Зов дельфина

– Это ты про все эти щелчки, посвистывания и прочий щебет? – фыркнула пассия Бориса. – Птички тоже и свистят, и щелкают, и посвистывают. Давайте соловьев к разумным причислим!

– Соловьиные трели не несут сколько-нибудь структурированной информации. На эту тему есть масса исследований, я их сейчас пересказывать не буду, ладно? Главное, что соловьи не разговаривают, а дельфины – именно разговаривают. Одних только слышимых свистов уже выявлено почти двести. А еще щелчки, щебет и прочее, это не считая того, что основная часть дельфиньих высказываний лежит выше нашего уровня восприятия, мы их без приборов вообще не слышим: люди различают звуки до двадцати килогерц, дельфины используют до двухсот килогерц. Но количество сигналов – не основное. Главное – как эти сигналы организованы и организованы ли вообще. Вот у соловья, к примеру, организация практически отсутствует. У человека – шесть уровней: звук, слог, слово, фраза, абзац, контекст. И у дельфинов – то же самое! Так что их щебет – это не набор простейших сигналов, на которые способен, к примеру, собачий свисток, а именно речь! Первый признак развитого разума! Что же до изготовления орудий труда – второй признак – то, во-первых, трудно оценить, насколько дельфинам вообще нужны орудия труда, а во-вторых, мы еще слишком мало знаем, чтобы делать выводы. Речь у них уж точно наличествует. И самосознание, и социальное сознание…

– Макс! – перебил его Борис. – Очень может быть, что твои обожаемые дельфины – тоже в каком-то смысле люди. Ну если то, что ты говоришь про их язык, верно, похоже, что так. Уровень мышления определяется уровнем развития сигнальных систем. Первая, вторая, третья… Если окажется, что дельфины способны оперировать абстрактными понятиями…

– Судя по всему, способны, – буркнул Макс. – Во всяком случае, имена они умеют не только распознавать, но и присваивать. И обобщать способны…

– Если способны, – продолжил именинник, – тогда я, пожалуй, соглашусь с тобой насчет разума дельфинов. Но вот в чем закавыка. Тебе не приходит в голову, что неидеальное обращение с ними – мягко говоря, не самая насущная проблема человечества? Вон у Леры спроси, что она как врач по этому поводу думает.

Вот уж чего Лере не хотелось, так это объяснять свою позицию. Плевать и на Бориса, и на этих сестричек-блондинок, и на всех прочих – ей нет до них никакого дела. Но Макс… он ведь наверняка уверен, что она на его стороне, наверняка рассчитывает на это. А она… Никогда и ничего она не принимала на веру без достаточно убедительной аргументации. Девочка «Нет». И сейчас… Ну да, дельфинов жалко – и бездомных собак жалко, и замерзающих зимой птичек жалко, и, кстати, лабораторных крыс, кладущих свои короткие жизни на алтарь развития медицины, их тоже жалко. Но людей – тем более детей – жальче. Может, годы, посвященные медицине, ее, Леру, необратимо изменили? Или наоборот – именно потому, что она такая, как есть, она и посвятила себя медицине? Как знать…

Она почти физически чувствовала сгустившееся вокруг молчание. И странно похожие лица двух блондинок (так и не удалось запомнить, как которую зовут): и девушка Бориса, и ее сестрица смотрели на Леру с одним и тем же жадно выжидающим выражением на красивых лицах. Она видела такие выражения, когда на последних курсах ездила фельдшером на «скорой». Зеваки, столпившиеся вокруг мест какой-нибудь аварии, смотрели на пострадавших точно так же: уже умер или еще дышит? Или уже перестает? Как стервятники. И щелкали телефонами, запечатлевая «крутую» картинку. Не все, конечно, но среди зевак таких бывало не меньше половины. Что, собственно, и неудивительно: нормальному человеку среди зевак делать нечего, ему вряд ли будет в кайф пялиться на чужие страдания. Способен помочь – помоги, нет – ступай своей дорогой. Две блондинки же сейчас именно… пялились. Только ожидали, конечно, не смерти Лериной, а, вероятно, чего-то вроде семейной сцены между ней и Максом. Это же так интересно, когда признанная пара публично ссорится!

Если такие – за дельфиньи цирки, подумалось вдруг ей, то я – точно против. Хотя вопрос, конечно, не в ее личном одобрении и неодобрении чего бы то ни было. Максим все-таки слишком… прямолинеен.

– Не в том ведь дело, что я врач, – поморщилась она. – Я человек. А не дельфин. Поэтому для меня на первом плане – человеческие проблемы. Так что Борис прав. Извините, ребята, у меня сил нет спорить, двое суток на ногах. Пойду перекурю.

