Картинки Волыни

Картинки Волыни
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

«Лесистая Волынь вся спряталась от глаз в своих обширных лесах. Где-то там ютятся белые домики, сверкнёт речка и опять леса и леса. Но не дикие леса Сибири, тайга, непроходимый склад стоячего и лежачего гнилья. Это и не леса Уфимской губернии, – запущенные, испорченные, проросшие всякой дрянью, – урман, как называет такой лес башкирин, истребитель его…»

Николай Гарин-Михайловский

Картинки Волыни

I

Лесистая Волынь вся спряталась от глаз в своих обширных лесах. Где-то там ютятся белые домики, сверкнёт речка и опять леса и леса. Но не дикие леса Сибири, тайга, непроходимый склад стоячего и лежачего гнилья. Это и не леса Уфимской губернии, – запущенные, испорченные, проросшие всякой дрянью, – урман, как называет такой лес башкирин, истребитель его. Это, наконец, не южные леса Кавказа, переплетённые всякими вьющимися растениями, делающими его совершенно непроницаемыми. Леса Подолии – это, в большинстве случаев, расчищенные парки и владельцы их щеголяют друг перед другом своим порядком в лесах и уходом за ними. Длинные прямые просеки идут через каждую версту и тонут на горизонте в просвете куска голубого неба. Иногда в них мелькнёт стройная фигура огненно-жёлтого дикого козла или задумчиво с понуренной головой пробредёт тоже дикий кабан. Лаконическая вывеска извещает о запрещении посторонним охотиться. Здесь ещё царство охоты. Красивая форма охотников: куртки, перо за шляпой, видны их домики с дороги. Зверей кормят и ведут им счёт. Но не всякого зверя холят, – волка, например, потребителя коз, совсем нет: случайно забежавшего ждёт быстрая и верная смерть.

Я еду. Дорога лесом. Шляхтич Владек на козлах, пара голых лошадок в дышло с нитяными шлейками на шее, шарабан, на нём сиденье. Дождик, грязно. Навстречу карета, четвёрка в ряд, на вынос ещё две, шлеи, бич, головки лошадок, украшенные перьями: так и вспоминаются картинки из былых времён польских дворов. В окне кареты дама с следами поблекшей красоты умного польского лица, седой, с усами, гордый господин и всё вместе – впечатление остатка какой-то из ценного фарфора игрушки. Это первое впечатление. Затем является сознание, что здесь это ещё действительность. Невольный интерес заглянуть в эту жизнь. И вот я в охотничьем домике здешнего магната. В глухой части леса простой одноэтажный деревянный домик. Владелец где-то в Индии, в погоне за тиграми. Здесь же вдоль окон и на стенах металлические пластинки с выбитой историей каждого убитого тетерева. Где, когда, на каком дереве, в котором году и кто герой. Счёт ведётся с конца шестидесятых годов. Такие же таблицы на деревьях. Один из героев, убивший семнадцать глухарей, уже переселился в лучший мир. Семнадцать глухарей! Всякому времени свои трофеи.

И мне невольно рисуется картина далёкого прошлого: пышные похороны польского короля – его трофеи. И эти похороны его потомка – такие же пышные, с той же сохранившейся формой, и трофеи жизни – семнадцать жетонов убитых тетеревов.

А вот и памятник из гранита на том месте, где дикий кабан поранил двух солдат, которые в числе других, поощряемые княжеской наградой, бросились на кабана в надежде захватить его живьём. Стоишь над этим красивым памятником, хочешь его осмыслить, поймать здесь какой-нибудь порыв, штрих, дух, всё то, что создало этот памятник; но с каким-то туманом в голове, с пустым сердцем уходишь от этого, имеющего, очевидна, прочностью своею цель пережить много, много поколений, памятника.

* * *

– Расползаются паны, як тараканы перед пожаром.

– Куда?

– Господь их знает, – в Польщу чи що подаются. А кто на службе, а то и так изведётся.

Продажа земель идёт энергично – от семидесяти до ста рублей за десятину.

– Хоть и дорого, а мусимо браты, бо дороже буде.

Это говорит стройный красивый шатен, в белой рубахе, белых штанах, подкатанных до колен, босой. На руке у него висит топор, он небрежно и грациозно покачивается и идёт рядом со мной.

– Мы от роду крепостными не были… мы из дворян, – говорит он.

Признаюсь откровенно этот дворянин пришёлся по душе мне. Вот истинно Лафонтеновский тип голодного, но свободного дворянина. Чувствуется уверенность и удовлетворённость. Дворянин, который сам себя кормит; дворянин, который сам пашет свою землю; дворянин, которому не дано образование, но достались в наследство независимость и гордость, которые побуждают его свалиться с шеи себе подобных и встать, как умеет он, на свои собственные ноги. Такого дворянина можно от всего сердца приветствовать и кричать с ним:

– Да здравствует независимость!

II

Своим последним днём май хочет наверстать все дожди и оставить впечатление, какое подобает ему. Чудный день с утра. Ветерок ласкает, и аромат сирени, ландыша и миллионов неизвестных цветов нежно щекочет ноздри.

