В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919

Чего там в прятки играть – люди свои.

Настроение в городе мирное.

Интеллигенция приятно удивлена, что её не колотят.

– С чего бы это, кажется? Ходи по улицам сколько угодно, выбирай бюллетень какой хочешь, опускай его в ящик, и никто тебя за это даже не колотит.

Этак мы и совсем разбалуемся.

Чтобы не очень много о себе думали, большевики издали указ о реквизиции тёплых вещей для солдат на фронте с каждой квартиры по одному одеялу и ещё по одной вещи на выбор.

Если же пожертвование окажется не первой свежести или недоброкачественно, то жертвователь будет оштрафован на пятьсот рублей.

Поручили реквизицию домовым комитетам.

– А не то хуже будет – сами придём.

Принимать высоких гостей многим не по средствам. Гости эти, по чистосердечному признанию Троцкого, не страдают «идолопоклонством перед чужой собственностью».

Домовые комитеты смутились. Велели готовить вещи и запросили городскую думу. Дума упрекнула домовые комитеты в малодушии, но на всякий случай решила сама прибегнуть к сбору тёплых вещей для армии, а буде призыв не подействует – прибегнуть к реквизиции. Таким образом, гордость граждан спасена.

– Вовсе мы вас не боимся, а сами захотели дать одеяла.

Но вот ещё пункт, вызвавший смятение в умах. Для кого, для какого фронта собираются вещи? Для солдат одеяла не нужны ни на войне, ни в тылу. Кроме того, по досадному совпадению в тот же день, когда был опубликован вышеупомянутый наказ, был напечатан и приказ Муравьёва, гласящий, что так как война кончена, то пусть солдаты сдают амуницию, откуда её получили. Вот тебе и одеяло!

Поэтому людям, не располагающим тёплыми одеялами, предлагаю на сей случай поверить Муравьеву, считать войну оконченной и лезть под одеяло самому.

Говорят большевики готовят нам новые наказы:

1) Отпустить всех пленных.

2) Уничтожить денежные знаки.

3) Брать за право выезда из города от одной до пяти тысяч.

Я предложила бы ещё брать за право невыезда. А то это похоже на поблажку. С какой стати допускать даром сидеть на месте?

У нового правительства денег мало: приходится изыскивать средства.

Бедный Троцкий, несмотря на то, что он даже не министр финансов, куда ни сунется, спрашивает:

– А где у вас здесь денежки?

И никто почему-то не хочет удовлетворить его любознательность.

Пришлось пуститься в мелкие коммерческие операции. Объявили государственную монополию на объявления.

«Ведём мирные переговоры с любой державой. Здесь же принимаются объявления».

На все руки наше правительство.

Грабежей в последнее время стало меньше. Обыватели радуются, объясняют тем, что дело это тоже монополизировано правительством.

Часто говорят про какие-то десять миллионов.

Десять миллионов – это излюбленная цифра русской фантазии.

За десять миллионов евреи выдумали японскую войну.

За десять миллионов они же устроили революцию 1905 года.

За десять миллионов Милюков продался не то финнам, не то гуннам, не то какому-то полуострову.

Десять миллионов украл Церетели – тоже неизвестно, где и как.

И наконец десять миллионов требуют большевики от Государственного банка.

С детства слышали мы, что есть какой-то десятимиллионный фонд, который идёт на всякие гадости.

Так и осталось в нашем представлении: дело тёмное – десять миллионов.

Большевики решили тёмное дело вести начистоту.

– А где у вас здесь денежки? Гоните сюда десять миллионов. А не дадите – наложим на вас штраф в пять миллиардов. А штраф не уплатите – будем судить вас справедливым революционным судом.

Таково наше мирное петроградское житие.

Говорят, что это называется террором.

Не знаю, может быть, для какой-нибудь другой нации это и было бы террором. Но нас ведь ничем не удивишь и не запугаешь. Ко всему привычны, через всё прошли.

Был момент в русской истории: положили татары на русских людей доски, сами на эти доски сели и пировали.

И так знакомо осталось нам это, от детства России запомнившееся чувство: лежать под досками и слушать, как пируют давящие нас.

Кушайте на здоровье!

У нас свои тихие восторги.

– Представьте себе, иду я сегодня вечером по улице – заметьте: вечером, темно, глухо, – а у костра трое солдат и два матроса. Ну, думаю, пропала моя головушка. А они, такие милые, даже не выругали меня! Честное слово. Только один матрос крикнул:

– Эй, ты, буржуй нерезаный? Чего к стенке лепишься!

Такие милые!

Ну действительно, разве не милые?

Хорошо жить на свете, господа!