Вот вам и немая сцена из «Ревизора», раздраженно подумала Лера, облокотившись – почти улегшись – на широкие, нагретые за день перила просторной террасы. Курила она мало и нечасто, но сейчас схватилась за сигарету, как за спасательный круг. Вся эта сцена ее порядком раздражала. Детский сад, ей-богу! Мимими, кошечки, собачки, дельфинчики! Давайте крыс лабораторных защищать начнем! Впрочем, кажется, кто-то из «зеленых» уже и за «освобождение подопытных животных» борется. Фанатики! Она щелкнула фирменной, полученной в подарок зажигалкой, которую всегда носила с собой, и закурила. Дым показался непривычно горьким, но она сердито продолжала пускать сизые кольца.

– Опять дымишь! – Макс ласково обнял ее сзади. Лера расслабленно прикрыла глаза, чувствуя как откуда-то из глубины поднимается теплая – еще не жаркая, но почти, почти – волна. Вот она, одна из главных причин, почему Лера так долго тянула этот роман. Ну да, они очень, очень разные, и в то же время – как две совпадающие половинки! Иначе почему она пылает вулканом от легчайшего прикосновения Макса? Но он продолжал:

– Отравляешь не только себя, но и окружающую среду!

Вероятно, он просто хотел пошутить, но Лера неожиданно вспыхнула. Обычно ее раздражали именно замечания по поводу «курить вредно»: мое здоровье, что хочу, то с ним и делаю. Но сейчас противопоставление ее здоровья и благополучия окружающей среды почему-то показалось обидным.

– Ты вообще можешь думать о чем-нибудь, кроме охраны природы?

Макс пожал плечами:

– Я много о чем думаю. Но охрана природы, на мой взгляд, одна из самых важных сейчас вещей, если не бить во все колокола, уже нашим детям… – Он на мгновение сбился, словно осознав двусмысленность сказанного, но тут же, криво усмехнувшись, продолжал: – Уже следующему поколению, быть может, придется жить на опустошенной планете. Да, это важно. Поэтому я об этом говорю, говорил и буду говорить.

– Надо же! Ты ничего другого важным не находишь? – Леру подхватила волна непривычной горячности, почти злости. – Ну, знаешь, мировой голод, дети, которые рождаются уже ВИЧ-инфицированными, отсутствие доступа к самым элементарным лекарствам, не говоря уж о нормальной медицине, у трети, если не у половины, населения нашего земного шарика?

Какая-то часть Лериного сознания словно отделилась, наблюдая за сценой откуда-то сверху, почти равнодушно отмечая, что они с Максом сейчас словно поменялись ролями: всегда уравновешенная и сдержанная Лера бросалась в яростную атаку, а увлекающийся, взрывной Макс оставался спокойным:

– Разумеется, все, о чем ты говоришь, очень важно, это, собственно, тоже вопрос выживания человечества. Но… тут такая петрушка… Существует масса людей, которые на решение этих проблем готовы жизнь положить. Более того. Об этих проблемах все знают, все даже где-то чувствуют себя виноватыми и согласны, что усилия для решения этих проблем необходимы. Невозможно ведь, чтобы кто-то сказал: ой, пойдем позырим на голодных детишек, это прикольно! Не знаю, сочтут ли такого персонажа реальным психом, но отшатнутся от него многие. Подобные… как бы это помягче… шуточки выходят за рамки социально одобряемого поведения. Но в то же самое время рядом с нами мучаются существа, которые, весьма вероятно, так же разумны, как мы. А подавляющему большинству людей – и даже вполне неплохих людей – на это наплевать. Они просто… ну не знаю… не замечают в этом проблемы, что ли.

Макс говорил, в сущности, довольно правильные вещи, но Леру почему-то даже эта правота раздражала:

– Потому что вполне возможно, что твои обожаемые дельфины вовсе не настолько разумны. А дети – настоящие живые дети – продолжают умирать, тоже вполне по-настоящему. И в большинстве случаев, – она вложила в голос максимум доступной язвительности, – все эти прыжки вокруг несчастных звериков – от нежелания заниматься гораздо, гораздо более насущными проблемами. Может, сперва сделать так, чтобы дети не умирали из-за отсутствия медицинской помощи или от банального голода, а после ублажать себя спасением всего и вся?

– Вот уж не ожидал от тебя…

– Не ожидал, что врача прежде всего интересуют люди? – Она все никак не могла успокоиться. – Вот уж действительно.

