Девушка пела в церковном хоре

– Госпожа Селезнева, я же стою – а вот уже сижу – с каменной физиономией, она у меня не смеется… Я безупречен.

– Но вы же думаете, и мысли не скгыть. Вы думаете: она могла бы сказать «чудесного» лимонада, без котогого немедленно «скончалась» бы. Так? И невдомек вам, несчастный, что мне нгавится моя буква «г». Я от нее в востогге. А, мегси. Потгясающий напиток.

Вы не поверите – это почему-то не очередное «Кафе де Пари», которое воспринимается как неизбежная часть нашей прогулки по заморской Франции где бы то ни было. Это вовсе даже терраса «Отель Насьональ», прикрытая громадным тростниковым навесом.

Вокруг белые брюки и белые пробковые шлемы господ офицеров, радующихся как дети твердой земле и тентам неизбежного «Кафе де Пари», как бы оно ни называлось. Все пьют лимонад, все смотрят в нашу сторону, кто откровенно завистливо, кто обреченно-отрешенно. Все знают, что невеста боевого товарища – это не предмет для амикошонства, и раз так… будем рады хотя бы прохладе.

– Госпожа Селезнева, э-м-м-м, прежде всего мои комплименты. Перепелкин меня победил с лопатой наперевес. После этого только остается смирение и признание того факта, что такой муж – это отличный выбор.

– Вы – и смигенный? Да никогда. Сейчас начнете мягко показывать, какой вы ггандиозный человек. Ну, ггузить уголь вы не умеете, хогошо, но – но?

– Но он, то есть я, благовоспитанный и еще стишонки пишет.

– И пгавда пишете? И ты, Бгут?

– Вообще-то нет, – скромно признался я. – Только очерки в свой журнал. А стихи… Знаете, госпожа Селезнева, как это бывает: оно стоит перед глазами, но оно не стихотворение, а только хочет им быть. Но не может.

– Как сложно… А напгимег?

Я постарался выглядеть одновременно скромным и загадочным, но речь-то шла не о какой-то импровизации. Они, эти образы, и правда постоянно стоят у меня в глазах – но в стихи превращаться отказываются.

– Ну напгимег, то есть – простите – например…

– Я газозлюсь…

– Не верю, потому что сейчас буду говорить именно о вас, то есть о белом ангеле. Ну, э-э-э, знаете ли, вот примерно так: их двое, и…

Тут я оглядел набережную, почти до отказа заполненную нашими матросами (многие украдкой бросали взгляды на мою собеседницу – сколько недель они попросту не видели женщину?).

– Ну вот вообразите – их двое, и она спросила: что такое история?

И он ответил: вот ангел, которого несет в будущее спиной вперед,
И еще он сказал: а история – это груда развалин,
И ангел хотел бы вернуться к ней и все поменять,
И исправить все, что там было сломано,
Но из рая дует штормовой ветер,
И шторм несет ангела в будущее – спиной вперед,
А называется этот шторм – прогрессом.

Мы долго молчали. Что в этих зеленых глазах – она сочла меня умалишенным, она смеется надо мной, она сейчас достанет шприц и милосердно вколет мне чего-то успокаивающего? И вот я только смотрю, смотрю на ее губы в пузырьках лимонада.

– Я не могу найти рифмы и не знаю, что делать дальше, – признался наконец я. – Но только не надо мне мстить и говорить, что это ужасно оригинально и прочее. Еще злитесь?

– Нисколько. Потому что вы меня кгасиво злите, – задумчиво проговорила она, посматривая на приближавшийся белый циркуль – размашисто шагающего Перепелкина.

Пример глубочайшего военного разврата

«Так напишите же свою историю», – сказал мне великий Рахманинов. И вот сейчас я в ужасе понимаю, что история получается странной, потому что я просто описываю все как было.

Ведь на самом-то деле моя история в том долгом путешествии – это детективный боевик посреди страшной войны. Множество героев этого сюжета оказались не теми людьми, что я думал. Одни из них уничтожили друг друга. Другие были уничтожены безо всякого смысла и логики, потому что была война, а на войне убивают просто потому, что убивают. И сегодня жалко всех, что бы они тогда ни совершили – а кто-то ведь не совершил просто ничего, ни подвига, ни злодейства.

Детективный боевик – он ведь должен быть динамичным. А в реальной жизни сначала, неделя за неделей, я просто не понимал, что живу посреди детектива – и, видимо, не мог понять. Сейчас я знаю, что то были лучшие дни всего путешествия. А тогда я жадно подгонял время, потому что думал, что дальше будет уже какой-то полный восторг.

Путь вдоль Африки, от Дакара в Габун… на том отрезке не было никаких загадочных пиратских налетов или мешков на голову (бурные события возобновились позже, и еще как). А слово «война» я просто забыл. Ведь жизнь была прекрасна – в том числе потому, что дружба с Перепелкиным сделала меня чище.

