Небесное испытание

Под нескончаемое бормотание проводника оба чужеземца, то и дело оступаясь и оглашая воздух ругательствами на незнакомом языке, потихоньку удалились. Зимний лес поглотил их звуки, сменив торжественной тишиной. А немного ниже, за поворотом ручья, на излучину течением неторопливо вынесло тушу изюбра. Зацепившись за крупный валун, она застряла на мелководье. Через какое-то время недалеко от оставленной волокуши с шумом осыпался снег и лед, обнажив из-под намерзшей снежной корки песчаный обрывчик, куда, даже не замочив ног, и спрыгнул старый охотник, предварительно столкнув тушу в полынью. Сейчас он быстро вскарабкался на берег, свернул волокушу и потрусил вниз по течению. Там он подобрал свою добычу, погрузил на волокушу и, надсадно кряхтя под тяжестью ноши, поволок ее по кромке долины, где лес был реже. Над ним, наверху, в обе стороны расходилась узкая лощина, являя поросшие кедрачом и искривленными березами склоны. Где-то к полудню старик со своей ношей вывернул по руслу ручья на берег большой реки, куда вел ровный, занесенный снегом спуск по боку пологой сопки. Усевшись на волокушу и подцепив один ее конец на себя, чтобы не запорошило глаза, старик залихватски гикнул. И, как на салазках, съехал вместе со своим грузом с горы, подняв ворох сверкающей снежной пыли.

Река тоже еще не до конца замерзла, лед пока был некрепкий, коварный. Дальше старик побрел по кромке льда, аккуратно переступая снегоступами. Отсюда в розоватой морозной дымке открывался изумительный вид на лежащую внизу долину, по которой, вырываясь на плоский простор степи после горной теснины, широко, с островами, перекатами и старицами разливалась река Шикодан, как ее звали на языке охоритов. Там, внизу, еле различимые отсюда, виднелись стойбища и вокруг них – черная россыпь стад, пригнанных сюда, к предгорьям, на зимовье.

Охоритов было двенадцать родов – восемь степных и четыре оседлых. Кухулен был отэгэ горных охоритов, их избранным главой. Горные охориты в глазах степняков слыли колдунами, поддерживая, впрочем, свою славу разными уловками. На время зимних кочевий роды встречались, обменивались товарами и играли свадьбы, которые у других племен обычно приходились на весну или осень. Но горные охориты роднились только со степными, других племен не признавали, как, впрочем, и чьей-то власти над собой. Степные вожди могли гордо именовать себя хуланами и обставлять свое избрание большой пышностью, но по неписаному обычаю обязаны были почитать отэгэ, как сыновья – отца: горные охориты, как считалось, охраняют места священных предков, откуда вышли все роды.

Кухулен-отэгэ из рода Синей Щуки был избран родами много зим назад, когда его младший сын истоптал всего семь трав. Сейчас сыновья этого сына уже сосчитали по тридцать весен и осеней, и народились внуки, а старый охотник продолжал считаться лучшим среди горных охоритов, что само по себе было удивительно, учитывая, насколько они были хороши в этом искусстве, составлявшем основу их жизни. Он до сих пор ходил в одиночку на медведя и приносил домой шкуры росомахи – самого хитрого, злобного и опасного таежного зверя. Дом Кухулена, правда, ничем не напоминал жилище вождя – стоит себе на отшибе, на высоком взгорке у реки, бревенчатая юрта. Юрта как юрта, охориты – и горные, и степные – себе на зиму здесь везде такие строят. Иные постоянно живут, иные только зимуют, а летом в опустевших домах шалит ребятня и находит укрытие мелкая степная живность, включая ядовитых щитомордников, которых потом еще поди выгони из облюбованного гнезда. Взрослые сыновья уже давно живут своим домом, дочери повыходили замуж, и живет Кухулен сейчас только с женой – седой Олэнэ, и мальчишкой из Щук, который осиротел после последнего мора да по обычаю ушел жить к старшему в роду.

Олэнэ, услышав, как хлопнул дверной войлочный полог, даже не повернула головы – рука, помешивающая стоящее на костре варево, и не дрогнула.

– Добыл? – спросила она, поворачивая голову. У нее были замечательные глаза – большие, темные и искристые, как глаза косули или оленихи. Когда-то Олэнэ была первой красавицей у степных охоритов, и Кухулену пришлось добывать невесту не сватовством, а увозом, а потом год батрачить у ее разъяренных родителей.

– Принес, – кряхтя скорее для виду, Кухулен принялся разматывать кожаные ленты, которыми горные охориты обматывали голенища сапог, чтобы не начерпать в них высокого снега. – Наткнулся на гостей нашего хулана, ургашей, о которых столько толков. Дурак человек – сам себе беду во двор впустил.

– Ты их видел? – Олэнэ живо повернулась к нему. – Какие они?

