Подростки

Женя. Жаль, что не догнали.

Горя. Отчего жаль?

Женя. Оттого, что такую дрянь читаешь.

Горя. Должен же я знать, о чем пишут мои враги?

Степа. Нет, а вот со мной, господа, чуть не случилась очень неприятная сегодня история. Иду я с урока латинского языка, и вдруг меня хватают два городовых под руки. На мое счастье какая-то женщина говорит: «Не этот, вот тот!» Ну, они и бросили меня и побежали дальше.

Кранц. Счастье твое, что ты не сопротивлялся.

Степа. Так ведь я и опомниться не успел еще.

Андрюша. Черт возьми, а могла бы скверная ведь штука выйти, если тот, за которым гнались, проделал что-нибудь такое, за что вешают, – теперь бы уже висел!

Женя. Ты говоришь, за что вешают? А за что теперь не вешают?

Звонок.

Кранц(обнимая Горю). Полиция!

Горя(бледнея, испуганно). Ну?!

Явление 3

Входит Сережа.

Горя(Кранцу). Какое идиотство так пугать!

Степа. Дед! (Радостно бросается к Сереже.)

Пока Сережа здоровается, Степа возбужденно говорит.

Слушай, Сережа, вот я сегодня удивился в гимназии. На прошлой неделе нам задали сочинение на тему о влиянии литературной критики на общественную мысль. Я в своем сочинении указал, что общественные идеалы являются существенными факторами эволюции, а критический анализ есть один из факторов общественной идеологии. И так как литература – выражение общественной идеологии, то, следовательно, литературная критика имеет преобладающее значение. Понимаешь, сегодня учитель истории развивает такую мысль: всякое новое движение общественной мысли имеет свою отрицательную предпосылку, – критика предшествовавшего учения, и это самое главное. Не важны учения, учения утопистов, например, Фурье и других сами по себе, но они в высшей степени важны, как критика господствовавших учений. Гений Маркса из этой критики и пришел к своему материалистическому учению. Но и его и Энгельса манифест имеет главнейшее значение, как именно критика всего предшествовавшего. Ты понимаешь? Я слушал свои собственные мысли.

Горя. А нам задана теперь тема: классовый антагонизм в Египте в период упадка.

Степа(вскользь). Собственно, в Египте была сословно-классовая организация.

Женя. Ты, Горя, расскажи Сереже, как вчера тебя в Народном университете обыскивали.

Горя. Собственно, что ж рассказывать? Я стоял у столика анархистов. Пристав похлопал меня по карманам, а у меня как раз было расписание уроков. Он вынул, прочел – что такое? Это, говорит, слюнявка, ученик четвертого класса… Идиот, почему – слюнявка? Ну, записал меня, а в это время приставу уже собрали, он и ушел. Больше всех собирают наши анархисты: они самые богатые. Теперь, впрочем, так обеднели, что больше не на что покупать литературу. Они просили меня пожертвовать свою библиотеку. Когда я им дал пожертвованные дядей Ваней двадцать пять рублей – они были на седьмом небе.

Степа(иронически). Не высоко же ваше седьмое небо.

Горя мечтательно ходит по сцене. Пауза.

Сережа. Дядя Саша из Маньчжурии приехал.

Женя. Ты его видел?

Сережа. Видел. Он ужасно поражен переменой в России. Говорит: Россия неузнаваемо подвинулась вперед, начиная с его собственных детей. Три года тому назад Ване, когда он ехал на войну, было всего одиннадцать лет, а теперь он и Горьку за пояс заткнет. Крестьяне его поразили, масса новых книг, брошюр, но больше всего убедило его, что в России революция, оперетка в Москве в Солодовниковском театре. Серьезные люди, говорит он, вместо оперы поют в оперетке. Восемь тысяч серьезных москвичей заседают и при каждом намеке на современную политику хохочут, как дети, а там где-то в это время арестовывают, расстреливают, вешают. «Тогда, говорит дядя Саша, я не только понял, но и почувствовал, что в России революция, потому что осмеянное, как оплеванный кусок, никто уже не возьмет в рот, и если б, говорит, у нас теперь появился свой Оффенбах».

Горя. Кто же пропустил бы этого Оффенбаха в печать?

Сережа(подходя к столу). Что это вы нарисовали?

Женя. А это, понимаешь, мы на Степином прошении упражняемся. Видишь, Степа затеял перейти из одной гимназии в другую. Дело за маминым прошением. Вот мама и написала его, а мы разрисовали. (Вешает рисунок на стенку.) Вот видишь написано: «Прошу поместить моих четырех сыновей в восьмой класс».

Сережа. Четырех сыновей? Один же переходит!

Женя. Ну, а мы переделали четырех, портреты коих при сем прилагаются. Вот наверху и помещены эти портреты.

Сережа. Три только?

Женя. Три фигуры, но портретов четыре.

Степа(указывая на одну из фигур). Этот тип…

Женя. Степа, не мешай! Объясню все по порядку…

Горя. Вот видишь, эта веревка означает блок.

Женя. Горька!

Горя смеется, отходит и опять возвращается.

Видишь, каждый из нас означает особую фракцию: я эсдек большевик, Андрюша эсдек меньшевик. Мы с ним представляем одну фигуру, вот эту: одна половина этой фигуры большевик, – видишь, большой глаз, длинная рука, длинная нога, а другая половина – маленький глаз, короткая рука, короткая нога.

Горя(торопливо). А вместе они потому, что они составляют блок, вот видишь – блок и веревка…

Женя(добродушно). Горька, замолчи, а то я тебя под стол посажу. Эта средняя фигура Горька – анархист…

Горя(торопливо, слегка задыхаясь). Эта фигура, как видишь, тоже представляет из себя блок.

Женя. Горька, рот завяжу. Совершенно верно: анархисты-коммунисты, анархисты-индивидуалисты и анархисты-террористы. Одна нога – револьвер, опирающийся на бомбу, другая – ружье, опирающееся на кинжал. Эта сумка – надпись пятьдесят тысяч рублей – экспроприированных, конечно. Последняя фигура – Андрюша – эсер с своим девизом: «В борьбе обретешь ты право свое», а из заднего кармана падают п. н.-с. – партия народно-социалистическая. В этой руке земля, а эта рука тянется к сумке с пятьюдесятью тысячами рублями и подпись м. – максималисты. Все они, как видишь, в блоке. К шее каждого прикреплена веревка и перекинута через два блока. Если толкнуть эту скамейку, то все они и повиснут на этих двух блоках, что, вероятно, и случится в более или менее близком будущем.

Степа(иронически). Ну, уж это сказано, конечно, для украшения стиля.

Женя. Вовсе нет! Читал, что повешен только за принадлежность к партии. В глазах такого суда мы уже заслуживаем смерть, а попадемся такому суду в лапы – и готово…

Кранц. Да, да, дешева жизнь человеческая стала.

Женя. Надо дешевле. Теперь эти списки расстрелянных в газетах и не читаешь. Да в сущности не все ли ведь равно? Прожить двадцать лет, сорок, шестьдесят? Что все это в сравнении с вечностью?

Степа. Ну, все-таки умирать-то страшно!

Горя. Ни капельки не страшно!