Элементарные частицы

Из его окон были видны домов десять, то есть, наверное, около трех сотен квартир. Обычно, когда он вечером приходил домой, кенарь принимался свистеть и щебетать, и это длилось минут пять – десять; затем он подсыпал ему семян, менял наполнитель и воду. Но в тот вечер его встретила тишина. Он подошел к клетке: кенарь сдох. Белое тельце, уже остывшее, лежало боком на камешках.

Он съел на ужин упаковку зубатки с кервелем от “Монопри Гурме”, запивая посредственным вальдепеньясом. Недолго думая, он сунул трупик кенаря в полиэтиленовый пакет, отправив туда же в качестве балласта бутылку из-под пива, и выбросил его в мусоропровод. Ну а что еще прикажете делать? Молиться за упокой души?

Он понятия не имел, куда ведет этот мусоропровод с узким загрузочным клапаном (вполне достаточным, правда, чтобы вместить тело птички). Тем не менее ему приснились гигантские мусорные баки, заполненные кофейными фильтрами, равиолями в соусе и отрезанными гениталиями. Огромные черви с грозными клювами размером с самого кенаря, не меньше, терзали его труп. Ему оторвали лапки, искромсали внутренности, проткнули глазные яблоки. Посреди ночи Мишель, весь дрожа, сел в кровати; не было еще и половины второго. Он принял три таблетки ксанакса. Так закончился его первый вечер свободы.

2

Четырнадцатого декабря 1900 года в докладе Zur Theone des Geseztes der Energieverteilung

Normalspektrum, сделанном на заседании Немецкого физического общества, Макс Планк впервые ввел понятие кванта энергии, которому предстояло сыграть решающую роль в дальнейшем развитии физики. Между 1900 и 1920 годами, в основном под влиянием идей Эйнштейна и Бора, новую концепцию при помощи более или менее оригинальных моделей пытались вписать в рамки уже существующих теорий, и лишь в начале двадцатых стало ясно, что эти попытки тщетны.

Нильс Бор считается истинным основоположником квантовой механики, и не только благодаря его собственным открытиям, но прежде всего из-за необыкновенной атмосферы творчества, интеллектуального подъема, дружбы и свободы духа, которую он сумел создать вокруг себя. Институт теоретической физики в Копенгагене, основанный Бором в 1919 году, собрал в своих стенах лучших молодых ученых Европы. Там начинали Гейзенберг, Паули и Борн. Будучи ненамного старше них, Бор мог часами подробно обсуждать предлагаемые ими гипотезы со свойственным ему уникальным сочетанием философской проницательности, благосклонности и требовательности. Скрупулезный, порой до маниакальности, он терпеть не мог приблизительности в интерпретации результатов научных экспериментов; при этом ни одна новая идея не казалась ему априори безумной, ни одна классическая концепция – незыблемой. Он любил приглашать учеников в свой загородный дом в Тисвильде; у него гостили не только физики, но и другие ученые, а также политики и люди искусства; в своих беседах они непринужденно перескакивали от физики к философии, от истории к искусству, от религии к повседневной жизни. Ничего подобного не происходило со времен древнегреческих мыслителей. Именно в этом исключительном историческом контексте, между 1925 и 1927 годами, были выработаны основные положения Копенгагенской интерпретации квантовой механики, которая в значительной степени упразднила устоявшиеся категории пространства, причинности и времени.

Джерзински, увы, не удалось воссоздать вокруг себя такое чудо. В возглавляемой им научной группе царила кондовая офисная атмосфера. Специалисты по молекулярной биологии отнюдь не моцарты микроскопа, какими любит воображать их прекраснодушная общественность, а просто добросовестные технари, чаще всего не отмеченные печатью гениальности; они читают “Нувель Обсерватер” и мечтают провести отпуск в Гренландии. Исследования в области молекулярной биологии не предполагают никакого творческого подхода, никакой изобретательности; по сути, это почти сплошь рутина, требующая лишь умеренных и второразрядных интеллектуальных навыков. Но все пишут докторские и защищают их, притом что двухлетнего профессионального образования им с лихвой хватило бы, чтобы управиться с аппаратурой. “А вот чтобы додуматься до идеи генетического кода, – любил повторять Деплешен, директор департамента биологии НЦНИ[2 - НЦНИ (CNRS) – Национальный центр научных исследований. (Здесь и далее – прим. перев.)], – или открыть принцип биосинтеза белка, да, тут пришлось попотеть. Заметьте, кстати, именно физик Гамов первым сунул свой нос в это дело. А расшифровка ДНК, подумаешь… Сидишь, расшифровываешь, расшифровываешь. Получаешь молекулу за молекулой. Вводишь данные в компьютер, компьютер выдает закодированные последовательности. Отправляешь факс в Колорадо, они занимаются геном B27, мы – C33. Это наша кухня. Время от времени удается незначительно усовершенствовать оборудование, обычно этого достаточно для Нобелевки. Невелика наука, кружок “умелые руки”.

