Семь грехов радуги

Нежно, но настойчиво трогаю выскользнувшее из-под одеяла плечо.

– А-а?

И такое в теле – даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю, сейчас, видишь же, почти встала – и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести!.. Нет, невозможно!

Приходится тормошить снова.

– Марииш… Пашка сейчас приедет.

– Скоро? – А на челе застывает складочками невыразимая мука.

– Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент.

Маришка картинно трепещет ресницами, балетно раскидывает руки, издает опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон – и начинает постепенно отходить ото сна.

– Ну, а ты, княжна, чего молчишь?

Пашка с неестественно прямой спиной восседает на табуретке. Костюм на нем серый, с намеком на голубизну, словом, штатский. Стрелочки на брюках топорщатся параллельно друг другу, перпендикулярно полу.

Невольно вспоминается, как на двухнедельных военных сборах, прежде, чем произвести в офицеры, нас учили правильно укладывать форменные штаны на огромных прикроватных табуретах. Свернутыми штанинами к проходу, распахнутым гульфиком на север. На полном серьезе, якобы «по уставу»…

Впрочем, Пашки-то как раз на тех сборах и не было. Как и на прочих кафедральных мероприятиях… Пацифист доморощенный! Отсюда все его проблемы: и повестка, торжественно врученная вместе с дипломом, и «Эт самое, как же я теперь – рядовым? А если это, значит, зашлют? Ну, ту-ту-тудда…» и судорожный поиск альтернативной специальности, и наконец «Добро пожаловать в органы, сынок…» А органы, как известно, особенно внутренние, бывают разные.

И ничего, прилично вроде бы устроился. Ходит в цивильном, складная трубка распирает грудь, вместо примелькавшегося и в свое время и ставшего на факультете настоящей притчей – если не легендой! – во языцех дипломата на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними… глазами бешеного кролика.

Сейчас они испытующе пялятся на Маришку.

– А что тут скажешь… – Маришка стоит, прислонившись к мойке, и внимательно рассматривает собственную руку, как будто пытается разглядеть на коже хоть крошечное пятнышко фиолетового пигмента. – Шура все правильно рассказал.

– И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила?

– Да я и в лицо его не очень… Глаза почти все время закрывала. Только он не добрый, он толстый.

– А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного привкуса?

– Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Если бы чего-нибудь от себя добавили, насыпали бы полстакана, не экономя. Я и выпила всего грамм сто.

– Ну, это если бы мышьяку подсыпали… А ты?

Бешеный кролик с подозрением смотрит на меня. Таким взглядом, пожалуй, можно загипнотизировать и удава. А невесть как пробившийся сквозь облака солнечный лучик наискось пронзает тесное помещеньице кухни и утыкается мне в лицо, так что я сразу начинаю чувствовать себя неловко, как на допросе.

– Я не пил, – отпираюсь, щурясь на утреннее солнце, как припозднившийся с прогулки вампир.

Пашка оборачивается к Маришке, спрашивает по-протокольному:

– И как скоро после употребления напиток подействовал?

– Не знаю. Кажется, полчаса прошло.

– Минут сорок – сорок пять, – спешу, чем могу, помочь следствию. – И через столько же примерно все закончилось. Как-то само собой.

– И больше…

– Ничего такого, – заканчивает Маришка. – Слава Богу… и пломбиру.

– Кстати, не исключено, – серьезно соглашается Пашка. – Вспомните, как Распутина не смогли отравить из-за пирожных с кремом.

– Лучше б пирожных! – Маришка обнимает себя за плечи и шмыгает носом. – А так я, кажется, простудилась. Килограмм мороженого уплести… Бр-р-р-р!

– Ладно, будем надеяться, чем бы там не опоили княжну под видом чая, это был препарат одноразового действия. Хотя сходить на обследование все равно было бы не вредно.

– Куда? – спрашивает Маришка. – В поликлинику или в церковь? К терапевту или к дерматологу? И что сказать? Доктор, я согрешила? Я слишком много болтала языком и от этого стала похожа на баклажан?

Пашка недовольно морщит свой муравьиный, читай вытянутый и сужающийся к макушке, лоб. Замечает:

– Ты и сейчас говоришь немало.

– Угу, – сухо соглашается Маришка и, отвернувшись к мойке, пускает воду и начинает сосредоточенно намыливать чашку из-под кофе. Вид у нее при этом – как у плененного «белыми» Мальчиша-Кибальчиша: «А больше я вам ничего не скажу!»