– Молодые. Глупые, – пожал плечами старик.

Олэнэ нетерпеливо дернула плечом, укутанным в шаль из подшерстка диких горных коз, – именно ту, что местные умелицы умеют связать так, что ее можно пропустить сквозь женское кольцо.

– Нет, какие внешне-то? Сильно на нас непохожи?

– Выше. Намного, с полторы пяди будет, – ответил Кухулен. – Волосы как шерсть на брюхе у марала. Глаза как у змеи. Кожа белая. А так – дурни дурнями. По лесу шли – всю дичь на предел слуха распугали. Чванятся. Еще к хулану буянить придут.

– Ну, ветер в спину, – усмехнулась Олэнэ. – Хулан-то степной, поди еще помнит, как ты его по-дедовски хворостиной учил.

– Да уж, было дело. – Кухулен тоже заулыбался. – У старшей нашей дочери все пятеро сыновей были большие озорники…

Хэчу, хулан степных охоритов, был человек скорее нерешительный. Нерешительность ему по большей части удавалось скрывать за вескими фразами, пронзительным взглядом и общим выражением степенного раздумья на бородатом, породистом лице с резко вырезанными ноздрями и крупным ртом. Но сам себе он в этом имел мужество признаваться. Как и в том, что это являлось основным источником его бед. Ведь как под вечно синим небом: нет абсолютно плохого, нет абсолютно хорошего, и ничего неизменного тоже нет, – воды текут, ветры выедают самый твердый камень. Так и с человеком – от любого его поступка, как круги на воде, расходятся волны событий. А что в них станет хорошим, а что худым, – разве человек знает? Думает одно, а небо распорядится куда как иначе. Так и с ним – мысли у него, Хэчу, разумные да добрые, а поступки частенько к противоположному приводят.

Вот, скажем, зачем приютил ургашей? Тогда, семнадцать зим назад их, двух беззащитных белоголовых мальчуганов, привезли к его порогу изможденные, оборванные люди, прошедшие страшный зимой перевал Косэчу, отделявший Ургах от охоритских кочевий… Понимал, что опасно? Да, понимал. Выгоду и опасность для всех племен охоритов взвешивал? Взвешивал, трезво. На какие-то блага от выросших мальчиков не рассчитывал. Тогда почему не умертвил их, пока слух по степям не разошелся? Не смог. Промедлил, пожалел. Добро бы еще приемыши оказались хоть чуть-чуть с ними схожи. Куда там – все равно что цапля среди воронов. И даже это ничего, – вырастая, приемыши становились все более неуправляемы и дерзки. Держать их в узде становилось все труднее. А что самое неприятное, молодые охориты, включая младшего брата Хэчу, ходили за самозваными князьями Ургаха как привязанные, наслушавшись довольно расхожих баек, которые те им наплели. И ведь как рты-то позатыкаешь? Хэчу казалось, надо подождать – перебесятся, а то и просто уберутся восвояси, оставят его в покое. Последнее время он не раз осторожно прощупывал намерения братьев – не пора ли. А те, в свою очередь, прощупывали его: а не даст ли он им воинов и снаряжения на возвращение им законных наследственных прав, которые они, будучи сыновьями невинно убиенного князя Ургаха Каваджмугли, намереваются вернуть себе в самом скором времени? Хэчу отвечал на все их осторожные кружения вокруг да около одним: идти малосильным не обученным войском против неприступного Ургаха самоубийство, да и объединенный совет племен на это никогда не согласится. А он, Хэчу, не хочет даже выносить на обсуждение вопрос, который поставит под сомнение разумность его собственного управления племенем. Братья мрачнели, раздували ноздри, говорили резкости, которые Хэчу списывал на горячий юношеский нрав. В конце концов, что ему могут сделать юные княжичи, не имеющие даже собственной юрты, – все, что у них есть, включая одежду на плечах, – милость его, Хэчу.

Охориты последние годы жили в мире с окрестными племенами, в чем была, по мнению Хэчу, большая его заслуга. Ему удавалось балансировать на грани, которая отделяет войну от каждой безобразной и бессмысленной склоки, в которую вечно ввязываются кочевые племена. То одни подкочевали первыми и заняли исконное становище других: хорошо, если кончится просто дракой, без смертей и сожженного имущества. То жена уйдет от мужа к родителям, жалуясь и плача, а тот, разъяренный, собрав родственников, мчится возвращать побитую сгоряча женщину… То поспорят из-за того, что кто-то будто бы наслал на скотину мор… Причин для вражды – сотни, а хулан один, иди разбирай. Умей кого улестить, кому пригрозить, кому пообещать, кого устыдить прилюдно… Это у Хэчу получалось хорошо – умел дело миром решить, за что его очень ценили. А вот поди ж ты, в собственном стане за порядком не уследил. Что-то вьется в воздухе, будто запах тления, и не разберешь, откуда тянет, пока не разворошишь смрадную кучу. Чувствует Хэчу запах и понимает – уже опоздал…

