Мужчина в окне напротив

Дома Ира снова дала волю слезам. Упала, как была, в брюках и нарядной кофточке, на свою роскошную испанскую кровать и долго с удовольствием рыдала, уткнувшись лицом в подушку. За этим занятием ее и застала мама. У Александры Петровны были свои ключи от Ириной квартиры и нехорошая привычка приезжать к дочери без звонка.

– Мам, ну а вдруг окажется, что я тут с мужчиной? – возмущалась иногда Ирина.

– Ты даже не представляешь, как меня бы это обрадовало! – неизменно отвечала та.

Увидев плачущую дочь, Саша перепугалась, кинулась к ней, села рядом на кровать, обняла.

– Ирочка, детка, что с тобой? Что такое?

– Да так… – У дочери не было ни сил, ни желания рассказывать.

– Это из-за вечеринки, на которую ты сегодня ходила, да?

– Да…

– Тебя там кто-то обидел? – Саша грозно нахмурилась.

– Нет, что ты… Просто я надеялась… Представляла… Нафантазировала себе… И ничего не вы-ы-ы-ышло. – Ира вновь разразилась слезами.

– Ах, это! Ну это дело поправимое. Не вышло с одним – найдем тебе другого, третьего, десятого! Вот увидишь!

Мама утешала так горячо, что вскоре Ире и самой расхотелось плакать. Уж такими были они все в семье Бобровых – оптимистичными и жизнестойкими, что бы ни случилось. Не прошло и четверти часа, как переживания были забыты, мама и дочка разговаривали, точно ничего не случилось, и, как обычно, вскоре начали спорить.

– Вот возьмем, скажем, твою одежду, – вещала Саша, неодобрительно оглядывая дочь. – Ведь это ужас какой-то! Все какое-то тусклое, мрачное, мешковатое… И застегнута вся наглухо, как синий чулок. Ну что это такое?! В твоем положении надо одеваться совсем иначе. Тут вырез побольше, там разрез пикантный, здесь приталенное, чтоб фигуру подчеркнуть, пока еще есть, слава богу, что подчеркивать. Потом ведь не будет, по себе знаю! В твоем положении…

– А какое это у меня положение? – недоумевала Ира.

– Какое-какое… Интересное.

– В каком смысле? Мам, ты что такое говоришь?

– Ну в смысле – незамужнее, – поправилась Саша. – Ты ведь у меня невеста, девушка на выданье.

– Что-то оно очень затянулось у меня, это положение, – снова вздохнула Ирина.

– Да я вижу… – Александра тоже вздохнула, почти в унисон с дочкой и снова присела на кровать. – Но ничего! – тряхнула она головой. – Все будет хорошо! С этой минуты я беру дело в свои руки!

* * *

Внешне мать и дочь были очень похожи – обе среднего роста, плотненькие, сероглазые, с приятной улыбкой и темно-русыми волосами (правда, Александра уже давно красилась, пряча седину). Но характерами они обладали совершенно разными, и это было заметно с самого детства.

Маленькая Саша, или, как называл ее отец, Шурка, относилась к той категории детей, про кого говорят: не ребенок, а веретено. Когда она была совсем крошкой, папа шутил, что его дочь ухитряется одновременно находиться в нескольких местах – только что сидела под вешалкой, вытаскивая шнурки из всех ботинок, – бац! уже у подоконника, подтащила табуретку и высунулась в открытое окно, еле успели подхватить.