Дело в том, что он приказал своему вестовому стирать для меня то, что я раньше пытался стирать сам. Я выпрашивал у баталеров корабельное мыло – специальное, растворяющееся в соленой воде. Стирка – это руками, с ополаскиванием в забортной воде. Сначала я делал это один на палубе, под жалостными взглядами как матросов, так и офицеров. Потом понял, что лучше быть в толпе. Это когда раздается приказ «на мойку» – и по всей палубе, с разложенными на ней койками, одеждой, простынями, толпа матросов скребет что-то вручную. Ну и я среди них, стараясь быть незаметным.

А потом раздалось – со странным акцентом: «Дозволите, вашбродь», – и вошел…

Передо мной было смуглое лицо с характерным разрезом глаз – в общем, типичный японский шпион. А я только и размышлял, что об африканских берегах и океанской пустоте, среди которой зависла крутящая винты эскадра, и какая там война, какая Япония…

Но потом я подумал: ну почему обязательно японец. Умный Илья взял себе китайского вестового, и это логично – если китайские прачечные множатся по всей России. Другое дело, откуда китайцы на флоте? Ладно еще сибиряки или, например, корейцы… Хотя какое мне до этого дело.

В общем, китаец или нет, его зовут Ен, совсем молодой парень, денег у меня не берет, он очень вежливый и правильный вестовой. И мне еще только предстояли связанные с ним довольно печальные события – у других берегов, в ином году.

Впрочем, до этого иного, то есть 1905-го, года оставалось немного.

Я разгуливал по палубе в пробковом шлеме из Дакара, мы сидели в кают-компании – с разрешения дамы – в одних рубашках, и мы все были, наконец, друзьями. Ну а на тех, кто все еще смотрел на меня немножко волком, я перестал обращать внимание.

В этой самой кают-компании меня перестали стесняться, ругая всеми словами «этих, под иглой». Игла высится над Адмиралтейством, которым моряки были не очень довольны.

И в ходе этих разговоров постепенно мне стало ясно, что анонимный Прибой был прав в куда большей степени, чем я думал. Господа офицеры с большим знанием дела объясняли мне: в прошлом веке Япония имела только один броненосец, захваченный у побежденных ею китайцев. Россия же имела 16 эскадренных броненосцев. А сейчас…

– Считаем: у них шесть новеньких броненосных крейсеров первого ранга, так?

– Так, мичман, и девять защитных крейсеров первого ранга, и пять защитных быстроходных крейсеров второго ранга, и два минных крейсера, у нас таких и близко нет…

– Да, и все это – только со стапелей. Но ты не забудь миноносцы – и вот тут, господин сочинитель, уже не шутки. Их у япошат почти сто – правильно, друзья? А скорость, какая у них скорость! И вот посмотрите на нашу коллекцию музейных экспонатов пополам с новыми кораблями.

– Да у нас не сводная, а сбродная эскадра…

Получалось, что на крейсере безо всякого Прибоя знали, что японский флот превосходит наш более чем вдвое: 170 судов и тридцать с лишним тысяч моряков.

Любой другой на моем месте задумался бы. Но вся компания офицеров не слишком беспокоилась, объясняя мне, что в настоящей войне многое решает ситуация – обнаружат нашу эскадру или нет, сколько кораблей ее подстерегают… не предскажешь.

Мне тогда вообще казалось, что та война – она же на другой стороне земного шара (что было просто фактом). Порт-Артур в те дни держался, хотя бои уже шли за гору Высокую. Вот если японцы возьмут ее – можно выбрасывать белый флаг: с этой горы простреливался весь город и все корабли на рейде. Но ведь не взяли.

На реке Шахэ в тот момент не происходило ничего: сражение выдохлось, кончилось непонятно чем, уж точно не победой, и французские газеты из Дакара озабоченно писали о наших невиданных потерях – сорок тысяч человек! И какая разница, что японцы потеряли столько же.

Но нам, огибавшим Африку, оставалось только бормотать: вы продержитесь, братцы, вот мы придем – и тогда посмотрим, чья возьмет.

А пока… в офицерской ванной два дня как плавает небольшой крокодил из Дакара, которого потом все-таки вышвырнули в море. Попугай Васька никому не мешает, так что он шел с нами до самого Мадагаскара, где дезертировал от нас в джунгли. На других кораблях везут обезьян.

Рузскую кормят фруктами – мы все купили в Дакаре бананов, загадочных мангустинов и многого другого. И теперь по вечерам перед гордым и доброжелательным профилем строгой Инессы всегда стоит ваза, куда постоянно что-то подкладывают как ее визави – Лебедев и Блохин, так и мы все.