Полог юрты просто-таки отлетел, когда к нему без спросу ворвались оба ургаша. Принялись жаловаться – чванно и многословно, то и дело поминая свои бессмысленные на этой земле титулы. И на кого – на Кухулен-отэгэ? Хэчу вдруг почувствовал, что весь налился злобой, до самой макушки. Долго же эти двое сосали из него кровь, демонское отродье! Пожалел, пригрел на груди упыренышей, а те и распоясались, скоро гляди – и им командовать станут. Пора показать нахальным юнцам, где кончается знаменитое охоритское гостеприимство, во имя которого он им жизнь сохранил. И Этугея приволокли – этот паскудник еще и врать смеет перед очами хулана!

– Эгэ! (Довольно!) – рявкнул хулан, услыхав про колдуна и духов, да так рявкнул, что в соседних юртах людей от неожиданности подбросило. – Что ж, требуете справедливости – будет вам справедливость. Обвиняете Кухулена? Будет вам суд. Но уж запомните, слово на нашем суде таково, что его не переиначишь. Поняли ли, князья? – Он намеренно вложил в этот титул, который только что тут так часто повторяли, оскорбительный смысл. Братья, не ожидая от спокойного (мягкотелого, как они любили выражаться) хулана такой вспышки, в первый момент опешили. Этугей, воспользовавшись замешательством, стрелой вылетел из хуланской юрты – он-то сообразил, что ждать ничего хорошего не приходится, а потому, не заходя домой, удрал за сопку к своим своякам из рода Лисицы. Да и там, по слухам, несколько недель из юрты носа не казал.

Унарипишти, впрочем, нашел смелость сказать (правда, несколько сбавив тон), что они довольны решением хулана и будут ожидать в своей юрте. Хэчу, белый от бешенства, мерил шагами юрту. Его жена Аю из рода Куницы испуганно следила за ним, не решаясь сказать что-либо, – она тоже первый раз видела мужа в таком гневе, хотя женским своим чутьем и подозревала, что именно такие люди, спокойные, с виду сомневающиеся и медлительные, способны на такую вот слепую ярость, которая копится в них годами, не находя выхода, пока не случится что-нибудь подобное.

Аю была много моложе своего мужа. Его первая жена приходилась Аю сестрой и три года назад вместе с сыном умерла родами. По обычаю, жену следовало заменить девушкой того же рода. Аю, как и Хэчу, не слишком кто-то спрашивал. Но Хэчу оказался хорошим мужем – спокойным, ласковым, и Аю, поначалу плакавшая ночи напролет, не только смирилась, но и начала тревожиться за мужа, когда он уезжал в соседние племена разбирать очередную свару. Хорошим он был мужем и хорошим хуланом. А только не было в их отношениях чего-то, от чего сердце проваливается вниз и сладко ноет внизу живота. Зато стоило ей посмотреть на младшего брата Хэчу Дархана, весь мир вверх дном переворачивался. И вроде похожи братья – а вот так, и хоть в проруби утопись! Даже если под страшным секретом кому сказала – да кто бы ее, Аю, понял? Для всех родов Хэчу – самый лучший из всех людей, давно у них не было такого разумного, справедливого, некорыстного хулана, который бы так благодатно правил племенем… А она со своими шальными охами – и кого позорить? Аю оставалось втихую давиться слезами и прятаться, едва завидев брата мужа. А тот, как назло, словно ее преследовал – провожал жгущим, тяжелым, пристальным взглядом, норовил в неожиданный момент оказаться за спиной, что-то сказать такое, с двойным смыслом, из-за чего становилось страшно и сладко. Последний раз вот подловил, когда колотила войлоки на свежем снегу, поймал за локоть, повернул к себе:

– Хорошо ли ты чистишь ковры в юрте моего брата, Аю? – спросил.

– А ты своего брата спроси, не меня, – резко ответила Аю, стыдясь того, что вспыхнула, как девчонка, от его прикосновения, и торопливо освободилась.

– А вот скажи, Аю, – растягивая слова, спросил Дархан, – от чего твое старание зависит? От того, что это юрта моего брата Хэчу, или от того что он хулан всех степных родов? Был бы я хуланом, ты бы тоже так стала стараться, Аю?

– Что за глупости ты говоришь, – возмутилась Аю, внезапно испугавшись его жадного, настойчивого тона.

– Нет, ты ответь мне, Аю, – со странным блеском в глазах настаивал тот. – Так же?

– Ты возьми свою жену, да сравни, – ожесточенно сказала Аю, – может, она окажется лучше.

