила имена? Их дочь тоже назвали Линой, в честь матери, что считалось странным. Никто так не делал. В честь свекрови или бабушки – да, называли. Но, как рассказала тетя Лина, дядя Эльбрус так ее любил, так переживал, что она потеряла троих детей – двоих на ранних сроках беременности, третьего почти сразу после рождения, – что дышать боялся на дочь, которой удалось выжить. И был благодарен жене за долгожданного ребенка.

Дочка Лина выросла, вышла замуж и уехала из родного города. Так, как должно быть. Но дядя Эльбрус после отъезда дочери потерял смысл жизни. Тетя Лина радовалась, что дочь нашла свое счастье, семью, новый дом. Мечтала о внуках, хотя вслух об этом желании никогда не говорила, боялась. Вдруг ее болезнь, которую так и не установили врачи, передалась дочери? Вдруг и она будет терять детей? А дядя Эльбрус ни о чем и ни о ком не мечтал. Лежал в своей комнате и просил его не беспокоить. Тетя Лина заходила к мужу трижды в день – поставить завтрак, обед, ужин. Убрать несъеденную еду, перестелить постель, быстро убрать в комнате. Они не разговаривали, потому что дядя Эльбрус не хотел. Тетя Лина не делилась новостями от соседей, потому что супруг не желал слышать новости. Никакие. Ни хорошие, ни плохие. Что он делал в своем заточении? Тетя Лина не знала. Не читал – книг на тумбочке она не видела. Не рисовал, хотя в молодости увлекался живописью. Ничего не делал. Лежал, сидел. Так и нормальный человек с ума сойдет, если ничего делать не будет.

И вдруг появилась моя мама. Тетя Лина решила сдать Линину комнатку, чтобы хоть как-то заработать – ведь дядя Эльбрус, инженер на заводе, перестал ходить на работу, и его уволили. Его это совершенно не волновало, как и то, из чего жена приготовит ужин. Тетя Лина звонила дочери и спрашивала, когда та сможет приехать. Но дочь отвечала, что не знает. Она теперь зависела от новой семьи и, судя по голосу, была в ней счастлива. Тете Лине надо было выбирать – счастье дочери или настроение мужа. Если бы она потребовала, настояла, Лина бы приехала. Но мать сделала так, как и должна была поступить. Она встала на сторону ребенка – если дочери хорошо, значит, и ей, матери, будет хорошо.

Когда мы с мамой приехали, тетя Лина предупредила, что в комнату к ее супругу заходить нельзя. Но мама немедленно вошла. Обыграла дядю Эльбруса в шахматы, потом в карты. Играли на дурака, ради смеха. Потом дядя Эльбрус обыграл ее в шахматы, хотя все знали – и я, и тетя Лина, – что мама поддалась. Вечером они играли в преферанс. На следующий день – опять в шахматы и снова в преферанс. Дядя Эльбрус впервые за долгое время встал, побрился, сходил в парикмахерскую.

– Это ведь хороший знак, да? – волновалась радостно тетя Лина. – Если он хочет новой стрижки и побриться, это ведь хорошо?

– Не знаю, иногда стригутся и бреются, предвидя кончину, – честно ответила мама.

– Ольга, что ты такое говоришь? Ты сейчас мне мужа возродила! Зачем ему смерть пророчишь? – обиделась тетя Лина.

Еще неделю дядя Эльбрус играл в карты, регулярно брился и с аппетитом ел. Тетя Лина не могла нарадоваться.

– Это ремиссия, – заметила мама, – у него точно рак. Его надо в больницу, на обследование.

– Ольга, я тебя сейчас же выселю, если ты не перестанешь такое говорить! – кричала тетя Лина. – Какой рак? Элик просто переживает, что Лина уехала. Вот и все! Я тоже переживаю, значит, у меня тоже рак? Смотри, какой он стал сейчас хороший! Тарелку супа съел!

