Птица, летящая к небу

Сейчас в раздевалке я смотрела на то, как хохочут, кривляются, упиваются весельем остальные, и чувствовала себя инопланетянином, который наблюдает за совершенно чуждыми ему живыми особями. Может быть, я сошла с ума? Разучилась смеяться? Ведь не могли все остальные сойти с ума? Что здесь смешного? В моем ортопедическом ботинке? В Плужине с криво накрашенными губами, которому совсем мал мой ботинок, и он его сейчас безжалостно растаптывает? Ботинок, за который мама заплатила, как за новый телефон, в котором есть волшебная возможность выхода в придуманный людьми мир, где сейчас все живут, а меня там нет.

Я встала с банкетки. Вот сейчас я подойду к Плужину, толкну его или дам ему в лоб, он еще не вырос, может, и не вырастет уже, с меня ростом, щуплый. Ноги мои не шли. Не оттого, что у меня одна нога выросла короче другой, а оттого, что я труслива, как последняя овца в стаде. Вот это всё стадо, а я в нем – самая жалкая и трусливая овца, последняя, хромая.

Я сделала шаг вперед. Во рту у меня всё пересохло. Надо на глазах у всех подойти к нему и что-то сказать или что-то сделать. Или не надо. Таисья часто повторяет: «Око за око сделает весь мир слепым». Я ударю Плужина, Плужин ударит меня и еще кого-то, или я не отомщу лично Плужину, но ударю кого-то слабого… Ну, допустим, я никого не ударю. Вообще никого. Никогда. Меня загрызут волки, как обычно в стаде и происходит – загрызают слабейшего. И об этом я тоже знаю, благодаря широкому кругозору Таисьи и ее рассказам о нашей прекрасной планете.

Народу постепенно стало надоедать. Плужин немного растерялся, потому что все расходились, он попробовал выкрикнуть что-то «угарное» с матом, но к нему неожиданно подошел Константин Игоревич и сказал: «Ну, всё, давай!» И подтолкнул его. Плужин нарочно упал, перекатился по полу, задрал ноги, схватился за голову и за бок, заорал, завыл, это на несколько секунд остановило расходившихся зрителей, все сняли себе еще по «истории» – о том, как учитель толкнул ученика и тот ударился головой, и пошли на седьмой урок или домой.

Плужин наконец сел, успокоился, сдернул ботинок, отшвырнул его в сторону и выматерился. Заметил меня, показал мне средний палец. Странно, отчего он так разозлился? Был ведь героем раздевалки целую перемену, наберет кучу лайков «ВКонтакте».

Я шла домой мимо нового сорокавосьмиэтажного дома, который строился во дворе рядом с нашим домом. Нам невероятно повезло – наш дом оказался с такой стороны, что на него не попадает тень от нового дома. А остальным трем соседним домам не повезло. У одного теперь света не будет никогда – так расположен новый огромный дом.

Говорят, когда-то и наш дом снесут, и мы поедем жить в другое место, но моя мама участвует в общественных слушаниях в нашем районе и всегда голосует против новых строек. Поскольку наш дом пока обходят, не сносят, мама с гордостью говорит, что в этом есть и ее вклад.

Сейчас над последними этажами, уже построенными, но еще не облицованными, висели низкие влажные облака, и казалось, что дом живой и дышит этим серым мокрым туманом. Если бы у меня был хороший фотоаппарат в телефоне, я бы обязательно сняла это странное сооружение с множеством черных незастекленных окон и большой пухлой шапкой из светло-серых рваных облаков. На моем всё равно ничего не получится.

Я шла мимо бесконечного ярко-голубого забора, огибающего стройку, и думала о невероятной несправедливости жизни. Ну почему – я? Почему не Тюкина, не Вероника, не Ангелина, не кто-то еще, почему именно – я? Мама говорит – это испытание, и оно мне по силам. Дается всё только по силам. А зачем мне это испытание? Почему я должна страдать? За что? Почему вообще люди умеют страдать? Зачем нам это свойство?

Глава вторая

– Ты видишь, какая она стала? Видишь? Как будто в нее вселился кто-то. Ты слушаешь иногда, что она говорит?

– А что она говорит?

– Ну, ужас какой-то, Саша! Странные вещи! Всё рассуждает, рассуждает, я говорю – хватит думать о том, что невозможно понять…

Я проснулась непонятно отчего. Родители разговаривали не очень громко, но в нашей комнате с Вовой была приоткрыта дверь, и всё было слышно, потому что у нас смежные комнаты. Может быть, я проснулась из-за своего сна. Мне снилось, что на меня надвигается что-то огромное, черное, не имеющее четких контуров, колышущееся, и я чувствовала, что это неотвратимо. Вот сейчас оно приблизится, поглотит меня, а я не смогу ничего сделать. И после этого не будет ничего. И я проснулась.