– Не передергивай. – Он улыбнулся, но так печально, что у Леры сжалось сердце.

– Это я передергиваю? Вся эта защита природы… ну ладно, не вся, на три четверти – такие же игрушки, как с вегетарианством.

– Чем же тебе не угодило вегетарианство? Убивать живых существ ради наполнения своей тарелки кажется мне… не слишком достойным, вот и все. Не думаю, что вегетарианство – это игрушки. По-моему, именно к этому мы и должны стремиться. Чем более развита цивилизация, тем менее она приемлет насилие. Разве не так?

– Макс! – почти простонала Лера. – Я ведь не лезу в твое программирование или даже в охрану природы. Ну да, сейчас вышла из рамок, но обычно-то помалкиваю. Потому что понимаю – я не в теме. Так уж будь добр, не пытайся меня учить тому, в чем я разбираюсь всяко лучше.

– В вегетарианстве? – Он скептически хмыкнул.

– В человеческой физиологии, Макс. Человек – биологически не вегетарианец. Да ты хоть на зубы посмотри. Ни у одного растительноядного животного не бывает клыков.

– Хочешь сказать, мы хищники, что ли?

Ей стало смешно.

– Ну вот сразу уж и хищники. У хищников нет плоских коренных зубов. Всеядные мы, Макс. Всеядные. Как большинство приматов.

– Обезьян, в смысле? Ну так… Погоди… Но ведь, может, клыки – просто атавизм? И у шимпанзе, и у горилл они есть, да еще какие, а обезьяны же бананами и прочими фруктами питаются, разве нет?

Лера пожала плечами:

– В том числе бананами. А еще не брезгуют жуками, червяками, яйцами и даже свежевылупившимися птенчиками. Впрочем, довольно и того, что они лопают разных там бабочек-кузнечиков.

– Ну не знаю… Да и мы уже не обезьяны. Что ж, только на основании строения зубов сразу вывод…

– Не только. Зубная формула вполне может быть атавизмом, тут ты прав. Но вот длина кишечника – уже точно не атавизм. Она, кстати, у нас как раз средняя между хищниками и травоядными. У хищников кишечник короткий, две-три длины тела. У травоядных – двадцать. Зря, что ли, у коровы аж четыре желудка, в смысле четыре отдела желудка? Да еще кишечник длиннющий. А у человека – средний, примерно восемь длин тела. Но главное – биохимия. Наш организм не умеет синтезировать некоторые необходимые аминокислоты, их штук двадцать, но без них никак. И получить их возможно только из животной пищи. Кстати, эти самые белки и для мозга необходимы. Ну вот так человек устроен. Есть животные – кстати, вполне себе млекопитающие, не какая-нибудь там саранча – которые никогда в жизни не пьют. Нельзя же на основании этого начать отучаться от воды. Так и с животными белками.

– Ну не знаю… – медленно повторил Макс. – Все равно… Убивать живых существ ради того, чтобы набить собственный желудок… как-то это не очень…

– Макс! Если так, тебе придется научиться есть камни. Потому что растения абсолютно точно живые, а? А вдруг они еще и мыслящие? Чувствующие – это наверняка. По-своему, по-растительному. Возьмем пшеницу: проклюнулась из зернышка, растет, солнышку и дождику радуется, деток растит, из которых новые ростки появятся… А этих деток, в смысле, пшеничные зерна – раз, и в мельницу, а после – в печку. Кушай, Максик, хлебушек! Салатные листья ты вообще живьем поедаешь – ничего, нормально? Может, им больно?

– У них же нет нервной системы… – довольно растерянно возразил Макс.

– Мы не знаем, – улыбнулась Лера. – Привычной нам нет, но тем не менее. Даже амеба съеживается, если ее уколоть. Значит, чувствует? Амеба, Макс! Простейшее одноклеточное. Вряд ли растения, усложняясь, утратили эту способность. Мимоза при прикосновении складывает листочки – значит, точно чувствует? И солнечный свет они тоже ощущают – многие растения поворачивают листья за солнцем. Почему бы им точно тем же способом не ощущать боль? Может, они кричат, только никто их не слышит? Чем поедание салата или овсяной каши отличается от поедания бифштекса или яичницы? Принципиально – ничем. Вся природа состоит из пищевых цепочек. Одно живое существо поедает другое. Только растения питаются неорганикой. Впрочем, органикой тоже. Большинство – мертвой, некоторые – и вполне живой. Росянка тебе в пример и прочие орхидеи. Растения-хищники. Про животных и говорить нечего. Каждый кого-то ест. Так уж все устроено.