– Лина, он болен, и давно, – твердила мама. – Надо провести обследование, вдруг еще не поздно?

Тот день я помню как сейчас. Тетя Лина, добрая, нежная, заботливая, выбрасывала наши с мамой вещи во двор: мои сарафаны, сандалии, мамины туфли, ночнушки. Следом летели чемоданы. Тетя Лина кричала: «Убирайтесь!»

Я не была удивлена. Однажды такое уже видела. Женщина, очередная тетя – не помню, как ее звали, – тоже выкидывала наши вещи. Мама, судя по крикам, успела завести роман с ее мужем. Правда, эта прекрасная женщина выкидывала вещи только моей мамы, а меня собиралась удочерить. Чтобы я не находилась под влиянием такой ужасной женщины, которая не мать, а… распутная особа. И ладно бы была продажной, так нет, что еще хуже. Прикидывается порядочной. На самом деле никакого романа не было. Мама просто отличалась от большинства женщин – с ней было интересно разговаривать, шутить, пить вино, играть. Она умела быть на равных с мужчинами, что как минимум интриговало.

В детстве меня все время кто-то хотел удочерить – мамины поклонники и недолговременные мужья, посторонние сердобольные женщины, которые за мной присматривали, пока мама ездила в командировки, их мужья, готовые считать меня родной дочерью. Когда очередной мамин поклонник, желающий стать законным супругом, в качестве решающего аргумента предлагал удочерение, даже мне становилось смешно. На маму это не действовало. А я могла бы посоветовать желающим встать в очередь.

Однажды за меня просили всем семейством, включая детей. Мы жили летом в сдававшемся в аренду сарайчике, и я подружилась с Оксанкой, Женькой и Вадиком – детьми хозяев. Лето шло к концу, мама уехала в очередную срочную командировку, забыв, что мне пора в школу. Тетя Рая договорилась с местной школой, что они меня возьмут вместе с Оксанкой. На время, конечно. Неофициально. Чтобы я не болталась без дела. Мама вспомнила обо мне в ноябре, свалившись как снег на голову. И вот тогда тетя Рая, дядя Володя, Оксанка, Женька и Вадик выстроились в шеренгу и сказали, что меня не отдадут. Мне было приятно, не скрою. Да и уезжать я, откровенно говоря, не хотела. Учитывая, что опять надо было ехать не пойми куда. Тетя Рая меня любила, я это чувствовала и старалась помогать чем могла. С Оксанкой мы уже считали себя сестрами. Женька с Вадиком тоже были отличными ребятами.

– Вы что, совсем уже? – удивилась мама. Потом она произнесла фразу, не предназначенную для детских ушей. Но мягкая и компромиссная тетя Рая сказала, что так лучше для меня – хожу в школу, пою в хоре.

– Зачем выдергивать ребенка? Куда едете? Пока не понятно? А где Маша будет учиться? Тоже пока не понятно?

– Да что она забыла в этой школе? Догонит, – отмахнулась мама.

– Школа – это не только образование, но и социализация, – мягко ответила тетя Рая. – Нельзя Машу сейчас от подружек отлучать. Ей хорошо здесь. Она только-только перестала по ночам вздрагивать.

Про мои ночные судороги мама, конечно же, ничего не знала. Но ни за что бы в этом не призналась. Кажется, в тот момент у нее действительно не было на меня определенных планов, точнее на себя и свою жизнь. Так что, пожив неделю, она уехала, пообещав вернуться через пару недель, когда все наладится на работе. Налаживалось не так быстро, так что я прожила счастливый год в семье тети Раи и дяди Володи. Тетя Рая учила меня готовить, но так, ненавязчиво. Вроде как она Оксанку учила и меня заодно. Но я знала, чувствовала – тетя Рая обо мне беспокоится, хочет передать навыки выживания, чтобы я хотя бы с голоду не умерла, сумев приготовить суп, сделать пюре и налепить котлеты. Дядя Володя точно так же учил заколачивать гвозди, справляться с вылетевшими пробками и даже дрелью. Опять же ненавязчиво. Вроде как учил Женьку с Вадиком, ну и меня заодно. Он же, когда мы прощались, подарил мне отвертку и шуруповерт.