Первого июля пополудни стояла изнуряющая жара; такие дни, как правило, не сулят ничего хорошего, и разразившаяся наконец гроза рассеивает обнаженные тела. Из кабинета Деплешену открывался вид на набережную Анатоля Франса. На том берегу Сены, вдоль набережной Тюильри, тусовались на солнышке гомосексуалы, общались по двое или небольшими стайками, передавали друг другу полотенца. Почти все были в стрингах. В ярких лучах сверкали мышцы, увлажненные маслом для загара, лоснились округлые рельефные задницы. Некоторые, оживленно болтая, почесывали себе яйца, обтянутые нейлоновыми плавками, или засовывали палец внутрь, являя миру лобковые волоски и основание члена. Перед панорамным окном Деплешен поставил подзорную трубу. Ходили слухи, что сам он тоже гомосексуал; на самом же деле последние годы он заделался просто светским пьяницей. Как-то в такой же вот погожий полдень он дважды пытался подрочить, прильнув к окуляру и вперившись в подростка, который как раз оттянул стринги и вынул член, предпринявший волнующий взлет в атмосферу. Его собственный, напротив, сник, вялый, сморщенный и сухой; он не стал упорствовать.

Джерзински появился ровно в четыре. Деплешен сам попросил его о встрече. Любопытный случай. Конечно, ученые имеют обыкновение брать годичный отпуск, чтобы поработать с коллегами в Норвегии, Японии, короче, в одной из тех угрюмых стран, где в сорок лет жители массово кончают жизнь самоубийством. Кто-то, как это часто бывало в “эпоху Миттерана”, когда жажда наживы достигла неслыханных масштабов, пускался на поиски венчурных капиталов, чтобы основать компанию и торговать той или иной молекулой; более того, некоторые из них, в рекордные сроки и ничем не брезгуя, сколотили солидное состояние, извлекая немалую прибыль из знаний, приобретенных ими за годы бескорыстных научных исследований. Но решение Джерзински уйти на вольные хлеба, не имея ни проекта, ни цели, ни вообще хоть малейшего предлога, было выше его понимания. К сорока годам он стал ведущим научным сотрудником, под его началом работали пятнадцать ученых; сам он подчинялся – и то чисто символически – непосредственно Деплешену. Его команда добивалась отличных результатов и считалась одной из лучших в Европе. Так чего ему не хватало?

– И что вы собираетесь делать? – с нарочитым напором спросил Деплешен. Джерзински помолчал с полминуты, потом сказал просто:

– Думать.

Такое начало не предвещало ничего хорошего. Деплешен продолжил с наигранным воодушевлением:

– А как на личном фронте?

Глядя на сидевшего напротив серьезного человека с осунувшимся лицом и печальными глазами, он вдруг ужасно устыдился. При чем тут личный фронт? Он сам пятнадцать лет назад забрал Джерзински из Университета Орсе. И не ошибся с выбором: он оказался четким, педантичным, изобретательным ученым, и результаты не заставили себя ждать. Тот факт, что НЦНИ удалось сохранить высокий европейский уровень в области молекулярной биологии, – в значительной степени его заслуга. Он более чем оправдал надежды, грех жаловаться.

– Само собой разумеется, – заключил Деплешен, – у вас останется доступ к нашей информационной базе, к хранящимся на сервере результатам исследований и сетевым шлюзам Центра, без ограничения по срокам. Если вам понадобится что-то еще, я в вашем распоряжении.

