Сибирский папа

– Почему, дочка? – Мама посмотрела на меня самыми прекрасными в мире глазами, огромными, доверчивыми, которые созданы для того, чтобы их обманывали. Или любили, как ее любит папа, мамин муж.

– Потому что – ты цену видела? Разве может быть за эту цену такое чудо? Всё из дерева, лес, море?

– Ну ладно… Ты, наверное, права… – Мама закрыла страничку, грустно вздохнула.

– Ну, а где это хотя бы? Как называется?

– Бухта… сейчас… забыла, название красивое… то ли Икар, то ли Энап… Эмилия, нет не Эмилия… – стала перебирать названия мама, заново открывая страничку.

– Греция? – поднял голову папа. – Ты полетишь?

Не могу сказать, что он очень радостно это произнес.

– Нет! Не надо лететь! Почему Греция? Это у нас в Краснодарском крае, между Туапсе и Геленджиком! Можно доехать на поезде… двадцать два часа и – фьють! – Мама показала рукой, как мы легко можем оказаться на далеком синем море.

С тех пор, как мама стала бояться летать на самолетах, все места нашего возможного отдыха делятся на те, куда бы мы точно поехали, если бы мама согласилась лететь, и на те, куда можно доехать на чем-то другом. Ехать, конечно, необязательно, лучше нашей дачи ничего нет, но помечтать можно.

Родители дружно собрали две сумки (чемоданов у нас нет, точнее, есть один, на чердаке дачного дома, но в нем хранятся родительские конспекты из юности), быстро взяли билеты на поезд. Когда мы сели в купе, тот человек написал мне: «Привет! Я в Москве, пиши, увидимся!». Я удалила сообщение и ничего не ответила – не знала, что сказать.

А мы с родителями через сутки на самом деле приехали в такое прекрасное место, что целых два дня ни мама, ни папа ни разу не взяли тетрадки на пляж и не уткнулись одним своим мозгом, разведенным случайно в две черепные коробки, в какую-нибудь «самую красивую формулу». Потому что ведь формулы бывают красивые, очень красивые и самые красивые! А вы как думали – что формулы это скучно? Для ботанов? Нет. Моя мама даже не в очках. В очках только папа, и они не мешают ему быть подтянутым и вполне спортивным. Родители бегают по утрам. Надевают одинаковые ветровки, одинаковые шапки и бегут по дворам. Меня не зовут – почему? Не знаю. Забывают, что я есть. Иногда после работы они идут во двор, где у нас сделали спортивную площадку рядом с детской, два раза отожмутся, подтянутся, а потом сядут на лавочку и продолжат спорить, писать, смеяться над одним им понятными математическими шутками – папа мастер таких шуток, когда смешно, но ничего непонятно. И я смотрю на них в окно, а потом открываю его и зову их домой, как обычно родители зовут детей, а они меня не слышат, потому что обсуждают свое – запредельное. Телефоны они оставляют дома, потому что постоянно поступающие в телефоны волны мешают их мозгам работать в нормальном режиме – это аксиома в нашей семье. Выключи или отложи телефон, а потом уже жди от своего мозга полета в невиданные миры сложнейшей мировой гармонии, коей являются математика и физика, и биофизика, их младшая сестра. Еще в том мире живет классическая музыка, которую обожают мои родители, приучив и меня ее любить. Именно приучив, год за годом, с раннего детства.

В детстве я занималась музыкой, причем играла на редком инструменте – на арфе. Ее купили в музыкальную школу, и никто в группу игры на арфе не записался, записали меня, потому что я пришла в школу сама, в семь с половиной лет – я два месяца была уже ученицей общеобразовательной школы и могла принимать самостоятельные решения. Сейчас, когда я учусь в университете, это для меня самой звучит смешно, но я отлично помню: я смотрела-смотрела, как некоторых детей из моего класса тащат после уроков в музыкалку, и тоже решила сходить, посмотреть, что там да как. Мои мама с папой даже не очень удивились, когда я рассказала, что записалась в музыкальную школу, стали хохотать, подталкивать друг друга, подмигивать: «Это она в тебя! Авантюристка! Это она в тебя! Оригиналка!»