Сейчас я могу похвастаться наличием отличной дрели – подарила себе на день рождения, – а еще гвоздями всех видов, включая декоративные. На Восьмое марта купила отличный молоток небольшого размера с удобной ручкой. Еще у меня есть топор и пила, как когда-то и советовал дядя Володя. Мол, всегда держи в доме пилу и топор – не знаешь, когда пригодятся, а пригодятся точно. Топор понадобился, когда на рынке мне продали половину туши барана – продавец умолял забрать, иначе пропадет. Заказчик в последний момент отказался, а баранина на рынке в период православного поста была не в ходу. Половину тушки я разделывала в коридоре. Почему не попросила продавца разрубить? Забыла от счастья. Ухватила за бесценок, кое-как упихала в багажник, боясь: вдруг продавец передумает. Консьержка помогла дотащить тушу до квартиры и там, в коридоре, я махала топором. Муж, вернувшись с работы и увидев это зрелище, кажется, еще полгода разговаривал со мной ласково и нежно. А пила пригодилась, когда сосед-генерал искал инструмент по всем квартирам. Нашлась у меня – консьержка знала, то есть видела. Так вот генерал – не знаю, отчего ему так срочно понадобилась пила – строго сказал: «По любым вопросам ко мне». Любые вопросы не появились, но по дому слух о женщине с пилой разнесся. Все соседи уважительно здоровались. Я чувствовала себя почти звездой.

Так вот, во второй раз мама появилась, как всегда, без предупреждения и объявила, что мы уезжаем. Прямо сейчас. Тетя Рая заламывала руки, я плакала. Оксанка была в ужасе – мы вместе готовились к итоговым контрольным, собираясь друг у друга списывать. Но мама сказала, что ехать надо сегодня – билеты уже купила. Куда? Сначала в Москву, а потом… вероятно, на Север, где ей предложили хорошую работу и зарплату, на которую в столице она не могла рассчитывать. Тетя Рая тогда сделала невозможное – сбегала в школу и вернулась с аттестатом за пятый класс. Что уж она сказала директору школы, не знаю, но благодаря этой бумажке я могла спокойно учиться в следующем классе, а не как всегда – сдавать, пересдавать, учиться в седьмом классе вместо четвертого, потому что мама просто забыла, где я учусь.

– Пожалуйста, держи документ при себе, не отдавай маме, она его потеряет, – шептала мне тетя Рая. – И все документы храни. Это важно.

До сих пор у меня все документы сложены в специальную папку. Я все всегда заранее оформляю, вовремя регистрирую. Однажды этот навык очень пригодился. Мы жили в северном городке в деревянной бытовке. Вот-вот должны были переехать в новый, еще строящийся дом, но строительство в тех широтах было подчинено не только срокам, но и погодным условиям, совершенно непригодным для укладки бетона и прочих работ. В каждой бытовке стоял огромный масляный обогреватель – единственный источник тепла. На нем сушили мокрые носки и варежки. В каждой бытовке жили несколько семей. И у соседей вдруг что-то произошло с обогревателем и электропроводкой. Обогреватель загорелся. Я сначала почувствовала запах дыма, а выскочив в коридор, увидела пламя. Через десять минут мы стояли на улице – никто не пострадал. Только у соседей сгорели все документы и небольшая сумма сбережений. Я же стояла, прижав к груди папку и деньги, которые копила на всякий случай, как учила тетя Рая. Мол, с каждой суммы, которую заработала или получила от мужа (разумеется, будущего), отложи хоть немного. Хоть пять рублей. Через год эти деньги могут пригодиться.