Обеспеченное прекрасным днём всё кругом так празднично и нарядно, как только может быть природа. Кукушка где-то кому-то отсчитывает остающиеся ему годы жизни, удод подаёт весточку из лесу, множество птиц оглашают воздух своим щебетанием, чириканьем, вскрикиваниями.

Самые задумчивые философы из них, не любящие подавать голоса, и те отзываются каким-то непривычным басом.

Трава сверкает вся в разноцветных огнях росы и лёгкий утренний ветерок манит на простор туда, где в нежной дали спят в ясном утре леса, деревни, мельницы с своими неподвижными крыльями, пруды зеркальные. Всё замерло, отогреваясь в весёлых лучах майского солнца. Аромат воздуха – нет возможности передать: млеющий, он бросает в лицо то нежный запах фиалок, то травы, то потянет сосной, ландышем, заберётся далеко внутрь, в самую глубину сердца, вольёт в него радость сознания чудного дня, освежит, разгладит складки души и заставит и внутри в себе прибраться в тон этой майской природе.

Ровная, как ладонь, местность. Ряд деревень, речка между ними; на горизонте леса. Хохлушки и хохлы, запах дёгтя, – здесь Волынь во всей своей красе, в венке из майских цветов, – красные, жёлтые, лиловые, белые, разноцветный ковёр, а там дальше седая рожь в сажень, яровые выбиваются буйно и обещают небывалый урожай. Солнце, счастливое радостью земли, льёт с неба свет и ласку на землю, а земля изнывает в блаженстве и замерла в чудной прелести своего наряда. Это какой-то чудный храм природы, и идёт здесь торжественная служба и сам замер в восторге сознания своего бытия. В этой бездне зелени, воздуха и неба последними штрихами манят к себе высокие, стройные, одинокие тополи, то здесь, то там разбросанные по деревням. Непередаваема прелесть этих тонких зелёных пирамид и рядом с ними белых чистеньких хаток, с аккуратными оконцами, с высокими, соломой под лопату крытыми крышами, с гнёздами аистов на них, с садочком и огородом, в котором и мак, и конопля, и капуста, и дыни, и арбузы, и чего-чего нет.

Хлопочет там стройная хохлушка, в своей красивой повязке на голове, спускающейся на плечи, вышитой рубахе и червоной споднице, а ленивый хохол, в белых штанах и белой рубахе, босой стоит, курит люльку и смотрит на свет Божий так, как будто хочет сказать:

– Та не морочьте вы моей головы.

Ужасно дорожит своей головой хохол и пока жинка або «жид» не встряхнут его, как мешок, до тех пор не высыплется из хохла ничего.

Ещё ныряет парная повозка с голыми лошадками в волнах хлеба, травы, ныряют леса и вся даль, но вот и деревня, сырая корчма времён Дмитрия Самозванца с низкой большой комнатой, с тёмными длинными столами, большим шкафом, потайной дверью куда-то. Старый кот сидит и таинственно мурлычет о том, что видел и слышал здесь на своём веку.

Вынесли мне стол под навес, – прохлада; прозрачное озеро, поросшее редким камышом, перед глазами, дальше даль со своею прелестью.

Оригинальная корчма без водки и всяких крепких напитков. Хозяин «жид», конечно, и имеет свою «жидовку».

Знакомство наше завязалось ещё при въезде в село, когда мы напрасно искали себе приюта. Перед каждым встречным хохлом мы останавливались, говорили, объясняли, – он смотрел, «слухав», потом, когда убеждался, что мы от него не отстанем, звал жинку. И после короткого совета и муж, и жена выпроваживали нас мягким, но упорным отказом.

– Вот идёт еврей, надо его спросить, а то с этими каши не сваришь, – говорит мой возница Владек.

Оказавшийся хозяином корчмы, еврей шёл в своём длинном кафтане, с той лёгкой походкой и быстрым взглядом, которые так мало вяжутся и с основательными движениями хохла, и с его глубокомысленным, но безрезультатным для видимого общения взглядом.

– Скажите, где здесь остановиться?

Молодое лицо еврея уставилось в нас, большие выразительные глаза на мгновение заглянули в глубь и он проговорил с соболезнованием, пожимая плечами и вытягивая свои длинные руки:

– Где же для вас тут будет помещение, кроме как у пана-помещика?

– Нет, мы к помещику не поедем.

– Отчего? – быстро спросил еврей, – помещик наш будет за честь для себя считать принимать у себя таких «пожондных» (порядочных) гостей.

– Нет, нет – мы к помещику не заедем: денег он не возьмёт…

– Де-е-нег? Что вы? Как можно. Он просто так, он так рад будет…

– Ну, а без денег к незнакомому человеку мы не поедем.

– Тут разве долго познакомиться…

– Нет, не поедем. Так где-нибудь…

Мечтательные глаза еврея раздумчиво уставились в пространство, он пожал плечами и проговорил:

– Я уж не знаю.

– Отчего нас крестьяне не пускают?

Он энергично вздрогнул:

– Ох! ну, и что вы хотите? Мужик себе сейчас в думку возьмёт и то, и то сё и сам себя так раздумает, что ничего уж не сделаешь с ним… Я не знаю, что и делать вам. Я бы свою корчму вам с удовольствием дал, только не годится она для вас.

– Отчего не годится?