Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро

– Что же бы тогда было?

– Я была бы графининой племянницей! Нет, правда, вы не отпирайтесь, что вы – граф. Я это вижу по глазам. Только вы – скупы и, думая, что отец возьмет с вас дороже за то, что вы – граф, скрываете свой титул. Вот и все! Но я вас выдам папе, будьте уверены.

– Как вам угодно. До свиданья, синьора Лоренца.

– До завтра, граф.

– Калиостро?

– Калиостро.

Оба рассмеялись, но на следующее утро Лоренца действительно представила Бальзамо как графа Калиостро, и литейщик даже стал расспрашивать, не в родстве ли молодой человек с их теткой Цезариной Калиостро. Кольцо Иосиф купил, но на следующее утро пришел на эстраду Пеллегрини опять, уже в качестве простого знакомого. Лоренца в один из визитов Иосифа сказала:

– Синьор граф, у меня есть к вам маленькая просьба.

– В чем дело, синьора?

– Скоро настанет карнавал, любимое мое время… Я всегда гуляла с нашим знакомым медником Труффи, но он так ленив, бестолков и неповоротлив, что это отнимало для меня почти всю прелесть веселой прогулки… Вот если бы… впрочем, это слишком большая для меня честь!…

– Вы хотите, крошка, чтобы я вас сопровождал во время карнавала?

– Нет, нет. Я просто так сболтнула… я не подумала. Не обращайте внимания.

Лоренца притворно краснела, опускала глаза, стыдилась, но по лукавой улыбке видно было, как ей хотелось, чтобы Бальзамо понял ее и сам предложил свое общество для веселых дней масленицы. Лоренца присела и прибавила:

– Благодарю вас, ваше сиятельство. Благодарю вас! Я постараюсь достать себе костюм, достойный вас.

5

Лоренца была прелестна в красной маске; широкое зеленое платье «графини», как она выразилась, делало почти незаметным ее хромоту, и Иосиф, которому все-таки было только двадцать пять лет, с удовольствием взял девушку под руку – и они отправились по улицам, сплошь наполненным маскированной, кричащей, поющей толпой. Все пело, кувыркалось, целовалось, ленты взлетали в воздух, петарды трещали, свистки, гремушки, трещотки, барабаны раздирали уши, и на минуту, когда они вдруг разом стихали, слышались струны гитар, будто кто в бочку сыпал крупный горох, а в ней гудел фаготом майский жук. Выпущенные разноцветные пузыри с веревками летели, цепляясь и тыкаясь в балконы, украшенные старыми коврами, кусками парчи и цветными одеялами. Надувая щеки, трубил арлекин перед балаганом, а на занавесе другой, громадный, манерными пальцами указывал на вход. «Алина, королева Голконды», «Посрамленный Труффальдино», «Сундук бедствий». Ребята грызли купол св. Петра, вытисненный на больших коричневых пряниках; собаки, лая, отдыхали в антракте с красными колпачками на ученых головах. Обезьяна вычесывала сверху блох на маскированных дам, бросавших в нее объедками яблок. Ракета! Рассыпалась розой, роем разноцветных родинок, рождая радостный рев ротозеев. Колеса кружились, качели, коньки, юбки парусом, чулки, полоски тела над ними. Кто-то качает высоко верблюжью морду, как насос. Все шарахаются разом, будто сам Климент XIII пастырским помелом перегоняет паству с места на место. С горы льется ручей, пестрый, словно кухарка вылила ведро, где куски и томата, и моркови, и зеленого лука, капуцинов, свеклы, и красного перца, и жирная жидкость. Ах, серенада в беседке! А она на слоне двигается, будто сейчас всех раздавит. Треск вееров, – арлекин сделал неприличный жест. Блестят глаза и густо хрустальный смех исчезает в повечеревшем небе. Загорелись фонтаны. Кавалеры брызжут на пискливых маркиз и китаянок. Бубенчики. Лопаются трико. Все темнее. Виден месяц. Где же мечеть? Он один повис без минарета. С Палатина потянуло свежей землей и травою. Прощай, день! Соседнее Ave Maria звякает, как мирное стадо. Облако так тихо стоит, будто бы не знает, плыть ли дальше или вернуться или, как белый подол, опуститься на площадь.