Было, конечно, обидно, что мама меня даже не похвалила. Между прочим, я спасла и ее документы. Кажется, она даже завидовала соседке, которая сокрушалась, что ей придется восстанавливать паспорт. Мама бы с радостью поменялась с ней, восстановив паспорт на другое имя, дату и год рождения. Кто будет проверять данные на Севере? Там и паспортного стола не имелось, а запроса с Большой земли можно было ждать долго. А пока жить по справке, где какой хочешь год рождения назови. И место рождения. Считай, придумал себе новую биографию.

Сейчас я понимаю, что каждый человек иногда хочет сочинить себе новую жизнь – другое детство или юность, выдать желаемое за действительное. Выдумать других родителей и поверить в их существование. Или таланты, которыми отличался в детстве. Возможно, придумать другую работу. Любовников, мужей. Каждый придумает то, во что хочет верить. А иногда принизить собственные достижения, чтобы стать незаметнее, слиться с большинством. И на это бывают причины. Например, моя учительница музыки в музыкальной школе в том северном городке. Она была выпускницей питерской консерватории, композитором. А преподавала сольфеджио в богом забытом поселке, который только отстраивался. Что ее заставило туда приехать? Или преподавательница хора – знаменитое сопрано. Трезвой я ее не помнила. Но наш хор был лучшим. Она была требовательной, строгой, жесткой. И очень любящей свое дело. Именно этому она меня научила – любить дело, которым занимаешься. Не важно где. Не важно в какой аудитории или зале. Если работаешь, любую, самую ужасную акустику можно преодолеть, заставить подчиниться голосу.

Что меня тогда удивляло? Тетя Рая, обожавшая детей – своих, чужих, – готовая ради них горы свернуть. Дядя Володя, все время что-то чинивший, подкручивавший, пока не добьется идеального результата. Учителя, приехавшие на край света из-за собственных проблем, но не предавшие любимое дело. Они учили, работали, требовали, не делали скидок на погоду – петь в минус тридцать так себе удовольствие. Но моя мама не было такой – преданной делу. Она приехала зарабатывать, о чем честно всем сообщала: мол, заработаю и уеду. Мне не нужны ваши проблемы, ваши надежды на будущее. Я не с вами. А моя жизнь в разных местах, где я неизменно находилась на положении приживалки, научила всякий раз адаптироваться к местным традициям и устоям. Мимикрировать, сливаться, принимать. С точки зрения психологии у меня огромная травма. С точки зрения жизни я выросла с уважением к чужому семейному укладу. И с огромным чувством благодарности ко всем людям, которые могли меня приютить, накормить, защитить и решить хотя бы часть проблем, которые не хотела или не могла решать моя мама.

Сейчас я не так часто ее вижу – она приезжает в гости, привозит внучке гору подарков. В последний раз неожиданно начала вспоминать мое детство:

– Ты помнишь Петьку Завьялова? Ну как? Он же учил тебя есть вилкой котлету! – восклицает мама. – А помнишь Нинку Севостьянову? Она приезжала с тобой гулять, когда ты родилась. Теперь поет в церковном хоре.

Я не могла объяснить ей, что эти люди не остались в моей памяти. А остались те, которые давали мне жилье, еду, следили за учебой. Тетю Раю и дядю Володю, например, прекрасно помню. Я не вспомню интерьер нашей московской квартиры, но помню обои в съемных комнатах. И где стояла ваза, которой так дорожила хозяйка. Мам, ты ее разбила, хозяйка плакала. Вот это я помню. Видимо, та ваза была ей дорога. Ты кинула на стол деньги – возместить ущерб, отчего стало только хуже. Хозяйка нас выгнала. Ты возмущалась – из-за какой-то вазы. Но я сейчас понимаю ту хозяйку. Мне теперь тоже важны вазы, вазочки, тарелки и миски. Я бы тоже выгнала кого угодно, если бы разбили часть моей памяти.