Потеряв основного свидетеля, сиречь потерпевшего, Пашка переключается на второстепенного. На меня.

– Вот эту часть твоего рассказа я, честно сказать, понял меньше всего, – признается он. – При чем тут какое-то наглядное греховедение? Для наглядности вам бы в чай сыворотку правды впрыснули или что-нибудь наподобие, для развязки языка. Вот тогда бы вы сами друг другу все рассказали, как на духу: кто согрешил, когда и сколько раз. Тут же принцип действия иной, замешанный на идиосинкразийной реакции.

Маришка фыркает, не оборачиваясь. Когда-то она заявляла мне, что у нее аллергия на слово «идиосинкразия». И наоборот.

– Почему, собственно, пустословие? – не отвлекаясь, спрашивает Пашка. – Потому что княжна, прежде чем… – короткая пауза, – скажем так, сменить цвет, о чем-то… – пауза подлиннее, – скажем так, долго и увлеченно разглагольствовала? И потому что именно фиолетовым цветом в соответствии с каким-то там «календариком» Господь Бог маркирует грешников, уличенных в пустословии? Дай-ка, говорит… в смысле, изрекает – я его молнией стукну. Он станет фиолетовым… в крапинку! А вы не предполагали тут случайного совпадения? И календарик… Вы его, кстати, не потеряли? Мне бы взглянуть…

Перестаю подпирать спиной дверцу холодильника, послушно шаркаю в прихожую, на ходу пожимая плечами.

Может, и вправду совпадение. Даже скорее всего. Просто Маришка после эмоциональной накачки, полученной во время проповеди, была подсознательно готова к чему-нибудь эдакому… неадекватному. А я, хоть все эмоции, точно подобранные слова и интонации самаритянина и прошли мимо меня, как пишут в заключении патологоанатомы, «не задев мозг»… все равно немного растерялся. Принял без возражений первое попавшееся объяснение.

А вот Пашка – молодец, сразу отделил зерна от плевел, мистическую бутафорию от криминала, совсем как Атос. Сударыня, вы пили из этого бокала?..

С другой стороны Пашке легко демонстрировать рациональный скептицизм. Его ведь не было с нами вчера. И вряд ли ему когда-нибудь доводилось видеть, как лицо любимой на глазах становится незнакомым, как на фиолетовой коже ладоней светлыми шрамами проступают линии жизни, а губы сливеют, точно от холода… Еще точнее – с холода. Копирайт – Маяковский.

Зажмуриваюсь, мысленно представляя то, что только что насочинял. Жжжуть!.. Мурашки по спине…

Кого я обманываю? Зачем? Я ведь тоже вчера не заметил никакой динамики, обратил внимание уже на свершившийся факт. Нет, ведь обязательно нужно было домыслить, экстраполировать, напугать самого себя до полусмерти!..

Быстро нашариваю в кармане куртки календарик-закладку и бодро шагаю из неосвещенной прихожей в кухню, где солнечно и людно.

– Ага, уже что-то… Положи-ка вот сюда, – требует Пашка, и я опускаю на псевдомраморную пластиковую столешницу нашу единственную улику, прямоугольник из плотной гладкой бумаги. Сейчас это закладка.

Не прикасаясь руками, Пашка ссутуливается над столом, мгновенно утрачивая чванливую осанку, и вроде бы даже обнюхивает цветную полоску, поводя носом, как кролик, почуявший морковку. Кроличьи его глаза сосредоточено выпучены, так что сама собой приходит глумливая мыслишка: ах, если бы не линзы, они б, наверное, выскочили из орбит и покатились вприпрыжку по гладкой, недавно протертой поверхности стола… Пришлось отвернуться, чтобы спрятать улыбку.

– Ну ладно, не убий, не укради… Это я могу понять и даже одобрить. Но зависть-то! – Пашка поднимает глаза от стола. Спина немедленно принимает прежнее неестественно прямое положение. – Разве это грех? Это ведь даже не поступок, это свойство души, черта характера.

– Грех, причем один из основополагающих, – уверенно отвечает Маришка. Вода уже не журчит в мойке, Маришка стоит к нам лицом и концом перекинутого через плечо полотенца вытирает рюмку из цветного стекла – напоминание о вчерашнем «снятии стресса». – Сама по себе зависть, затаенная в душе, безвредна. Но именно она, вырвавшись на волю, становится первопричиной большинства предосудительных поступков, как перечисленных в списке, так и не вошедших, более мелких.