Когда он ушел, Деплешен вернулся к окну. Он слегка вспотел. На том берегу юный брюнет североафриканской наружности снимал шорты. В фундаментальной биологии еще остаются серьезные проблемы. Биологи рассуждают и действуют так, словно молекулы – это отдельные элементы материи, связанные лишь силами электромагнитного притяжения и отталкивания; он не сомневался, что никто из них и слыхом не слыхивал ни о парадоксе Эйнштейна – Подольского – Розена, ни об экспериментах Аспе; никто наверняка не удосужился узнать о прогрессе, достигнутом в физике с начала века; что касается их атомарной концепции, то они недалеко ушли от Демокрита. Они накапливали громоздкие однообразные данные с единственной целью – немедленно найти им применение в промышленности, не подозревая, что концептуальная база их метода подорвана. Они с Джерзински, физики по образованию, вероятно, единственные в НЦНИ сознавали, что, как только дело дойдет до атомных основ всего живого, фундамент современной биологии разлетится вдребезги. Пока Деплешен размышлял над этими вопросами, на Сену опустились сумерки. Он терялся в догадках, в какие дали уносится мыслями Джерзински, и чувствовал, что не в состоянии даже поддерживать с ним разговор на эти темы. Сейчас ему под шестьдесят; он чувствовал, что в интеллектуальном плане уже полностью выгорел. Гомосексуалы ушли, набережная опустела. Он и не помнил, когда в последний раз у него случалась эрекция; он ждал грозы.

3

Гроза разразилась около девяти вечера. Джерзински слушал шум дождя, потягивая дешевый арманьяк. Ему недавно исполнилось сорок: неужели он пал жертвой кризиса среднего возраста? Благодаря улучшению условий жизни сорокалетние граждане теперь пребывают в расцвете сил и прекрасной физической форме; первые признаки того, что человек переступил порог и сделал робкий шаг на долгом спуске к смерти, проявляются – как во внешности, так и в изменении реакции внутренних органов на нагрузки – обычно годам к сорока пяти, а то и к пятидесяти. К тому же пресловутый “кризис среднего возраста” часто ассоциируется с сексуальными проявлениями, с внезапной и лихорадочной жаждой совсем юных девичьих тел. В случае Джерзински эти соображения были неуместны – член служил ему для мочеиспускания, не более того.

На следующее утро он встал около семи, взял с полки научную автобиографию Вернера Гейзенберга “Часть и целое” и отправился пешком на Марсово поле. Занимался ясный прохладный рассвет. Эту книгу он приобрел еще в семнадцать лет. Сидя под платаном на аллее Виктора Кузена, он перечитал отрывок из первой главы, где Гейзенберг, вспоминая студенческие годы, рассказывает об обстоятельствах своего первого знакомства с учением об атоме:

Это было, надо думать, весной 1920 года. Исход Первой мировой войны привел молодежь нашей страны в беспокойное движение. Бразды правления выскользнули из рук глубоко разочарованного старшего поколения, и молодые люди сбивались в группы, в малые и большие сообщества, чтобы искать новый, свой путь или хотя бы какой-то новый компас, по которому они могли бы ориентироваться, потому что старый, похоже, сломался. Так вот и я ясным весенним днем шагал с группой из десяти или, может быть, двадцати приятелей, которые по большей части были моложе меня самого. Мы шли походом через холмистую местность вдоль западного берега озера Штарнбергер, лежавшего, как можно было видеть сквозь просветы в сияющей зелени бука, слева под нами и, казалось, простиравшегося до самых гор на горизонте. В этом походе, странным образом, произошла та первая беседа о мире атомов, которая много значила для меня в моем последующем научном развитии[3 - В. Гейзенберг. Часть и целое. Перевод В. Бибихина.].

К одиннадцати жара стала усиливаться. Вернувшись домой, Мишель полностью разделся и лег. В течение следующих трех недель он практически не двигался. Так, видимо, рыба, время от времени высовываясь из воды, чтобы глотнуть воздух, замечает мельком совершенно иной, надводный, райский мир. Конечно, ей приходится тут же нырнуть в родную стихию водорослей, где рыбы пожирают друг друга. Но все же на несколько мгновений у нее возникает предчувствие иного мира, мира совершенного – нашего с вами мира.

Вечером 15 июля он позвонил Брюно. В голосе его единоутробного брата, на фоне кул-джаза, звучал еле уловимый подтекст. Вот Брюно определенно пал жертвой кризиса среднего возраста. Он носил кожаные плащи, отрастил бороду и изъяснялся языком персонажей второсортного детективного сериала, чтобы показать, что умеет жить; курил сигарки, качал пресс. Что касается его самого, Мишель считал, что “кризис среднего возраста” тут вообще ни при чем. Человек, страдающий от кризиса среднего возраста, просто хочет жить, жить чуть подольше; он просто хочет небольшой добавки. А ему все обрыдло; дело в том, что он не видел ни малейших причин жить дальше.