И когда я семь лет и еще один дополнительный восьмой год училась играть на арфе, я тоже была немножко из другого мира, как мои родители. И я могла иногда сказать потерявшимся в своем загадочном физическом мире родителям: «Пока! Я ушла туда, где вас сейчас нет!» Сказать с любовью, уважением и даже преклонением. Потому что у меня таких мозгов, как у них, – нет. И такой любви к науке. Я хотела поступать в музыкальное училище, находящееся как раз недалеко от Курчатовского института. Пришла в начале девятого класса на консультацию, походила по коридорам, посмотрела на студентов, – поняла, что через год я так же, как другие студенты, встану, прислонясь к забору, с сигаретой, заговорю на мате, покрашу волосы в синий или зеленый цвет в знак протеста против всего – что я звезд с неба не хватаю, что у меня болят пальцы от струн, всегда болели и болят, что училище мое не самое лучшее, что через улицу где-то там в своем загадочном корпусе с тройной степенью секретности сидят мои мама и папа. Их, кстати, несмотря на секретность их здания, из страны выпускают, потому что лично их гипотезы и докторские не связаны с оборонкой. И подработка папина не связана с оборонкой, подработка у него там же, на территории института, в соседнем корпусе, где какая-то оборотистая фирма арендовала две комнатки, и папа туда заходит, заносит выполненные задания по созданию хитроумных замков для бандитов и их дверей и всякой подобной ерунды. А кому из нормальных людей могут понадобиться замки, реагирующие только на твой голос? А если ты охрипнешь? Или попросишь соседку зайти полить цветы? Что тогда? Зато мы теперь не нищие, как были раньше, о чем мама с хохотом сообщала всем интересующимся, а совершенно обычные, как большинство населения нашей прекрасной и необъятной родины, не беднее остальных. Меня немножко бесит эта поза – ведь это поза, ничего более? У нищих нет ни своего дома, ни машины, пусть старой, но на ходу, ни дачи с печкой, ни кота, который предпочитает на обед остатки нашего куриного супа или рыбы.

В музыкальном училище я год все-таки отучилась на подготовительном, решила – посмотрю, вдруг первое впечатление было неправильным. Как-то вечером я шла с занятий домой, думая, что здорово было бы брать с собой Рыжика, чтобы не бояться поздно возвращаться по дворам, и вдруг увидела странные мусорки – разного цвета, никогда раньше таких не видела. На одной был явно самодельный плакат «Сделай хоть что-то для планеты или иди и хрюкай дальше!»

Я пришла домой и стала читать о раздельном сборе мусора, который начался не так давно в Москве. Потом, проходя по бесчисленным ссылкам, прочитала про засорение океана, про китов, выбрасывающихся на берег, потому что они съели маленьких рыбешек, которые в свою очередь съели пластик, которым полон океан, про грязные реки России, Китая, Индии, про ужасы Африки, про берега Индонезии, к которым прибивает тонны мусора. Про то, что в маленькой Швеции – много, больше чем в нашей большой стране, современных заводов, без остатка и без вреда перерабатывающих мусор, даже есть завод, где утилизуют старые кроссовки, в которых сорок шесть разных фракций, и всех их нужно перерабатывать отдельно!

Я читала всю ночь, не ложилась спать, уснула за ноутбуком, проспала школу, не пошла на уроки, Рыжика выгуляли родители, думая, что раз я не встаю, то, значит, мне никуда сегодня не нужно. А я спала-спала, и когда проснулась, поняла, что я сегодня – другой человек. Я буду спасать нашу планету, потому что кто-то должен ее спасать.

Я очень быстро нашла себе соратников – в других странах их оказалось даже больше, чем у нас. Пришлось срочно подтягивать английский, на который я до этого плевала. Наверное, у меня все-таки есть крупицы родительского мощного интеллекта – врожденные и благоприобретенные. Поэтому я быстренько разобралась в логике английской грамматики, совершенно простой и банальной (склонений, спряжений нет и – ура!), в том, какие слова нужны для плотного, интересного, плодотворного общения, а что – просто муть, не нужная никому. Четверка по английскому быстро и автоматически превратилась в пятерку, хотя меня это волновало и волнует меньше всего.

