Ardis: Американская мечта о русской литературе

Сам Карл Проффер называл другой адрес рождения издательства – Новые Черёмушки, «застроенные новыми уродливыми типовыми домами, выросшими вокруг старой Москвы. Таксисты из центра, хотя и не признавались в этом, лишь смутно представляли себе Большую Черёмушкинскую улицу»[10 - Карл Проффер. Без купюр. С. 23–24.]. Там, в доме 50, корпус 1, в квартире 4 жила вдова Осипа Мандельштама, Надежда Яковлевна, которую Профферы впервые посетили 17 марта 1969 года. У нее были «светлые ведьминские глаза, мелкие кошачьи зубы и детская улыбка с легкой приправой яда», – вспоминает Элледнея[11 - Эллендея Проффер Тисли. С. 35.].

«Со временем мы запомнили долгую дорогу от Ленинского проспекта до станции метро „Профсоюзная“ и дальше, и по просьбе Н. М. – она боялась слишком заметного визита иностранцев – высаживались, не доезжая до нее. Перед ее домом, одной из трех одинаковых многоэтажек, „башен“ (как она их называла), проходила трамвайная линия, но прямого трамвая или автобуса из центра не было, поэтому мы всегда приезжали на такси. Надо было перейти рельсы и по разбитой дорожке, губительной для автомобилей, обойти дом к ее подъезду. В подъезде было темно, как во всех домах, и попахивало мусором и канализацией. Дверь слева от тесного лифта открывалась в коридор, который вел к ее квартире»[12 - Карл Проффер. Без купюр. С. 23–24.].

Карл рассказывает о бедности, в которой жила Надежда Яковлевна, и о том, как трудно ей было сделать плохой подарок. Но «самый важный наш подарок Н. М. вернула. К концу нашего пребывания в 1969 году мы приобрели у хорошего русского приятеля, великого собирателя книг („Всe, что в человеческих силах, я могу достать“, – самодовольно говорил он), первое издание первой книги Мандельштама „Камень“ (AKME, 1913, 500 экз.)».

Приятелем, которого упоминает Карл, мог быть микробиолог Вадим Федоров, тогдашний муж Татьяны Лоскутовой. Правда, странно, что Карл, описывая, как «Камень» попал к нему в руки, употребляет весьма двусмысленное слово – «приобрели». И Таня, и Эллендея свидетельствуют, что «Вадим не мог ничего продавать Карлу». Вообще, Федоров был страстным библиофилом, от которого даже советовали прятать редкие книги. Говорят, Вадим был не в силах с собой совладать, но Таня считает, что не в этом случае: «Когда речь шла о таком раритете, глаз с него не спускали, да и он бы себе этого не позволил. Вообще, он тратил все деньги на книги, я ему брюки штопала, а так он был, конечно, авантюрным человеком, но при этом благородным». Так или иначе, но приятель, от которого «Камень» перешел к Профферам, предупредил их, что это редчайшее издание, и, скорее всего, другого экземпляра в жизни они не встретят. Профферы решили, что «Камень» станет отличным прощальным подарком Надежде Яковлевне: «Когда мы отдали ей книжку в кухне, она улыбнулась, сказала что-то в том смысле, что не видела ее много лет, задумчиво полистала, прочла несколько строк вслух, а затем сказала: „Я знаю всe это наизусть. Заберите ее – вы получите удовольствия больше, чем я“. Никто из нас троих не знал тогда, что в эту минуту родился „Ардис“»[13 - Карл Проффер. Без купюр. С. 114–115.].

Действительно, через полтора года репринт «Камня» Осипа Мандельштама станет первой книгой с выходными данными «Ардиса», что вполне символично. Ведь именно «старая дама с Черёмушкинской улицы… была катализатором многих событий в нашей жизни, ее память – мостом между двумя эпохами», – напишет Карл незадолго до смерти[14 - Там же. С. 116.].