Лоренца, растрепанная, помятая, счастливая, возвращалась медленно домой под руку с Иосифом. Они тихонько переговаривались, вспоминая проведенный день: как они ели мороженое, рубцы и пряники в палатке, пили желтое орвьето, как смотрели фантошей, где деревянная королева была убита дубинкой за неверность, как им гадал астролог, как к Лоренце пристал монах с носом в полтора аршина и в шелковых, вышитых золотом чулках; как собачке отдавили лапу: она ее поджала, а директор успокаивал публику, говоря, что теперь пострадавшей в некотором отношении будет удобнее: не нужно будет утруждать себя поднимать лапку. И все, все – все мелочи они вспоминали, будто дети или влюбленные. Лоренца шла, сняв маску и болтая ею на ходу. Глаза ее были задумчивы и нежны, а мушка со щеки съехала совсем к ноздре, придавая лицу смешной и трогательный вид. Она несколько печально говорила:

– Вот и прошел день и раньше будущего года не вернется, да вернется уже не таким же. Я буду старше, не будет вас, мало ли что может измениться? Вы понимаете, как грустно, когда что-нибудь кончается? И я уже не графиня! Я очень глупая и, может быть, ветреная мечтательница, но вот я часто мечтаю… Вы не смейтесь, я этого никому не говорю, а между тем я должна это сказать, иначе я лопну… Мне бы хотелось не то что быть богатой или знатной, а бывать ими… Всегда – это скучно! А так: сегодня богатая княгиня, завтра поденщица, послезавтра монахиня… Может быть, я рождена быть картежницей или актрисой. Я ведь очень веселая и выносливая… Или авантюристкой! Но одной скучно! И потом я обожаю путешествия. Вы счастливы, всего так много видели. А мне уж пятнадцать лет, а между тем я никуда не выезжала из Рима – ведь это же ужасно! Но что об этом толковать!… Судьба не всегда от нас зависит. Простите, что я так болтаю. Едва ли это вам интересно…

Иосиф пробормотал какую-то любезность и поцеловал руку у девушки. Больше они не говорили, тем более что дошли уже до дома Феличьяни.

Через несколько дней лавку на эстраде Пеллегрини посетил граф Орсини и долго беседовал с хозяином, причем они заперли двери и Лоренцу выслали на улицу. Хотя девушка ничего против этого не имела, но все-таки ей показалось, что отец с гостем совещаются что-то уж очень долго. Наконец они вышли. Старый Феличьяни долго смотрел вслед уходившему графу Орсини, не накрывая головы шляпой, потом обратился к Лоренце:

– Ну, стрекоза, можешь себя поздравить.

– Не знаю с чем! – ответила дочь, пожимая плечами.

Отец объяснил ей, что граф приходил в качестве свата от Иосифа Бальзамо и что он, Феличьяни, дал свое согласие, так что теперь дело только за нею. Лоренца, вспыхнув, воскликнула:

– Вот я и буду графиней! Но какой плут этот ваш молодой человек! Хоть бы слово мне шепнул.

Феличьяни, конечно, не очень охотно отдавал Лоренцу за человека, который не имел никакого места, не занимался никаким ремеслом, ни искусством и не получил наследства, но Орсини объяснил ему, что Бальзамо готовится к ученой деятельности и что на первых порах ему будут помогать друзья, так что молодая чета не только не будет ни в чем нуждаться, но даже будет жить в полном довольстве. Девушка радовалась, хотя и не была влюблена в Иосифа, так что, пожалуй, этот последний более нетерпеливо ждал свадьбы, которая и произошла 20 апреля 1768 года в церкви св. Марии на горушках.

Лоренца и слышать не хотела, что Бальзамо не граф Калиостро, говоря, что ей ее мечты и фантазии дороже каких-то там полицейских бумаг. Иосиф не слишком горячо убеждал, до такой степени привыкнув к своему графству, что когда иногда в минуту нежности жена называла его «Бальзамчик мой!», он совершенно серьезно хмурил брови и думал, кого имеет в виду графиня. Чтобы совсем не походить на Иосифа Бальзамо, он даже изменил свое имя, называя себя и подписываясь: «Александр, граф Калиостро». Впрочем, он вообще любил инкогнито и псевдонимы, зовясь еще графом Фениксом и графом Гара, но это было впоследствии.

Молодые жили еще восемь лет в Риме. Калиостро укреплял свое знание, силу и мудрость под опытным руководством. Лоренца немного выезжала, посещала театры и прогулки, нашила себе платьев, но все-таки была очень рада, когда муж объявил ей в 1776 г., что им предстоит отправиться в Лондон. Пред Лоренцой уже рисовалась жизнь, полная превратностей, приключений, величия и падения, о какой она мечтала в тот далекий день карнавала.