В тот же вечер ему попалась на глаза его детская фотография, сделанная в начальной школе в Шарни, и он расплакался. Мальчик сидит за партой, в руках у него открытый учебник. Он радостно и храбро улыбается прямо в объектив; этот мальчик, подумать только, он сам. Мальчик делает домашние задания, с доверчивой вдумчивостью учит уроки. Он входит в этот мир, открывает для себя этот мир, и мир не страшит его; он готов занять свое место в человеческом обществе. Все это читается в его глазах. На мальчике блуза с маленьким воротничком.

Несколько дней Мишель держал фотографию под рукой, прислонив ее к лампе в изголовье кровати. Время – банальная тайна, все это в порядке вещей, пытался он убедить себя; взгляд тускнеет, радость и доверчивость исчезают. Лежа на матрасе марки Bultex, он тщетно пробовал проникнуться бренностью бытия. У мальчика на лбу виднеется круглая впадинка, воспоминание о ветрянке; эта отметина так и не исчезла с годами. Где же истина? Полуденный зной заполнял комнату.

4

Мартен Секкальди родился в 1882 году в корсиканской глубинке, в семье неграмотных крестьян, и казалось, ему суждено вести буколическую крестьянскую жизнь с ограниченным радиусом действия, точно такую, какую вели его предки на протяжении нескончаемой череды поколений. Такой жизнью в наших краях давно не живут, ввиду чего исчерпывающий ее анализ особого интереса не представляет; но поскольку некоторые радикальные экологи периодически проявляют непонятную ностальгию по такому времяпрепровождению, для полноты картины я все же позволю себе в общих чертах кратко ее описать: живешь на природе, дышишь свежим воздухом, возделываешь свои делянки (число которых точно определяется правом наследования по закону), периодически охотишься на кабана; трахаешься направо и налево, в частности с женой, которая рожает детей; растишь вышеупомянутых детей, чтобы они в свою очередь заняли место в той же экосистеме; заражаешься какой-то хворью, и привет.

Необычная судьба Мартена Секкальди на самом деле весьма наглядно свидетельствует о роли светской школы в процессе интеграции во французское общество и в пропаганде технического прогресса на протяжении всех лет существования Третьей республики. Его преподаватель быстро понял, что имеет дело с незаурядным учеником, склонным к абстрактному мышлению и творчески одаренным, что вряд ли будет востребовано в его родной среде обитания. Прекрасно отдавая себе отчет, что его миссия не сводится к предоставлению базовых знаний будущему гражданину и что ему следует также выявлять новые кадры, призванные влиться в элиту Республики, он сумел убедить родителей Мартена, что судьба их сына может состояться только за пределами Корсики. В 1894 году юноша получил стипендию, и его приняли в интернат марсельского лицея Тьера (его хорошо описал в своих воспоминаниях детства Марсель Паньоль, и Мартен Секкальди всю жизнь ими зачитывался, покоренный искусством реалистического воссоздания основополагающих идеалов эпохи через описание жизненного пути даровитого юноши из неблагополучной среды). В 1902 году, полностью оправдав надежды своего первого учителя, он поступил в Высшую политехническую школу.

В 1911-м он получил назначение, определившее всю его дальнейшую жизнь. Речь шла о создании рабочей сети водоснабжения на всей территории Алжира. Он работал над ней более четверти века, рассчитывал кривизну акведуков и диаметр канализационных труб. В 1923 году женился на продавщице табачной лавки Женевьеве Жюли, отдаленно лангедокских корней – два последних поколения ее семьи жили уже в Алжире. В 1928 году у них родилась дочь Жанин.