Последний раз меня дома спрашивали (и выслушали до конца ответ!), какие у меня оценки, много лет назад, когда у меня была тройка по рисованию и папа подрисовывал страшненьким зайцам, которых я рисовала, смешные и трогательные ушки, а кривым елочкам – красивые бантики и шарики, и наша строгая, неподступная учительница, которую родители между собой по секрету звали Акула Гниловна, смилостивилась и поставила мне четыре по рисованию и три по математике – чтобы урегулировать баланс во Вселенной и заставить моих ученых родителей прийти на собрание, помыть ей окна, еще что-то сделать. Они, разумеется, не пришли. Но началка быстро закончилась, а в средней школе у нас была изумительная, моя любимейшая математичка, которая давала такие интересные задачи, что заинтересовалась даже я, до этого равнодушная хорошистка, и стала ездить на олимпиады по математике.

Вадюша с Валюшей успокоились – рисования больше нет, по математике – то, что надо в нашей семье. А когда очнулись и поняли, что ни математиком, ни физиком, ни арфисткой я не буду, то… нисколечко не расстроились, а даже обрадовались. Ведь я собираюсь поступать в МГУ на географический факультет! А он рядом с физфаком и биофаком. И вообще там островок настоящей науки, там работают хорошие люди, великолепные, самые лучшие педагоги, истово и неистово (великий наш язык!) занимающиеся наукой. Что еще надо? География, так география. Экология – просто прекрасно! Не глубоко научно, конечно, зато гуманно и имеет большой судьбоносный смысл для всей планеты. Поскольку мои мама и папа, как настоящие физики, привыкли мыслить либо в атомарном, либо в планетарном масштабе, и эти два измерения удивительным образом сливаются у них в одно – космическое, бесконечное, совершенно грандиозное, то мое решение спасать планету им очень понравилось.

* * *

– Маняша! – Папа обнял меня. – Я ведь совсем не ревную, ты не думай. Езжай куда хочешь. Но, пожалуйста, не водись там с Кащеем.

– С чего ты решил, что он едет?

– Если ты едешь, то и он рядом нарисуется, вот увидишь.

– Что тебе в нем не нравится?

– Он красивый, но карьерист.

– У него только волосы красивые, пап, и глаза.

– Этого достаточно для такой хорошей девочки, как ты. Он больше не спрашивал, не рассчитываю ли я на Нобелевскую премию?

Я засмеялась:

– Больше нет.

– Может, отстанет? – с надеждой спросил папа.

– Пап, это обидно. Что, меня нельзя просто так любить, без твоей Нобелевской премии?

– Можно, Маняша, можно, ты же прекрасна! Как твоя мама.

– Я на тебя похожа, пап, на твой нос. – Я провела по папиному носу, крупноватому, но правильному, ровному, с тонко очерченными ноздрями.

– Да, да, дочка. – Папа еще крепче меня обнял. – Но такие карьеристы, как Кащей, никого, кроме себя и своей карьеры, не любят.

– За ним девочки гоняются, пап, почему Кащеем-то он у тебя вдруг стал?

– Вон, звонит, – кивнул мне папа на фотографию, высветившуюся у меня на экране. – Кащей в молодости, и точка. Хитрющий.

– Когда ты выходишь из эмпирей, папочка, – хмыкнула я, – то оказываешься таким наблюдательным! – Я ненароком сбросила звонок, послав автоматический ответ: «Не могу сейчас говорить».

– У вас всё хорошо? – В комнату заглянула мама, взявшаяся мыть несчастного Антипа, который укусить маму не может и только страдает от мытья, умоляюще глядя мне (мне! – не маме!) в глаза. Моя мама, никогда не повышающая голос, отличается мягкостью обращения и завидной твердостью характера.

– Обсуждаем женихов, – пояснила я маме.