6

Они приехали в Лондон ясным июльским днем. Солнце достаточно грело, и улицы были, пожалуй, оживленнее, нежели в Риме, так что, не будь небо так бледно, будто хорошо вымытый голубой ситец, и толпа не так молчалива, можно было бы подумать, что они не покидали благословенной Италии. Лондонский народ иногда и шумел, но это не был веселый гул южной площади, а брань и плач и выкрики закоптелых оборванцев, голодных детей в слишком длинных сюртуках и поломанных шляпах да накрашенных женщин, теснившихся у самых стенок и одетых так, будто каждая часть их туалета была выужена мусорщиком из герцогских помойных ям, где она пролежала с полгода. Они держались робко и молча, только временами пронзительно переругиваясь между собою или с проходившими мастеровыми. Впрочем, дальше от старых кварталов улицы делались шире; небольшие домики, обвитые хмелем, с широкими низкими окнами, имели, несмотря на то что были крашены в темную краску или построены из некрашеного кирпича, довольно уютный и приветливый вид. Около многих из них были насажены кусты бузины и разбиты огороды с цветами и хозяйственными травами, на окнах висели клетки с Канарскими птичками, и внутри почти в каждой комнате был виден большой, занимавший чуть не четверть всего пространства, очаг с котелком.

В одном из таких домов на Whircombstreet'e и поселился Калиостро, сняв верхний этаж у мисс Жульеты.

Калиостро минуло тридцать три года. Он придавал большое значение этому обстоятельству, думая, что это – время его выступления на историческую арену, и считая жизнь до этого года за подготовку, да и то, может быть, недостаточную, к этому шагу. В Лондоне он был посвящен в масонской ложе «Надежда». Это не была аристократическая ложа, но скромное содружество, состоявшее, главным образом, из живших в Англии французов. Калиостро выбрал именно эту ложу, не имея достаточных связей в Лондоне и, может быть, желая более заметным образом проходить первые ступени, будучи единственным титулованным лицом в этом обществе. Кроме того, он не мог не видеть, что в смысле практических знаний и способностей к изучению природных тайн и магии он превосходит многих, кто стоял выше его в ложе «Надежда». Дома он продолжал занятия химией и математикой, делая опыты над увеличиванием алмазов и стараясь проникнуть в систему азартных игр. Кроме того, он исследовал высшую гигиену, которая давала бы возможность организму периодически восстановляться и противодействовать влиянию времени, для чего каждый месяц два дня он налагал на себя строгий пост и строгое уединение, даже не прибегал к любимому им кофею и обществу Лоренцы. Действительно, граф был очень моложав и в свои тридцать три года казался двадцатидвухлетним юношей, хотя и страдал при невысоком росте некоторою тучностью.

Лоренцу последние опыты мужа интересовали больше всего, и, хотя она была на десять лет моложе Калиостро, она часто просила его после ежемесячного двухдневного затворничества передать и ей часть живительной силы.

Граф, улыбаясь, сжимал ей голову обеими руками, потом проводил ладонями по ее лицу, шее, плечам и груди, уверяя, что ей еще рано прибегать к чудесным средствам… Лоренца чувствовала некоторую теплоту и словно уколы в крови от прикосновений мужа, но для верности белилась, притиралась и румянилась напропалую. Впрочем, маленькая, с занятной мордочкой, веселыми ужимками, она и теперь похожа была на девочку.

Лоренца была не совсем довольна жизнью в Лондоне, она совсем не так себе ее представляла в своих мечтах. Согласитесь сами, довольно скучно живой молодой женщине сидеть целыми днями в маленьком домике и, надевши наряды, смотреть на капустные гряды, меж тем как муж все время проводит в лаборатории или ходит по масонским собраниям, оставляя ее без внимания. Делу помогла мисс Жульета, хозяйка дома. Видя, что приезжие достаточно богаты и что Лоренца скучает, и, может быть, желая пристроить своих знакомых, она предложила Калиостро взять себе секретаря и компаньонку супруге. У мисс Жульеты как раз была в виду подходящая пара: г-жа Блевари и синьор Вителлини. Первая была разорившейся португалкой, второй – проигравшимся любителем химии.