Повествование о человеческой жизни может быть длинным или кратким, как душе угодно. Метафизическая или трагическая ее версия, сводимая в конечном счете к датам рождения и смерти, традиционно начертанным на надгробном камне, естественно, предпочтительна в силу завидной лаконичности. Что касается Мартена Секкальди, то представляется уместным рассматривать его жизнь в социально-экономическом контексте, сделав акцент не столько на личных качествах героя, сколько на эволюции общества, характерным представителем которого он является. Такие характерные личности, плывущие в некотором роде по воле исторических волн своей эпохи, но при этом принявшие самостоятельное решение полностью вписаться в нее, ведут, как правило, заурядное и счастливое существование; жизнеописание в таком случае обычно умещается на одной-двух страницах. Что касается Жанин Секкальди, то она принадлежала к сомнительной категории предтеч. Биография предтеч, с одной стороны вполне приноровившихся к образу жизни большинства своих современников, с другой – стремящихся “вперед и выше”, пропагандируя новые модели поведения или популяризируя те, что еще не вошли в оборот, требует, по идее, более пространного изложения, учитывая, что их путь чаще всего довольно запутан и тернист. Однако они служат лишь катализатором истории, причем чаще всего катализатором распада, им не дано придать событиям новое направление – такая миссия возлагается на революционеров и пророков.

Уже в детстве дочь Мартена и Женевьевы Секкальди проявила выдающиеся интеллектуальные способности, по крайней мере не уступавшие отцовским, к коим прилагался весьма строптивый нрав. Она потеряла девственность в возрасте тринадцати лет (надо было умудриться – в то время и в ее кругу), а годы войны (в Алжире сравнительно мирные) посвятила посещению главных танцевальных вечеров, которые устраивались каждые выходные, сначала в Константине, затем в Алжире; при этом она блестяще заканчивала один семестр за другим. В 1945 году, обзаведясь дипломом бакалавра[4 - Во Франции диплом бакалавра (сокращенно “бак”) соответствует российскому аттестату о полном среднем образовании.] с отличием и солидным сексуальным опытом, она съехала от родителей, вознамерившись изучать медицину в Париже.

Первые послевоенные годы были тяжелыми и бурными; промышленное производство упало до рекордно низкой отметки, а карточную систему отменили только в 1948 году. Тем не менее в узких зажиточных кругах уже тогда появились первые признаки массового потребления сексуальных удовольствий, пришедшего прямиком из Соединенных Штатов Америки и охватившего в последующие десятилетия все население Франции. Будучи студенткой парижского медицинского факультета, Жанин Секкальди стала практически непосредственной участницей “экзистенциалистских” лет и даже как-то раз станцевала бибоп в “Табу” с самим Жан-Полем Сартром. Труды философа не слишком ее впечатлили, зато буквально потрясло его уродство, граничившее с патологией, так что этот инцидент не возымел последствий. Сама она, красавица ярко выраженного средиземноморского типа, крутила романы напропалую, пока не познакомилась в 1952 году с Сержем Клеманом, который заканчивал тогда интернатуру по хирургии.

– Хотите знать, как выглядел мой папаша? – любил вопрошать Брюно много лет спустя. – Возьмите обезьяну, всучите ей мобильник и получите его портрет.

В то время, понятное дело, у Сержа Клемана не имелось никакого мобильника, зато с волосатостью был полный порядок, что да, то да. Одним словом, он был отнюдь не красив, но от него исходила такая мощная и первобытная мужская сила, что молодая практикантка не могла на него не запасть. Кроме того, у него были планы на жизнь. Съездив в США, он убедился, что косметическая хирургия открывает амбициозному специалисту заманчивые перспективы. Постепенное расширение рынка эротики, сопутствующий ему распад традиционного брака, надвигающийся экономический бум в Западной Европе – все это вкупе явно сулило расцвет этой области медицины, и Серж Клеман мог похвастаться тем, что стал одним из первых в Европе – и уж точно первым во Франции, – кто это понял; проблема заключалась в том, что у него не было необходимых стартовых капиталов. Мартен Секкальди, приятно удивленный предприимчивостью будущего зятя, согласился одолжить ему денег, и в 1953 году в Нёйи открылась первая клиника. Его успехи, разрекламированные в новостных рубриках женских журналов, набиравших тогда обороты, произвели оглушительный эффект, и в 1955 году он открыл еще одну клинику на каннских холмах.

Супруги были приверженцами того, что позже назовут “современным браком”, и Жанин забеременела от мужа скорее по недосмотру. Однако она решила оставить ребенка; опыт материнства, считала она, обязана испытать каждая женщина; беременность, впрочем, протекала довольно приятно, и в марте 1956 года родился Брюно. Нудные заботы, которых требует выращивание маленького ребенка, вскоре показались супругам несовместимыми с их идеалом личной свободы, и в 1958 году по обоюдному согласию Брюно отправили в Алжир, к бабушке и дедушке по материнской линии. К тому моменту Жанин снова забеременела, но на этот раз от Марка Джерзински.

