Бабушка на сносях

– Строго говоря, у нас будет внук.

– Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.

– Ничего не понимаю. – Он потряс головой. – При чем здесь ты или я?

– Я беременна.

– Зачем? – умно спросил он.

– Так получилось.

– Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?

– Нет, все способы мне известны и не подходят.

– По здоровью?

– Идеологически.

– Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? – великодушно поправился он.

– Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?

– А непосредственный отец-производитель? Отказывается?

– Считай зачатие непорочным.

– Ясно.

– Ничего тебе не ясно! – вспылила я. – Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!

– Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? – Сергей зло усмехнулся.

– Алиментов никто у тебя не потребует.

– Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?

– Только Люба.

– Что говорит?

– То, что диктует здравый смысл.

– Вот видишь! Ты упряма как осел!

– Буриданов?

– Нет. Выражение «буриданов осел», – быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, – это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?

– Это ты себя спроси, просветитель!

– Кира! Чего ты от меня хочешь?

– Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.

– Но это не мой ребенок!

– Зато я – твоя жена!

– Какая ты жена! – отмахнулся Сергей.

– Добрая. Вот, носки штопаю, – невесело рассмеялась я.

Сергей ухватился за спасительную ниточку.

– Ты меня разыграла! – вздохнул облегченно. – Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?

– Никому, кроме меня.

– Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…

Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!

Чадолюбия в Сергее не густо – в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.

– Серега! – перебила я его. – Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.

– При чем здесь друзья? – удивился он. – Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.

– У тебя нет старых друзей, – уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. – Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие – публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность – во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.

Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.

– Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.