– Ладно, погрейте там что-нибудь поесть. Вареники были старые… те… с дачи… – кивнула мама, явно думая о чем-то своем. Потому что если она пошла мыть Антипа, совершенно чистого, чистоплотного, домашнего кота, (который последний раз выходил на улицу неделю назад на даче, посидел задумчиво у крыльца и вернулся обратно), то это значит, что у нее зреет какое-то невероятно изящное решение, и ей надо побыть одной, без второй половины своего мозга, без моего папы.

– А про Гену-баритона ничего не хочешь узнать? – поддела я папу.

– Очень хочу. Но пойдем, и правда, сварим вареники. В холодную воду класть, да?

– В горячую, пап! Ты же физик, ты что! В холодной слипнутся!

– Да? – так удивился папа, что я от внезапно накатившей нежности прижалась к его спине.

Вот какой чудак-человек, ведь это всё искренне! Что хорошо с моими родителями – они как дети – те, которые еще не знают многих законов окружающего мира. Как они могли такими остаться, прожив по сорок лет и двадцать из них как минимум прожив физиками? Не знаю. Но я знаю, что это всё правда.

Вот неужели он не хочет вкусно есть, как все? Я зареклась готовить в нашем доме. Классе в седьмом я неожиданно полюбила готовить. Читала в школе на скучных уроках рецепты, сохраняла их, пробовала что-то стряпать, заменяя манкой всякие загадочные ингредиенты вроде «сарго», бабушкиным вареньем – все свежие фрукты, которые нужно было класть в пироги зимой, солеными огурцами – авокадо, яйцами – диковинные утиные печенки и еще что-то, что даже с объяснением было непонятно и недоступно. Мама с папой быстро съедали то, что я приготовила, а потом брали из шкафа сушки, наливали себе огромный чайник невкусного, вчера утром спитого чая и отправлялись, довольные, в свою комнату, искать самое красивое решение какой-нибудь задачи. И никогда – никогда! – не удивлялись, меня не хвалили, бабушке не рассказывали, какая я умница, и, самое главное, утром никогда не помнили, что вчера вечером я приготовила на ужин.

И я готовить перестала, тем более, что в начале восьмого класса у меня в школе появились одновременно два ухажера – друзья Трясов и Панюськин, оба видные, яркие, оба чуть-чуть ку-ку, так бывает очень часто – смотришь на парня, ах, какой красивый, думаешь, а начинает говорить – всё. Ку-ку из города Баку. Бакинцы тут ни при чем, это просто присказка моей мамы. Они с папой придумывают что-то вроде этого, и оба хохочут от всей души, как будто им двенадцать лет. Я в таких случаях, даже если мне и смешно, не смеюсь до последнего – из принципа. Иногда не выдерживаю, потому что мама как начинает смеяться, то может смеяться по-настоящему до слез, а Вадюша прекращает обычно смеяться раньше, ему уже не так смешно, но он хочет, чтобы смеялась его любимая Валюша, моя хорошая и любимая мама, и он повторяет и повторяет свою или ее собственную шутку, от которой маму вдруг так разобрало. И они хохочут, а я смотрю на них молча и радуюсь.

Конечно, у кого еще есть такие чудо-родители, как у меня, Валюша и Вадюша, оба без пяти минут доктора наук, молодые, веселые, с чудо-мозгом, поделенным напополам?

Это, кстати, почти правда. Потому что они, если не могут существовать уж полностью, как один организм, это природой не предусмотрено, но как единый мозг – существуют. Если загораются – то оба, если ходят скучные и раздраженные в воскресенье, значит, оба не могут найти решение. Наука, конечно, знает такие удивительные интеллектуальные тандемы. А я и без науки вижу, что это какая-то единая, загадочная энергетическая система – мозг моих мамы и папы. Только в этой системе не предусмотрена такая часть, как я. Поэтому я существую автономно и не слишком переживаю – система же меня любит, заботится обо мне, волнуется, если я заболеваю. Но система сама по себе, а я – сама по себе. И тут уж ничего не поделаешь.

* * *