Воспитатели в яслях и детском саду, а позже учителя в школе только руками разводили и советовали направить ее энергию в какое-нибудь мирное русло, хотя бы в спорт, что ли… Шурку записывали в спортивные секции, она занималась и легкой атлетикой, и фехтованием, и лыжами, и художественной гимнастикой – но всем очень недолго, максимум по нескольку месяцев. Каждый раз повторялась одна и та же история: сначала девочка увлекалась, с удовольствием ходила на занятия, возвращалась домой счастливая, полная впечатлений, взахлеб рассказывала о занятиях, тренере, новых друзьях, чем вселяла в сердца родителей надежду – ну, слава богу, наконец-то! Может, хоть на этот раз удалось пристроить Шурку к делу! Но проходило несколько недель, Саша начинала скучать, после тренировок в ней уже не наблюдалось прежней восторженности. Потом она принималась выдумывать разные предлоги, чтобы пропустить одно занятие, за ним другое… И в конце концов бросала очередную секцию точно так же, как и предыдущие. Похожая картина была не только со спортом, со всем: танцами, музыкой, рисованием, кружком «Умелые руки». Вроде бы Шуре и нравилось рукоделие, она с удовольствием посещала уроки домоводства, где девочек учили шить и готовить, но она никогда не доводила ничего до конца. Выпрашивала у мамы очередной отрез ситца, клялась-божилась, что в этот раз уже точно сошьет юбку или сарафан, выдумывала интересный фасон, раскраивала, иногда даже сметывала – и охладевала к своей затее. Незаконченные вышивки, недовязанные шарфы и шапки, недошитая одежда валялись по всему дому – до тех пор, пока Валентина Семеновна не находила время доделать работу за дочь.

Отцу, Петру Васильевичу, эта черта в дочери очень не нравилась. Он ругал Шурку «охламонкой» и «раздолбайкой», утверждал, что если она не научится быть серьезной и делать все, как следует, то «из нее так никогда и не выйдет ничего путного». Саша обижалась, плакала. Вообще-то, она всегда была человеком веселым, не склонным к переживаниям, и большинство проблем, возникавших в ее недолгой пока жизни, воспринимала легко. Но в отношениях с отцом все было по-другому. Они вообще трудно складывались, эти отношения. Своего замечательного папу Шурка очень любила, постоянно жаждала его внимания и одобрения – но у нее никак не получалось заслужить отцовскую похвалу, хоть ты тресни! Бывало, придет она из школы с твердым намерением уж сегодня-то выучить все уроки как следует и получить пятерку, сядет за стол, разложит учебники, раскроет тетрадь, даже прочитает задачу. Но на улице-то – весна! Солнце светит, птицы поют, почки на деревьях уже лопнули, ветви покрылись нежно-зеленым пухом. Разве можно усидеть дома в такую погоду? Как Шура ни старается вникнуть в смысл задачи о грибниках или токарях, в голове у нее не скучные грибы в лукошках и не выточенные на станках детали, а подруги, которые все уже, конечно, вышли во двор и гуляют, болтают, смеются, прыгают через скакалку и играют в «классики», гоняя по расчерченному мелом асфальту жестяную коробочку из-под ваксы, а она, несчастная, корпит тут над учебниками!.. И едва под окном раздавался крик: «Шурка, выходи гулять!» – девочка не выдерживала, забрасывала ненавистную математику и мчалась во двор. А на другой день, конечно, снова приносила из школы двойки и тройки и снова краснела, как свекла, и плакала, услышав от отца: «Эх, Шурка-Шурка, безалаберная ты девка! Не выйдет из тебя ничего путного!»

Как хотелось Саше, чтобы папа заинтересовался ею самой – а не только ее отметками или невыполненными обещаниями убраться в квартире! Но этот счастливый миг все не наступал. Да и мама вечно вторила отцу, постоянно читала нотации… И в подростковом возрасте Шура, как это нередко случается, стала специально выворачивать ситуацию наизнанку, демонстративно делать все наперекор родителям: училась спустя рукава, еле-еле удерживаясь на тройках, пропадала до глубокой ночи во дворе, не помогала по дому, а когда ей делали замечания, дерзила в ответ. Если бы у ее родителей была возможность посоветоваться с психологом, тот наверняка бы объяснил, что таким образом девочка подсознательно пытается привлечь к себе внимание вечно занятых мамы и папы. Но в середине шестидесятых – времени, на которое пришелся переходный возраст Саши, психологов в нашей стране еще практически не было. А у родителей, как ни грустно это признавать, действительно не хватало времени на детей. Так было и в семье Бобровых. Петр Васильевич целые дни проводил на секретном авиационном предприятии, куда устроился после войны ведущим инженером, Валентина Семеновна работала там же бухгалтером и одна тащила на себе все домашнее хозяйство. В их новой, недавно полученной квартире на Ленинском проспекте все сверкало чистотой, на столе ежедневно красовалась белоснежная скатерть, а обед подавали из трех блюд: суп, второе и компот, да еще плюс к чаю какие-нибудь пирожки, коржики, печенье или пирог – все собственного приготовления.