В 1919 году, гонимый ужасающей нищетой, на грани голодной смерти, Люсьен Джерзински уехал из Верхнесилезского угольного бассейна, где он родился за двадцать лет до того, во Францию в надежде найти там работу. Он нанялся рабочим на железную дорогу, сначала строителем, потом путевым обходчиком, и женился на Мари Ле Ру, дочери поденщиков бургундского происхождения, которая тоже служила в Управлении железных дорог. Она родила ему четверых детей, а в 1944-м он погиб под бомбами союзников.

Их третьему ребенку, Марку, было четырнадцать, когда отца не стало. Марк рос умным, серьезным мальчиком, немного грустным. В 1946 году, благодаря посредничеству соседа, он нанялся подмастерьем к осветителю на киностудию “Пате” в Жуанвиле. И сразу же проявил незаурядные способности в своем деле: руководствуясь скупыми, приблизительными указаниями, он сам прекрасно выставлял свет к приходу оператора-постановщика. Анри Алекан высоко ценил его и хотел даже сделать своим ассистентом, но в 1951 году решил перейти на ORTF[5 - Управление французского радиовещания и телевидения (франц.).], которое тогда начинало телевещание.

Он познакомился с Жанин в начале 1957 года, снимая телерепортаж о бомонде Сен-Тропе. Главной героиней его фильма стала Брижит Бардо (фильм “И бог создал женщину”, вышедший в 1956-м, как раз и запустил “миф Бардо”), но интересовали его и другие артистические и литературные круги, в частности, одна компания, которую позже окрестили “бандой Саган”. Этот мир, недоступный ей, несмотря на все ее деньги, зачаровывал Жанин, и она вроде бы действительно влюбилась в Марка. Она убедила себя, что у него есть задатки великого кинорежиссера, и не исключено, что была права. Работая в репортажном стиле, он использовал легкое световое оборудование и умел создавать, переставив несколько предметов, волнующие сцены, обыденные, мирные и при этом совершенно отчаянные, чем-то напоминавшие картины Эдварда Хоппера. Общаясь со знаменитостями, он едва удостаивал их равнодушным взглядом; снимая Бардо и Саган, выказывал им не больше почтения, чем ракам или кальмарам, окажись те на их месте. Он ни с кем не заговаривал, ни с кем не сближался; от него и правда можно было с ума сойти.

Жанин развелась с мужем в 1958 году, вскоре после того, как отправила Брюно к своим родителям. Это был развод с признанием обоюдной вины. Щедрый Серж уступил ей свою долю в каннской клинике, одно это уже могло обеспечить ей безбедное существование. После их переезда на виллу в Сент-Максим, Марк не изменил своим привычкам и любви к одиночеству. Она настаивала, чтобы он посвятил себя карьере в кино; он кивал, но ничего не предпринимал, в ожидании, когда подвернется очередной сюжет для репортажа. Если она устраивала званый ужин, он, как правило, предпочитал поесть в одиночестве на кухне, до прихода гостей, а потом шел гулять по берегу. Возвращался к концу вечера, объясняя, что ему надо было закончить монтаж фильма. Рождение сына в июне 1958-го явно привело его в смятение. Он подолгу неподвижным взглядом смотрел на ребенка, который был поразительно похож на него: то же угловатое лицо и высокие скулы, те же огромные зеленые глаза. Вскоре Жанин начала ему изменять. Возможно, он переживал из-за этого, трудно сказать, поскольку он действительно разговаривал все меньше и меньше. Он сооружал миниатюрные алтари из гальки, веточек и панцирей ракообразных, затем фотографировал их в косых лучах солнца.

Его репортаж о Сен-Тропе имел большой успех в профессиональной среде, но от интервью журналисту из “Кайе дю синема” он отказался. Его акции значительно выросли после трансляции короткого и весьма едкого документального фильма, снятого им весной 1959 года о передаче “Привет, ребята” и зарождении стиля йе-йе. Его явно не интересовали художественные фильмы, и он дважды отказался работать с Годаром. В то время Жанин тусовалась с приезжающими на Лазурный Берег американцами. В Калифорнии происходило тогда нечто радикально новое. В Эсалене, недалеко от Биг-Сура, создавались коммуны любителей сексуальной свободы и психоделических препаратов, вроде бы изменяющих сознание. Она стала любовницей Франческо ди Меолы, американца итальянского происхождения, который водил знакомство с Гинзбергом и Олдосом Хаксли и являлся одним из основателей какой-то общины в Эсалене.

