Полунощники

– Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!

– Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!

– Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!

– Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!

– То-то и есть, моя дешевая!

– Фу ты господи!

– Да, да, да.

– Так как же ты жить хочешь?

– Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.

– Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: «люблю и женись!»

– И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости дошла, что и изъяснилась.

– И что же он – возвеличился?

– Нимало, а только пожал мне руку и говорит: «Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!» Меня даже в истерику и в слезы бросило, и я говорю: «Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам». А он…

Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.

– Полно, полно, приятненькая, убиваться! – попросила ее Марья Мартыновна.

– Не гладьте меня, я не люблю! – скапризничала Аичка.

– Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?

– Не верит, дурак.

Послышались опять слезы.

– Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный, – решила Марья Мартыновна.

– Нет, он не бесчувственный и даже очень понятный; а он говорит: «Вы в ваших чувствах ошибаетесь – это вы мою презренную плоть любите и хотите со мною своих свиней попасти, а самого меня вы не любите и не можете меня полюбить, потому что мы с вами несогласных мыслей и на разных хозяев работаем; а я хочу работать своему хозяину, а свиней с вами пасти не желаю».

– Что же это такое?.. И к чему это?.. Каких свиней пасти и на каких разных хозяев работать? – протянула недоуменно Марья Мартыновна.

– А вот в том и дело, что если не понимаете, то и не спорьте! – дрожащим от гнева голосом откликнулась Аичка и через минуту еще сердитее добавила: – По-ихнему, любовью утешаться – это значит «свиней пасти».

– Тьфу!

Мартыновна громко плюнула и вскрикнула:

– Свиньи! Ей-богу, они сами свиньи!

– Да, – отвечала Аичка, – и он еще хуже говорил… Он ответит…

– За что, приятная, за что? Что он еще… чем тебя оскорбил?

– Он меня ужасно оскорбил… он сказал, что я не христианка, что со мною христианину жить нельзя и нельзя детей в христианстве воспитывать…

– Ах, за это ответит!

– Да, я ему это и сказала: «Я говею и сообщаюсь, а вы никогда… Кто из нас – христианин?»

– Он ответит.

– А я своего характера не переломлю!

– И не ломай! Что их еще баловать!

– Я ему сказала, что я ожесточусь, и лучше кому захочу, тому все богатство и отдам, но только я по-своему отдам, а не по-ихнему.

– Вот я теперь тебя и поняла… зачем ты сюда приехала! Конечно, тебя тут на руках носить будут!

– Очень мне нужно их ношенье! Но только вы ничего и не поняли!

– Нет, ты теперь проговорилась.

– Ни капли я не проговорилась. Я просто буду пробовать: верно ли это, что здесь можно умолить, чтоб в нем сердце затомилось и все стало – как я хочу.

Но Марья Мартыновна на этом Аичку перебила.

– Ангел мой! – воскликнула она живо, – здесь умолить можно все; здешнее место – все равно что гора Фавор, но только должно тебе знать, что бог ведь на зло молящему не помогает!

Аичра совсем рассердилась.

– Что вы за глупости говорите! – вскричала она, – какое же здесь «на зло молящее», когда я хочу его от бессемейного одиночества в закон брака привесть и потом так сделать, чтобы он любил непременно все то, что все люди любят.

– Да, то есть чтобы он не косоротился бы к простоте, а искал бы себе прямо не одно душеполезное, но и телополезное?

– Вот и только!

– Да, если только в этом, то это, конечно, благословенный закон супружества, и в таком случае бог тебе наверно поможет!

– Да, а вы, пожалуйста, теперь уж дальше замолчите, потому что скоро будет рассвет, и я очень расстроилась и буду бледная.

Шехерезада умолкла. Соседки больше ничего не говорили и, может быть, уснули; последовав их благоразумному примеру, заснул перед утром немножко и я, но потом вскоре снова проснулся, оставил на столе деньги за свою «ажидацию» и уехал из Рима, не видав самого папы…

А поездка эта все-таки принесла мне пользу: мне стало веселее. Я как будто побогател впечатлениями, – и теперь, когда мне случается возвращаться ночью по купеческим улицам и видеть теплящиеся в их домах разноцветные лампады, я уже не воображаю себе там одних бесстыжих притворщиц или робких и безнадежных плакс «темного царства», а мне сдается, будто там уже дышит бодрый дух Клавдиньки, дающий ресурс к жизни во всяком положении, в котором высшей воле угодно усовершать в борьбе со тьмою все рожденное от света.

    1890 г.