Не то чтобы Саша ничего не умела делать по дому, нет, конечно, она могла и обед приготовить, и постирать, и погладить – но она не любила этим заниматься. Зачем, если мама все сделает быстрее и лучше? А у непоседливой и очень общительной Шуры всегда находились занятия поинтересней. У нее было полно друзей и знакомых, ей, как самой активной, вечно давали разные важные общественные поручения, вроде организации школьного вечера или подготовки встречи с ветеранами. Кроме того, Саша много и с удовольствием читала, пробовала писать стихи, а в старших классах очень полюбила кино и театр.

Было бы неправильно утверждать, что все ее увлечения оказывались недолговечны. На самом деле у Саши имелась одна страсть, точнее, мечта, которую она пронесла через всю жизнь – мечта стать актрисой. Своим призванием Шурка считала кино. Все лето после девятого класса она провела на «Мосфильме», снималась в массовке и гордо приносила домой заработанные три рубля. Ей повезло – когда фильм вышел на экраны, в нем сохранился эпизод, где ее, стоявшую в магазинной очереди прямо за главной героиней, несколько секунд показывали почти крупным планом. Девочка была на седьмом небе от счастья, заставила всех родственников и знакомых посмотреть фильм и с той поры уже окончательно возомнила себя актрисой, не представляя никакого иного будущего. Ради достижения своей цели даже на учебу приналегла, поскольку знала, что в театральные вузы большой конкурс, значит, с тройками там и делать нечего.

Отец был категорически против ее выбора.

– Ну что ты еще придумала, Шурка? – ворчал он. – Какая из тебя артистка? Разве ж ты не знаешь, что звездами только единицы становятся? А остальные прозябают в безвестности. Думаешь, это легкий хлеб? Ты просто дурочка еще молоденькая, не понимаешь, какой ценой там надо успеха добиваться… Зачем тебе это надо? Лучше выбери какой-нибудь институт понадежнее, пойди поучись, потом работу найдешь интересную…

– Нет, нет и нет! – упиралась Саша, вставая в картинную позу. – Я уже все поняла. Мое предназначение – служить искусству!

– Ишь ты, служительница муз нашлась… – усмехался папа. – Ну вот что, Александра, слушай, что я тебе скажу. Даю тебе год, поступай куда хочешь. Провалишься – сама виновата. Но чтоб на второй год хоть лопнула, но поступила в нормальный институт, ты меня поняла?

Спорить с главой семьи у Бобровых не было принято. После школы Сашка прошла испытания во всех театральных вузах Москвы и, как и предполагал отец, всюду провалилась. Год ошивалась всё на том же «Мосфильме», снялась в массовке нескольких картин – а на следующее лето, увы, все повторилось вновь, провал следовал за провалом.

От кого-то из многочисленных товарищей по несчастью, таких же неудачливых абитуриентов, как она, Саша узнала, что есть еще последний шанс – режиссерское отделение Института культуры. Конечно, это совсем не то, что ГИТИС или Щукинское, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе. Однако и этот запасной вариант успеха не принес. В Институте культуры оставался только один шанс – библиотечный факультет. Остальные места к тому времени, как Шура добралась до этого вуза, были уже заняты.

Саша подумала, попереживала, даже поплакала. А потом решила: ну что ж, пусть будет библиотечный. Видно, стать актрисой ей все-таки не судьба. А книги она тоже всегда любила…

Студенческая жизнь, с первых же дней захлестнувшая ее с головой, сильно изменила Сашу. Она прониклась движением хиппи и радикально изменила имидж. Отпустила длинные волосы, одевалась в яркие свободные блузки, джинсы в заплатках и мокасины, полюбила многочисленные браслеты и сумки из мешковины. На восемнадцатилетие она выпросила у родителей в подарок катушечный магнитофон и с тех спор целыми днями слушала любимых «Битлов». Разговаривать стала исключительно на сленге, в котором английские слова «русифицировались» – «стритовый» вместо «уличный», «флет» вместо «квартира», «герла» вместо «девушка» и так далее. Себя она отныне требовала именовать исключительно Алекс, ни на какие другие формы собственного имени отныне не откликалась.