В январе 1960-го Марк уехал в Китай снимать репортаж о создававшемся там коммунистическом обществе нового типа. Он вернулся в Сент-Максим 23 июня, в середине дня. В доме на первый взгляд было пусто. Однако на ковре в гостиной, скрестив ноги, сидела девочка лет пятнадцати, совершенно голая. Gone to the beach…[6 - Ушли на пляж. (англ.)] – сказала она в ответ на его расспросы и снова впала в прострацию. В спальне Жанин, раскинувшись на кровати, храпел высокий бородатый мужик, явно пьяный в стельку. Марк прислушался: до него донеслись чьи-то стоны или хрип.

В комнате наверху стояла ужасная вонь; чернобелая плитка ярко сверкала в солнечных лучах, проникавших через эркерное окно. Его сын неуклюже ползал по полу, иногда поскальзываясь в луже мочи или экскрементов. Он часто моргал и беспрерывно скулил. Почувствовав присутствие человека, попытался сбежать. Марк взял его на руки; маленькое существо задрожало от ужаса.

Марк вышел на улицу и в ближайшей лавке купил детское автомобильное кресло. Он написал короткую записку Жанин, пристегнул ребенка, сел за руль и поехал на север. У Валанса свернул в сторону Центрального массива. Вечерело. Время от времени на очередном вираже он поглядывал на сына, дремавшего сзади; его охватило странное чувство.

С того дня Мишеля воспитывала бабушка, которая, выйдя на пенсию, вернулась в Йонну, откуда была родом. Вскоре его мать уехала в Калифорнию и поселилась там в общине ди Меолы. Мишелю суждено было увидеть ее снова, когда ему уже исполнилось пятнадцать. Да и с отцом ему не суждено было часто видеться. В 1964-м Марк отправился на репортаж в оккупированный Китаем Тибет. В письме матери он сообщал, что у него все хорошо, что он впечатлен практиками тибетского буддизма, который Китай пытается жестоко искоренять; больше от него не было никаких вестей. Франция заявила протест китайскому правительству, но он не возымел действия, тело не нашли, и год спустя его официально объявили пропавшим без вести.

5

Лето 1968 года, Мишелю уже десять. С двух лет он живет с бабушкой. Они живут в Шарни, в департаменте Йонна, на самой границе с Луаре?. Утром он встает рано, чтобы приготовить бабушке завтрак; он завел даже специальную карточку, отмечая, как долго заваривается чай, сколько надо сделать тостов с маслом и прочее.

До обеда он обычно сидит у себя в комнате. Читает Жюля Верна, “Великолепную пятерку”[7 - “Великолепная пятерка” — серия детских детективов английской писательницы Энид Блайтон.] и комиксы про собаку Пифа; но чаще всего углубляется в многотомную энциклопедию “Весь мир”. В ней рассказывается о сопротивлении материалов, о форме облаков, о пчелиных танцах. А также о дворце Тадж-Махал, построенном древним царем в память о своей умершей царице; о смерти Сократа и об изобретении геометрии Евклидом три тысячи лет назад.

Во второй половине дня он выходит в сад. Садится в одних шортах, прислонившись к черешне, и чувствует упругую массу травы. Чувствует солнечное тепло. Салат латук поглощает солнечное тепло; а также поглощает воду, и он знает, что ему надо будет полить его в конце дня. Он продолжает читать “Весь мир” или какую-нибудь книгу из серии “Сто вопросов”; он буквально впитывает знания.

А еще он любит кататься по округе на велосипеде. Крутит педали изо всех сил, наполняя легкие ароматом вечности. Вечность детства – краткая вечность, но он этого еще не знает; пейзажи проносятся мимо.

В Шарни осталась только одна бакалейная лавка, но по средам приезжает фургон мясника, по пятницам – рыботорговца; часто по субботам бабушка готовит на обед треску в сливочном соусе. Это его последнее лето в Шарни, но он этого еще не знает. В начале года у бабушки случился инсульт. Две ее дочери, живущие в пригороде Парижа, подыскивают ей жилье поблизости от них. Она уже не в состоянии жить одна круглый год и ухаживать за садом.