Смерть Ланде

Ланде широко раскрыл глаза.

– Если бы вы, господин Ланде, поставили свой отъезд по делу, интерес свой важнее того, что человек к вам со всею душою пришел, я просто, может, плюнул бы на вас и сказал: «Дрянь человечишко, такой, как и все, дрянь!» А то нет… Увидел я, что вы просто меня не понимаете, не видите моей муки…

Ланде мучительно сжал пальцы.

– Ведь это может со всяким человеком случиться! Ведь бывает такое состояние, точно душа в нем спит… Вот и я спал тогда. А вы… отчего вы не разбудили, не растолкали?

Опять Ткачев также медленно и зло усмехнулся.

– А я подумал так, господин Ланде… – Его глухой голос зазвучал торжественностью, долгожданной, из души выболевшей исповедью. – Ведь вот, человек – самый лучший, другого такого, может, во всю жизнь не встретишь, а достучаться в душу и к нему трудно…

– Не всегда же, Ткачев…

– Ну, не всегда… Так ведь это же – во-о-н какой человек! А вот и его иной раз толкать нужно, чтобы он чужою болью поболел!.. А что ж тогда другие-то?.. Ведь, пожалуй, и не растолкаешь… а, как вы думаете? – с насмешкой спросил Ткачев.

– Не может быть! Надо толкать… можно!

– Да ведь этак всякого человека расталкивать и сил не хватит… А жить же когда? А?..

Ткачев торжествующе замолчал. Ланде светло улыбнулся и тихо заговорил:

– Ткачев, да ведь в этом же и жизнь!.. Отзвук этого стука и есть счастье, счастье самое захватывающее, великое счастье – слышать ответ и сознавать, что если даже мы и не достучимся во все сердца, в одно общее человеческое сердце, то ведь не умрет начатый нами стук, будут стучать другие, за нами, пройдет он из сердца в сердце, и когда-то… Ткачев…

– А, ха-а! – хрипло и громко не то захохотал, не то закричал от боли Ткачев. – Фью! – резко свистнул он.

– Вам кажется это смешным, Ткачев? – с широко открытыми глазами спросил Ланде. – Вы не верите?

– А вы как думали?.. Так это, значит, одной мечтой жить, в страдании счастье искать?.. А сам-то, сам… так и умирай, как жил? Как будто и не стучался? Го-го! И пить – умереть, и не пить – умереть! Нашли дурака, как же! Энто кой-кому лучше не надо!

Голос у него стал какой-то гокающий, нахальный и пустой. И если у Ланде была надежда, что Ткачев поймет его, то в эту минуту, под звуки этого голоса сразу, невидимая, неодолимая, стала между ними непроницаемая стена, и холод ее проник до самых сердец обоих. И то, что произошло дальше, было уже дико, нелепо и безобразно.

– Ткачев, – робко и растерянно заговорил Ланде, – опомнитесь… Разве вы не понимаете?.. Уйдите отсюда, – на вас это ужасная обстановка повлияла!

– Куда идти-то? – издевался Ткачев.

– Куда-нибудь… ко мне… Я вам денег принес… Вы возьмите и уедете отсюда, забудете; а когда пройдет время, вы опомн…

– Де-нег? – сощурившись, переспросил Ткачев и вдруг страшно грубо, резко и отчаянно крикнул:

– Не надо мне твоих денег! Деньгами заткнуть хочешь! Убир-райся!

– Ткачев, Ткачев… за что? Как вам стыдно будет потом! Милый Ткачев, ведь я… – с горькой мукой говорил Ланде и судорожно хватал его за руки.

Но Ткачев с силой вырвался, как-то с размаху повернулся, быстро вышел из камеры, но сейчас же и вернулся. Он остановился на пороге, несколько секунд неподвижно и пристально смотрел на Ланде, потом тихо проговорил, точно про себя:

– Блаженный… – И еще тише, но язвительно и зло, как будто источая тонкий яд, прибавил: – Святая душа на костылях… дурак!..

Потом по-солдатски резко повернулся и пошел вдоль коридора.

– Ткачев! – позвал Ланде. – Ткачев!

Но Ткачев не отозвался и ушел.

V

Поздно вечером Шишмарев пришел к Ланде. Маленький студент с резким голосом и торопливыми движениями, весь находился под впечатлением решения Ланде отдать деньги. Но он чувствовал себя как-то странно: то, что хотел сделать Ланде, восхищало его и наполняло душу умилением, захватывающим чувством необыкновенного подъема; но в то же время ему было странно и неловко, точно сам он делал что-то дурное, чего не следовало бы делать.

– Да я-то, собственно, при чем? – успокаивал он себя; но все было также неловко.

Он торопливо вошел в комнату, пожал Ланде руку и сказал, почему-то избегая смотреть ему прямо в глаза.

– Ну, вот и я…

Ланде сейчас же полез в стол и достал деньги – четыре пачки длинных, красивых бумажек, сухо шелестевших в его тонких пальцах.

– Я хотел тебе сказать… – вдруг, точно его толкнуло, заговорил Шишмарев резким, но смущенным голосом. – Может, не все?..

Ланде, как будто думая о чем-то другом, просто сказал:

– Все равно, отдавать, так все… Он помолчал, подумал и прибавил:

– Леня, я с тобой не пойду, ты сам раздай; я скажу тебе, почему: мама страшно сердится на меня за эти деньги… надо успокоить, поговорить…

Шишмарев нерешительно взял деньги.

– Вот, видишь, и твоя мать сердится… – неуверенно возразил он.

Ланде бледно, но твердо улыбнулся.

– В таких случаях не надо думать о матери! – серьезно ответил он.

Шишмарев все не двигался, и все более и более становилось ему неловко.

– Я, право, не знаю… – говорил он. – Как же я сам…

Ланде опять улыбнулся, но уже светло и ласково.

– Как-нибудь… – махнул он рукой. – Сердце подскажет. Да и не Бог весть какое уж это трудное дело.

– Ну, как знаешь! – все так же нерешительно согласился Шишмарев и взял фуражку. Почему-то ему вдруг до слез стало жалко Ланде. В комнате было как-то неуютно, пусто и веяло чем-то монашеским, одиноким. У Ланде был больной и унылый вид. И против воли Шишмареву было странно и непонятно, что у человека, делавшего такое хорошее, большое дело, не было на лице радости и гордости.

«Странный он какой-то!» – подумал Шишмарев, и эта мысль, как-то незаметно для его сознания, ослабила в нем чувство к Ланде и его поступку.

– До свидания, – сказал Ланде.

– Ваня! – крикнул за дверью дрожащий и странный голос матери Ланде.

Губы Ланде страдальчески вздрогнули.