Все это снова привело к очередному этапу конфликтов с родителями. Отец и вторящая ему мама с утра до вечера осуждали дочь за «безыдейные» увлечения и «низкопоклонство перед Западом». Алекс вяло отругивалась и старалась пореже бывать дома. Это удавалось легко – находить себе занятия по душе Саша всегда умела. Она последовательно увлекалась всем, что было модно в те годы, – альпинизмом, археологическими раскопками, поездками с геологами на Урал, самодеятельной песней, байдарочными и пешими походами, и так далее, и тому подобное.

В институте жизнь Алекс тоже била ключом, но это касалось не столько занятий (прилежной студенткой Саша совсем не была, в каждую сессию обрастала «хвостами» и регулярно с ловкостью эквилибриста балансировала на грани вылета), сколько всевозможных общественных дел: никто не умел так хорошо организовать праздничный вечер или собрать команду для выхода на комсомольский субботник, как это получалось у нее. Алекс вечно была в центре внимания и, как следствие, пользовалась большим успехом у парней. Ей это, разумеется, нравилось, она наслаждалась своей властью над ними, кокетничала и флиртовала напропалую, то подавая поклонникам надежду, то разбивая эти надежды в прах, принимала ухаживания, ходила на свидания и пару раз даже думала, что влюбилась. Но все это было как-то несерьезно – до тех пор, пока в походе к истоку Москвы-реки она впервые не увидела Володю.

Володя Малышев учился на мехмате МГУ и занимался электронно-вычислительными машинами, о которых Саша имела представление только по роману братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу» и оттого считала чем-то почти фантастическим. Володя круглый год ходил в кедах и брезентовой штормовке, в любую погоду мгновенно разводил костер с одной спички, знал бессчетное количество песен про студентов, туристов и геологов, играл на гитаре и неплохо пел, что и сразило юное сердце взбалмошной Алекс.

В тот поход она оправилась с большой и почти незнакомой компанией и сначала никак не выделяла Володю из толпы ребят, которых и не разглядеть-то толком было под рюкзаками и свернутыми палатками за спиной. Все случилось только вечером, на привале. Когда все палатки были уже поставлены, костровые развели огонь, а дежурные готовили в котелках кашу с тушенкой, Алекс умывалась у ручья, присев на большой камень, черпала ладонями студеную прозрачную воду и вдруг услышала доносящиеся из лагеря гитарные переборы и приятный баритон, напевавший:

… по созвездью над каждым вузом
Ночь развесила в небесах.
Мы внимательно изучаем
Каждый шорох ночных глубин,
Наше мужество мы считаем,
Самой главной из дисциплин…[1 - Популярная студенческая песня 1950–1960-х годов. Автор неизвестен.]

Алекс потянулась на этот голос, как иголка на магнит. Села напротив, весь вечер слушала, не отрывая восторженного взгляда от поющего, песню за песней, и когда он дошел до Визборовской «Милая моя, солнышко лесное», поняла, что влюбилась без памяти. Влюбилась, несмотря на то, что парень с гитарой был сероглазым блондином, а Саше всю жизнь нравились исключительно смуглые брюнеты южного типа, вроде Муслима Магомаева.

С тех пор она ходила во все походы, где был Володя, невзирая на их сложность, искала любой предлог, чтобы встретиться с ним и зимой, даже книгу по вычислительной технике заставила себя прочесть, хотя ровным счетом ничего в ней не поняла. Но все было напрасно – Володя не обращал на нее никакого внимания. Впрочем, то же самое можно было бы сказать и обо всех других девушках. Складывалось такое впечатление, что его вообще не интересует ничего, кроме будущей специальности и походов. Уж, по крайней мере, прекрасный пол – точно.

Саша ждала два года, что при ее эмоциональной натуре было невыносимой пыткой. А на третий не выдержала. На привале в очередном походе увела Володю подальше от костра и напрямик спросила:

– И долго это еще будет продолжаться?

– Ты о чем? – удивился Владимир.

– О тебе. Вернее, о нас с тобой. Почему ты так ведешь себя? Разве не видишь, что ты мне нравишься?

– Я тебе нравлюсь? – Он выглядел очень растерянным.