– Как раз для вас! – ораторствовала мисс Жульета. – Мистрисс Блевари знает Лондон как свои пять пальцев и видела лучшие дни; это настоящая леди! Она вас не унизит своим обществом. Мистер Вителлини честнейший малый; он беден, это правда, но со всяким может случиться несчастье. Он хорошо пишет и, как и граф, интересуется химией. Он будет вам полезен, уверяю вас. Это доброе дело, поверьте. К тому же они ваши соотечественники.

Добрая мисс Жульета и португалку причислила к дочерям Италии. Хозяйка совершенно напрасно тратила свое красноречие, потому что граф и графиня ровно ничего не имели против ее протеже, и на следующее утро Лоренца, выйдя в залу, увидела сидевшими у дверей две странные фигуры. Графиня всплеснула руками и, воскликнув: «Вот так уроды!» – не отвечая на низкие поклоны, бросилась за мужем.

Знавшая лучшие дни мистрисс Блевари оказалась маленьким, толстым существом с усами, как у жандарма, черным, как нечищенный сапог, одетым в красную робу, зеленую шляпу и лиловые чулки. Ее толстые кривые ноги висели, не доходя до полу; от пудры, которая обильно осыпалась на ее выступающую грудь и почти так же выдающуюся спину, лицо ее казалось еще чернее и усы задорнее, пальцы были в кольцах с крупными цветными стеклами. Около нее еле сидела задыхающаяся толстая моська, высуня язык, раскорячив ноги и все время чихая. По другую сторону двери осторожно, согнувшись в три раза, сидел старик в зеленых очках и с зеленым козырьком над глазами. Он нюхал табак и тоже поминутно чихал, стараясь делать это не в раз с моськой.

Лоренца, введя Калиостро, снова всплеснула руками и села на диван от смеха. Уроды встали и низко поклонились. Графиня, преодолев смех, подбежала к мистрисс Блевари и быстро заговорила:

– Никогда не снимайте этого платья, дорогая синьора, никогда. Мы так будем ездить по городу, и ваша душка мосенька с нами! Как ее зовут? Психея? Прекрасно! Мне будет казаться, что всегда карнавал! Иногда и синьор Вителлини будет нас сопровождать (тут любитель химии и Психея разом чихнули). Мы весь Лондон сведем с ума!

И она стала крутить португалку. Моська не двигалась вслед за ними, только чихала всякий раз, когда они кружились около нее. На следующее утро Вителлини перевез свой чемодан, а Блевари свой сак, где была испанская шаль, кастаньеты, две бутылки хереса, молитвенник и три рубашки, и семейство графа увеличилось двумя персонами, не считая Психеи.

7

У Вителлини было много свободного времени, которое он проводил обыкновенно в кабачке «Трех китов», где был давнишним завсегдатаем и имел много друзей. Увидев, что «любитель химии» не слишком полезен при опытах, Калиостро пользовался им для посылок, но и на это дело «честнейший малый» оказался мало пригоден, так как постоянно пропадал и возвращался домой ночью с помутившеюся памятью и преувеличенным сознанием собственного достоинства.

Желая помочь своим собутыльникам в случавшихся иногда денежных затруднениях, он им посоветовал обратиться к графу Калиостро, говоря, что тот человек богатый, добрый и притом «философ», следовательно, не будет очень разбираться, правду ли говорят просители. Между другими был косоглазый мистер Скотт и некая Мэри Фрей, которым Вителлини долго не говорил о графе Калиостро. Наконец у них дошло дело до того, что прямо хоть полезай в петлю.

Тогда Вителлини открыл и этим своим приятелям о доброте своего патрона.

На их несчастье, у Калиостро в данную минуту не было денег, он ждал присылки из Рима. Мэри Фрей, назвавшаяся для большей простоты супругой мистера Скотта, сделала печальное лицо и медлила уходить. У нее было приятное, откровенное лицо с светлыми глазами и несколько большим ртом, в данную минуту завуаленное досадой и озабоченностью.

Калиостро постоял несколько минут, утешая гостью, но печаль не сходила с ее физиономии. Мэри сидела, опустив глаза, и готова была заплакать.

– Ну, так я пойду. Простите, что я вас беспокоила, граф. Благодарю вас за доброту… – и она, пошатнувшись, оперлась на спинку кресла, будто чтобы не упасть.

Граф дал ей стакан воды и о чем-то задумался, смотря, как Мэри жадно глотала и, по-видимому, не собиралась уходить.

– Вы очень огорчены, мистрисс Скотт, очень нуждаетесь?

Мэри молча развела руками.