***

И всe же появление в книжной коллекции Профферов «Камня» не предопределило создания издательства, хотя камень – предмет вполне пригодный, если верить Евангелию, для основания солидного учреждения. Подобно другой великой книге нашей цивилизации, «Илиаде», отправной точкой в истории «Ардиса» являлся не камень, но гнев – гнев двух молодых американцев-либералов: Карлу в 1969 году был 31 год, Эллендее – 25. «Мы были в ярости от того, какую жизнь вынуждены вести умные люди, и, думаю, идея „Ардиса“ родилась из этого гнева», – вспоминает Эллендея[15 - Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 18.].

Не знаю, находилась ли она когда-нибудь под обаянием образа Маргариты, громящей квартиру критика Латунского в Драмлите, но мне ее слова о гневе напомнили именно эту сцену пьянящего освобождения и возмездия: «Венчающая список надпись „Дом драматурга и литератора“ заставила Маргариту испустить хищный задушенный вопль» – вполне извинительная аллюзия, когда имеешь дело с крупным американским булгаковедом, тем более что подростком я всегда представлял себе Маргариту Эллендеей. Конечно, во всякой женщине можно разбудить Маргариту, но не всякая могла так страстно добиваться своего: «она была деятельна как пять медсестер, как два слесаря», – вспоминает Лоскутова.

Другое дело Карл. Как мог выглядеть его гнев, я затрудняюсь сказать. Саркастические профессора, прячущие вечную улыбку в усах, кажется, не способны на такие эмоции. «Его трудно было рассердить, но гнев его бывал сильным и действенным, – возражает Эллендея, – он определенно сыграл роль в нашем решении публиковать то, что не могло быть опубликовано в Советском Союзе, восстановить утраченную библиотеку русской литературы»[16 - Эллендея Проффер Тисли. Женщины, смерть и русская литература // Карл Проффер. Без купюр. М., 2017. С. 14.].

Одним словом, гнев двух американцев, как и положено для этой рационально устроенной цивилизации оптимистов, оказался созидательным (в отличие, кстати, от гнева героев «Илиады»). В своем мемуаре об Иосифе Бродском Карл описывает их примечательный разговор о разнице между русской и американской литературой: «По мнению Иосифа (высказанному около 1970 года), главной особенностью американской литературы можно считать „жажду справедливости“: в ней подразумевается, что каждый человек ответственен за свое прошлое, настоящее и будущее и что он способен повлиять на ход вещей. Поэтому краеугольный камень нашей литературы – „Моби Дик“, его характеры и сюжетные линии просматриваются во всех остальных значительных произведениях, особенно у Фолкнера. В русской же литературе, особенно у Достоевского, главная идея – обретение покоя, а не действие. В отличие от американца, русский движется от сомнений к покою (я спросил: „То есть от Ставрогина к Зосиме?“ – и он ответил, что да, вместе с Иовом)»[17 - Карл Проффер. Без купюр. С. 242–243.].

Несколькими страницами позже Карл вновь возвращается к этой теме: «Идея cопротивления была важна для него (то есть Бродского. – Н. У.) и его сверстников – в Советском Союзе так редко поднималась тема сопротивления злу, что русские очень ценили ее в иностранных фильмах. По той же причине он и многие другие обожали вестерны: ведь в них торжествовала так называемая мгновенная справедливость»[18 - Там же. С. 246.].

Карл никак не обнаруживает своего отношения к этим словам Бродского. И всe же, вероятно, было в нем нечто от переселенца на Средний Запад или ковбоя, который по рождению и воспитанию своему, конечно, никак не мог стремиться к покою, но хотел действовать и добиваться «мгновенной справедливости». Эта почтенная культура кольта 36-го калибра – краеугольный камень американской цивилизации; надо полагать, она была в крови даже у некоторых профессоров.

Профферы застали русскую литературу после побоища, тянувшегося уже не одно десятилетие. Вакханалия официальных посредственностей и настоящие писатели, лишенные возможности печататься, неизданные, забытые, запрещенные тексты, разорванная ткань времен, утрата знаний и памяти. В конце концов, «быть – значит знать, что ты был», как говорил набоковский Ван. «Что делать?» – этот очень русский вопрос в России часто остается без ответа. В тот свой приезд в 1969 году ни Карл, ни Эллендея тоже еще не нашли ответа на него. «Ардису» только предстояло стать «вершиной Прошлого, на которой задувал вихрь Настоящего» – и в смысле времени, и в смысле качества текстов.