– Почему, Саша!..

– Тань…

Я слышала, как папа вздохнул, встал, подошел к окну, открыл форточку, чиркнула спичка, и потянуло сигаретным дымом.

– Дай мне тоже!..

– Ты что? – тихо засмеялся папа. – А пост?

– Что пост, что пост?.. Ну, пост… Покаюсь завтра. Всё равно идти на исповедь. Скажу: «Слаба, не смогла…» Ужасно, Кристинка – калека.

– Давай ей имя поменяем.

– Ты опять? Как можно такое имя менять?

– Ей не нравится, мне не нравится…

– И мне не так уж нравится. Но ты же понимаешь – имя особенное… И, главное, когда называли, я еще не знала, как изменится моя жизнь, как будто чувствовала… Как можно менять? Что с ней будет, с калекой?

Если мама еще раз назовет меня калекой, я выйду в комнату и скажу: «Я не калека! Я совершенно нормальная!»

– Ты видишь, – продолжила мама, – она странная такая стала… Ни с кем не дружит, говорит иногда такие вещи, как будто ей сорок лет, а не четырнадцать. Что с ней? Что? Ужас… Я с батюшкой советовалась… – Мама замолчала.

Для папы это не аргумент, он сейчас или будет смеяться, или взовьется.

– И что он сказал? – неожиданно спокойно спросил папа.

– Говорит, молиться надо и нам, и ей. Ну, то есть, и мне, и ей. Ты же не молишься.

– Нет, Тань, не молюсь.

– Ладно. Как хорошо, что мы с тобой вместе, Саш. Ты такой хороший…

Я закрыла голову подушкой, чтобы случайно не услышать что-то лишнее, что потом мне мешает смотреть маме с папой в глаза. Можно, конечно, встать, закрыть дверь или, наоборот, пройти через их комнату на кухню, попить воды. Но мешает мне всё то же трусливое пушистое животное, которое живет во мне и руководит всеми моими поступками. Поэтому я буду лежать под подушкой, считать до ста и ждать, когда придет сон. А сон не шел.

Через какое-то время у родителей наступила тишина, я еще немного подождала и встала. Удостоверилась, что Вова крепко спит, и тихо включила его компьютер. Я жду, что когда-нибудь мне подарят мой собственный, учиться без компьютера просто невозможно, но мама боится, что за своим компьютером я буду проводить слишком много времени, мама не сможет меня контролировать, и меня затянут в опасные группы, где подростков заставляют покончить с собой.

Таисья нам рассказывала, что на Земле есть Центр управления всем, он называется Бильдербергский клуб, туда входят мужчины из разных стран. Он себя не афиширует, и название такое необязательное – «клуб», но там решаются самые важные вопросы, касающиеся абсолютно всех в мире. Как это может быть, я не понимаю, но, возможно, именно там решили, что население на Земле слишком быстро растет и уже достигло своего предела. Поэтому надо как-то остановить этот рост – способов много, и они очень странные – однополые браки, мода на бездетность, отказ от прививок, эпидемии, локальные войны, в которых в основном погибают молодые мужчины, а также разные секты, члены которых по разным соображениям стремятся уйти из этого мира. Кто-то хочет побыстрее попасть к Богу, кто-то – стать знаменитым, ведь видео полета из окна может набрать миллионы просмотров. Зачем, правда, это человеку, который упал с семнадцатого этажа, нигде не сказано, но люди такие есть.

Об этом обо всем написано в Интернете, и мама беспокоится, что я тоже увлекусь чем-то странным и опасным. Почему она не боится за Вову? Потому что Вова «проще»? А Вова зато иногда смотрит тайком такие неприличные видео, что мама бы сразу закурила две сигареты, если бы случайно зашла в комнату, как однажды не вовремя зашла я.

Две сигареты мама закурила, когда мы вышли из ортопедического салона, где мне по заказу изготовили мой прекрасный ботинок. Мама бодро спросила: «Надеюсь, ты не будешь комплексовать?» Я промолчала, потому что пока ничего толком не поняла, просто в ужасе смотрела на чудовищный черный ботинок и думала, как же я буду в нем репетировать Золушку, ведь только сегодня Валерий Викторович сказал, что мы начинаем ставить новый спектакль, ничего себе у меня хрустальный башмачок… А мама закурила, сдернула мой школьный рюкзак, повесила его себе на плечо, сказала: «Да ты не обращай на него внимания и всё! Хм, подумаешь!» – и полезла за пачкой сигарет, хотя первую еще не докурила. И тогда я поняла, что мама в таком же шоке, как и я, если не хуже, потому что она на улице никогда не курит, да и дома прячется от нас с Вовой.