– Но разум может ведь… разум просто обязан нести милосердие!

– Милосердие? Тогда тебе придется и от растительной пищи отказаться. Это логично. Нет принципиальной разницы между капустой и куриным яйцом. Кстати… Вспомнилось вдруг. Вегетарианцы очень уважают мед. При этом даже не удосуживаются задуматься, что этот самый мед оплачен жизнями тысяч – я не преувеличиваю, тысяч, так уж все устроено – пчел. Существ, весьма вероятно, разумных. Разумных вне нашего понимания, правда. Но: язык, и весьма сложный, наличествует, изготовление орудий труда – разнообразных сотов – тоже. Вердикт: разум. Но человеку плевать. Вегетарианцу, собственно, тоже. Ах, пчелки, ах, собрали мед, ах, мы его себе, а им взамен теплое место для зимовки. Прекрасно. Только мед этот все равно оплачен пчелиными жизнями, причем в гораздо большем количестве, чем если бы пчелы существовали сами по себе, без нас. Так гуманно ли этот мед есть? Что же касается того, что разум должен нести милосердие… Тебя не смущает, что твои любимые дельфины – хищники? Они-то рыбу трескают, мама не горюй, и никакими моральными терзаниями по этому поводу не заморачиваются. Что-то я не слышала, чтобы кто-то из них предпочел планктон. А чего? Киты вон лопают же, так почему бы и дельфинам на вегетарианство не перейти? – Лера выдернула из пачки еще одну сигарету, подумав, что многовато будет, ну да ладно, один раз помирать. Затянулась пару раз, тряхнула головой. – Извини, я не хотела тебя обидеть.

– Ничего. – Макс примиряюще улыбнулся. – Наверное, мне полезно было это послушать. Никогда не смотрел на вегетарианство с такой точки зрения. Очень интересно.

Почему-то его примирительный тон Леру опять завел:

– Это все пустое. Я тебе слова, ты мне слова… А толку-то? Интересно, говоришь… Недавно в соседнее отделение мальчишечку привезли с тяжелой пневмонией. Я как раз на приеме дежурила. Думала, ему лет пять, а ему девять. Мелкий, тощенький, аж прозрачный. И бледный до синевы. Гемоглобин, какого у живых людей не бывает. Одет, однако, прилично, вряд ли бедствуют. Я, каюсь, не сдержалась, что ж, говорю, вы его не кормите, что ли, что бледный такой? Мамашка прямо обиделась: да вы что, у нас всегда яблоки на столе стоят. Яблоки? Ну да, говорит, в них ведь железо, а железо необходимо, я не какая-нибудь там безграмотная. И, кстати, как у вас тут с питанием? Я сперва не поняла: ну, говорю, не ресторан, а больница, но кухня у нас вполне на уровне. Она губки эдак куриной гузкой сложила: вегетарианского стола у вас, конечно, не предусмотрено? Вы там запишите где надо, я сама буду ему привозить. Почему я ее прямо там не убила? Яблоки! Того железа, что в яблоках, хватает здоровому человеку. А тут анемия пышным цветом цветет, парнишку печенкой надо откармливать, не считая гематогена и прочих препаратов. Я ее припугнула, что в органы опеки сообщу – под угрозой не только здоровье, но и жизнь ребенка. Вообще-то этих, из опеки, сама не жалую, но чем такую проймешь? А она сразу: да я, да вы права не имеете! Хорошо, Евдокия Никитична, санитарка приема, догадалась зава вызвать. А Степан Аркадьич мамашку сразу: у вас месячные регулярные? Она взвилась: что вы себе позволяете?

Макс явно удивился:

– При чем тут месячные этой…

– Этой дуры, – подхватила Лера с усмешкой. – При вегетарианстве, дорогой, организм долго недополучает необходимое, эндокринная система, естественно, разбалансируется, дальше начинается всякое веселье. Тусклые волосы, кожа… своеобразная, ну и репродуктивный цикл страдает, конечно. Да черт с ней, с мамашкой, она взрослая, нравится ей себя гробить – скатертью дорога. А мальчишка-то чем провинился? И он ведь не один такой. Я подобных мамашек и у себя в отделении навидалась. Почему, говорят, так плохо рана послеоперационная заживает, вы его плохо лечите, я на вас в суд подам! Какое, к дьяволу, быстрое заживление, если ребенок не ест того, что нужно. Зато в суд они все готовы бежать – злые медики виноваты. Если бы мальчишка тот нормальное питание получал, может, до пневмонии дело и не дошло бы…

– Ты мне не рассказывала… – почти растерянно проговорил Макс.