А пока двое американцев, оглушенные своей необыкновенной поездкой в Россию – на обратном пути они впервые встретились с Набоковыми в Лугано, – вернулись в Америку. Карл тогда еще был ассистент-профессором славянских языков и литературы в Индианском университете.

«Осенью 1969 года он собрал маленькую компанию наших друзей в Индианском университете… и показал им примерное содержание первого выпуска журнала, посвященного русской литературе. Всех наc увлекала эта идея, но никто не верил в ее осуществление – кто будет журнал финансировать? Кто будет покупать? Ни один из нас не занимался издательской деятельностью, мы ничего в этом не смыслили». Большинство участников этой встречи станут в 1971 году сотрудниками журнала Профферов – Russian Literature Triquarterly (RLT), который попытается воссоздать почти скрывшийся под ложью ландшафт русской литературы, совсем неизвестный западной науке[19 - Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 18–19.].

«Набоков, Цветаева, Ходасевич, Бунин и многие другие, – вспоминает Карл, – больше не считались частью русской литературы. Они не только были вычеркнуты из советских учебников – их почти также игнорировали западные литературоведы и историки литературы. Например, до 80-х в англоязычных историях русской литературы не находилось места ни Набокову, ни Цветаевой, ни Ходасевичу»[20 - Карл Проффер. Без купюр. С. 60.].

Академик Вячеслав Иванов, один из крупнейших ученых XX века, близкий знакомый Профферов с их первых визитов в СССР, говорил в интервью для этой книги: «В американской славистике просто пусто было к тому времени. Она следовала задам советских издержанных мыслей. Он открыл подлинную русскую литературу для Америки, но одновременно и для России»[21 - Вячеслав Всеволодович Иванов дал мне интервью 7 ноября 2013 года. Все его цитаты в книге приводятся по тексту нашей беседы.].

Пока что, однако, до осуществления замысла Карла было далеко. «Всe складывалось очень непросто, – вспоминает Эллендея. – Мы сразу получили троих детей, потому что первая жена Карла пыталась покончить с собой. Об этом я не хочу говорить. Но факт есть факт. Карл преподавал, я преподавала, писала диссертацию, и было трое детей, которые пережили тяжелую психологическую травму. У нас ничего не было – ни дома, ни машины. И ничего не случилось в том году».

В следующем году Профферы снова съездили в Москву, вскоре Карл получил кафедру в Мичиганском университете. Он стал самым молодым профессором в истории университета. И в сентябре 1970 года Профферы переехали в небольшой университетский город Энн-Арбор, которому суждено было стать cтолицей Антитерры – Америкороссии, набоковско-профферовской вселенной, между провинциями которой курсировало «предоставленное им случайной складкой в ткани времени транспортное средство» – дилижанс работы лучшего русского графика В. А. Фаворского.

«В поисках подходящей эмблемы издательства я просмотрела все свои книги по русскому искусству и остановилась на гравюре Фаворского с каретой. Пушкин сказал, что переводчики – почтовые лошади просвещения, – вот и дилижанс», – пишет Эллендея, которая c первых дней взяла на себя заботу о визуальном стиле «Ардиса»[22 - Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 22.]. Это была заставка-ксилография к роману П. П. Муратова «Эгерия» 1921 года издания. На оригинале дилижанс запряжен четверкой лошадей, но первая пара, заворачивающая куда-то вбок, была Эллендеей отрублена. Профферам, как американцам вообще, были чужды окольные пути, по крайней мере, если речь не шла о вывозе рукописей из Советского Союза.

Было бы соблазнительно думать, что стихи Осипа Мандельштама 1911 года, опубликованные в «Камне» и воспроизведенные в первом репринте «Ардиса», стали провидческим обращениям к лошадям Фаворского:

Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.
А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте,
Навстречу звездному лучу.
Горячей головы качанье,
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной.

Но, увы, «провидческие» кони Мандельштама – всего лишь красивая натяжка, потому что дилижанс на титуле появился не сразу. Хотя образ «почтовых лошадей просвещения» фигурирует уже в предисловии к первому тому Russian Literature Triquarterly, изданному Ардисом в 1971 году[23 - RLT. 1971. Vol. 1. P. 3.]