Без своего компьютера очень сложно, даже некоторые домашние задания сделать невозможно. Я хотела купить компьютер, если нам заплатят за гастроли, – Валерий Викторович обещал, что однажды мы поедем на большие гастроли по России и вернемся богатыми. Но пока мы с Вовой делим его компьютер – до восьми вечера я должна всё успеть, а потом он садится и уходит в параллельный мир, где у него есть друзья, девушка из Белоруссии, с которой он переписывается каждый день, в мир, где он читает любые новости, смотрит видео и, главное, играет. Родителям он объясняет, что хочет стать чемпионом мира и получать миллионы. Никто ему не верит, но поделать с ним ничего не могут, потому что Вова уже взрослый человек, студент, и решает сам, что ему делать.

Вова неожиданно резко перевернулся, сел на кровати, потом молча встал и куда-то пошел. Походил по квартире, вернулся, постоял у окна, затем лег и уснул. Утром он не вспомнит, что ночью вставал. С ним так бывает, он «лунатик». Может быть, поэтому мама ничего ему и раньше не запрещала, пока он еще не был взрослым. Она не знает, что это за болезнь, и никто не знает. Когда он был помладше, мама тоже пыталась водить его в церковь, но Вова никогда не мог выстоять всю службу, ныл, мешал маме, дергал ее за руку, просился в туалет, однажды обгрыз батон, который торчал из сумки у какого-то мужчины. Мама сердилась, давала ему подзатыльники, пробовала наказывать, но ничего не помогало. И в какой-то момент мама сдалась, тем более что у Вовы самый лучший в мире защитник – папа.

Лет пять или шесть назад мама решила, что Вову мучают черти, и мы поехали в Троице-Сергиеву лавру на «отчитку», обряд экзорцизма, а попросту – изгонять Вовиных бесов. Никто кроме мамы об этом не догадывался, а поехали мы все вместе. Я еще удивилась, почему мама сказала мне: «Останешься с отцом! Погуляйте тут!» Вова тоже удивился, не хотел идти в Лавру, но мама объяснила: «Хочу кое-что купить тяжелое в церковной лавке, поможешь мне, ну и там, вообще… Сфотографируешь меня». Может быть, папа всё и знал, конечно, потому что он только хмыкал и отворачивался, когда Вова спрашивал его: «Пап, а пап, а ты почему не можешь пойти с мамой?»

Что было дальше, я знаю лишь по рассказам мамы. Конечно, она рассказывала не мне, а папе ночью и еще потом по телефону своей приятельнице из нашего прихода, я слышала урывками и составила целую картину, как из Вовы изгоняли бесов, из-за которых он страдает лунатизмом и, возможно, еще чем-то, что не так очевидно и пока маме неизвестно.

Мама с Вовой ушли, а мы с папой отправились гулять. Прямо рядом с Лаврой начинаются простые деревенские дома. Был апрель, прекрасная весенняя погода. Папа шутил, говорил, что вот мама сейчас сдаст Вову в монастырь, и он станет монахом, и вообще как-то нервничал, мне так показалось. И всё время курил. Я люблю дым папиных сигарет и тоже буду курить, когда вырасту. Мне кажется, это очень изящно и женственно, когда девушка курит длинные тонкие сигареты, особенно коричневые с золотым ободком, я видела такие у одной старшеклассницы, хотя это и не модно. Модно курить вейпы, электронные сигареты, и особенно одноразовые «ашки». Наши старшеклассники часто громко обсуждают, какой вкус у ашек им больше нравится – с вишней или с кофе, с банановым муссом или ванильным кремом, и что круче – курить вейп с никотином или без, или вообще бездымный айкос, который пахнет горелой проводкой и старыми носками, по крайней мере, так у Сомова. Мы с Норой Иванян расходимся во мнении насчет этого запаха, она говорит, что второй (после гари) компонент – это тухлая картошка или пуки, в зависимости от погоды, если влажно, то скорее картошка, а если тепло и сухо, то второе. А вообще мой папа говорит, что обычный табак, растущий на земле, в десятки раз менее вреден, чем химические соединения из лабораторий. Мама же советует нам с Вовой не заглядываться на курильщиков, потому что она дома еще двух курильщиков не потерпит и отберет телефоны навсегда, если найдет у нас любые сигареты.

Мы обошли деревню пару раз, сорвали несколько веточек с почками, поговорили о том, становиться ли мне актрисой, папа выкурил несколько сигарет, и тут позвонила мама. Папа выслушал ее, сказал: «Ну, ты дура!» – и быстрым шагом пошел к Лавре, не обернувшись на меня. Он был уверен, что я побегу за ним, потому что я нормальный человек. Я пошла, но немного отстала, потому что папа не обратил внимания на группку детей, которые играли неподалеку, а я обратила и замедлила шаг.

Несколько мальчиков и девочка, все приблизительно моего возраста (а мне тогда было лет девять или десять), гоняли по маленькому кругу одного мальчика, били его прутьями, но скорей всего не больно, потому что он не плакал, а смеялся. И все смеялись, прыгали и кричали: «Изыди! Изыди! Бес, изыди!» Вот и Вове как-то так пытались изгнать чертей и бесов. Не знаю, чем его били, но Вова вырвался и убежал, опрокинул тяжелый подсвечник и даже разорвал кому-то рясу, потому что его пытались поймать и вернуть. Маму очень наругали, а она наругала Вову.

Когда они пришли, Вова был весь красный и зареванный, но уже не плакал, только шмыгал носом и вытирал его ладонью. Папа подошел к маме, взял ее за руку, как маленькую девочку, и стал ей что-то выговаривать, а мама вырвала руку, оттолкнула папу, крикнула почему-то очень зло мне: «Смешно, да? Посмейся!», хотя я и не думала смеяться, мне было страшно, а не смешно, и решительно куда-то направилась. Мы молча пошли за ней.

Через некоторое время выяснилось, что мама шла к машине, но не знала, где она. Мы обошли кругом деревню, мама немного успокоилась, Вове вернули телефон, и мы все вместе отправились в Лавру пить травяной чай с огромными пряниками, приторно-сладкими и масляными. Вова возвращаться в Лавру боялся, но хотел есть и пошел с нами. Пока мы ели пряники, Вова строил смешные рожи, показывал язык, приставлял себе рожки, мычал, блеял – и всё в сторону одного из храмов, видимо, там проходил обряд. Мама не могла его успокоить, а он так разошелся, что туристы-иностранцы стали его фотографировать, а мама – плакать от бессилия.

Мама пришла к Богу после того, как умерли ее родители, один за другим, за три месяца. Сначала умерла бабушка, и дедушка не смог один жить и тоже умер, хотя ничем особенным не болел. Мама ужасно переживала, я была совсем маленькой, но смутно помню, как она плакала с самого утра и до вечера, и так продолжалось долго, много дней или даже недель. Она стала ходить в церковь, всё чаще и чаще, и постепенно стала брать и меня. Я помню еще то время, когда я стояла в храме, прислонившись головой к маминому карману на пальто, и оттуда приятно пахло табаком. Мне всегда нравился запах табачного дыма, хотя родители никогда не курят в комнате, только на балконе или в форточку, но незажженная сигарета пахнет по-другому. Когда мне было два года, я даже пыталась есть сигареты, так говорит папа и смеется, что в табачном листе больше витаминов, чем в гороховой каше, нашем с мамой основном блюде во время поста.

С шести лет я начала ходить в воскресную школу, где меня научили молитвам, псалмам, песнопению, всем важным законам службы – когда надо кланяться, когда креститься, в каком месте целовать икону, объяснили, что если убежать со службы, не достоять до конца, то тебя больше никогда не пустят в храм. Нам рассказывали о жизни святых, мы учили Закон Божий, все вместе читали Новый Завет, разбирая непонятные слова, это было самое веселое, хотя смеяться над древними словами не разрешали.

В воскресной школе я и познакомилась с Ангелиной, которая теперь будет играть вместо меня Герду и Принцессу на горошине. И благодаря ее маме в девять лет я попала в детский театр. Наши мамы недолго дружили, потом, как говорит моя мама, «дружба не получилась по идеологическим соображениям», потому что мама Ангелины перестала активно участвовать в жизни нашего прихода, ходить на службы и соблюдать все правила и посты. Но зато и я вскоре перестала ходить в воскресную школу, потому что в это же время были занятия в театре. Я знаю, что это решение родители приняли на очередном «семейном совете», куда не пригласили нас с Вовой, а проругались всю ночь и почему-то мама отступила. Вова говорил мне, что он слышал, как папа сказал: «Ты еще ее в монастырь сдай!», после чего мама сдалась, но я ему не верю. Я знаю, что в театре я осталась благодаря папе, и в театре у меня было всё самое лучшее, я там становилась другой.

Я не знаю, как это объяснить. Я не могу в жизни ни ответить нормально, смело, ни подойти и толкнуть кого-то, ни в ответ высмеять человека. Даже когда у меня еще не было страшных черных ботинок, я не могла этого. А на сцене я чувствую в себе силу и легкость. Я могу прыгать, хохотать, быть ловкой и совершенно свободной.

У многих всё наоборот. Смелые в жизни, на сцене они тут же зажимаются и теряют всю свободу. Поэтому Валерий Викторович, наш руководитель, и дает мне главные роли, хотя я не очень высокая и совсем не красавица.