– Нет никого лучше тебя, Аю, – неожиданно, с хрипотцой сказал Дархан, и по позвоночнику ее прокатилась волна, подогнулись колени. – Так что, стала бы?

– Стала, стала, стала! – потеряв терпение, закричала она ему в лицо и бросилась обратно к юрте. Однако он схватил женщину за руку и не удержавшись, она упала в снег.

– А все остальное? Остальное – стала бы? – Он тоже почти кричал, лицо стало бешеным.

– Прекрати! – Она загребла рукой полный ворох снега и взметнула ему в лицо. – Прекрати, не то скажу Хэчу…

Его лицо оказалось полностью запорошенным, какой-то жутковатой белой маской, какой рисуют в воображении снежных горных демонов удырджу. Потом он неторопливо отер лицо, загадочно улыбнулся.

– Не скажешь, – отчетливо и уверенно проговорил он. – Ты ведь не скажешь ему, Аю?

…И вот теперь Аю с болезненным чувством вины ощущала, как что-то такое в воздухе происходит… Будто скользит Хэчу по тонкому льду, а она знает, что подо льдом бездонная пропасть, но не смеет сказать. И как посметь, когда улыбнется на все ее сбивчивые слова Хэчу и скажет так, как говорит не поделившим добычу охотникам:

– Ну разве это повод желать человеку зла? Мир и без того огромен и тяжел, в нем и без нас зла больше, чем блох на больной суке. Давай лучше решим: пустое это, и зло отпустим – пусть к кому другому пристает, ты же знаешь: зло с бедой рука об руку ходит.

Вот такой он, ее Хэчу. А она – порченая, порченая, порченая! Аю закусила кулак, зажмурилась, чтобы не заплакать от боли. Хэчу, напротив, усмотрел в жесте жены другое, опустился на корточки, погладил узкие плечи:

– Извини, что напугал тебя, Аю, – мягко сказал он. – Я и сам от себя не ожидал, признаюсь. Говорят, больше всего человека из себя выводит то, что является отражением его собственной вины. Мудро говорят. Виноват я, Аю: приютил ургашей, не дал убить. А теперь, когда из щенков выросли волки, и кусают меня, не знаю, как быть… Понимаешь меня, Аю?

Аю кивнула, хотя ее мысли были заняты совсем не этим. Хэчу улыбнулся, опять истолковал все по-своему и прижал к плечу голову жены:

– Молчаливая ты у меня, Аю. Улыбаешься редко, больше грустишь все. Но я сделаю так, чтобы ты улыбалась чаще, Аю… Вот спроважу куда подальше этих ургашей, и мы с тобой заживем, – вот увидишь, как хорошо заживем, Аю…

Объединенный совет охоритов, созванный неожиданно хуланом Хэчу, всех изрядно переполошил. Хоть и ставили юрты меньше чем в пешем переходе друг от друга – только чтобы дать свободно пастись стадам, – но все уже было погрузились в свои домашние хлопоты. А тут на тебе: то ли война грядет, то ли еще что случилось. Нечасто хулан Хэчу собирает внеочередной совет, а до обычного, весеннего, еще ой как далеко. По становищам неслись пересуды одна другой несусветнее. Но прибыли все – уважение к хулану было велико.

Еще на рассвете Хэчу вместе с шаманом степных охоритов очертили палками широкий круг и зажгли в его середине большой костер, в который шаман добавил каких-то своих порошков, отчего дым стал золотисто-рыжего цвета – издалека видать, что не просто костер горит. Аю вынесла из юры стопки войлоков, воткнула в снег шест с навязанными лисьими хвостами – оберег рода. Увидев приготовления, начали собираться и просто зрители – женщины, дети. Не смея зайти на очерченную черту, они тем не менее не уходили, нетерпеливо переступали мерзнущими ногами.

К полудню главы двенадцати родов прибыли. Прибыл и Кухулен, заранее им извещенный. Сейчас старик сидел в юрте хулана, ожидая, пока все окончательно не рассядутся по своим местам, – не пристало отцу-отэгэ кого-то ожидать на морозе. Они с хуланом Хэчу вместе вышли из юрты и неторопливо прошествовали к отведенным им почетным местам.

Шаман трижды ударил в бубен, и разговоры потихоньку стихли. Хэчу поднялся, отыскал глазами ургашей, которые, будучи чужаками, стояли за пределами очерченного кольца. Холодно кивнув им, Хэчу поднял руку.

– Мои уважаемые гости, хуланы, – начал он своим тягучим красивым голосом. – Вчера пришли ко мне вот эти люди, – он показал на ургашей, – и принесли мне печаль на сердце, потому что принесли они мне жалобу не на кого-нибудь, а на Кухулена-отэгэ.

По рядам собравшихся прошел возмущенный гул. Кухулен-отэгэ был известным и уважаемым человеком не только среди охоритов – его знали за пределами его горных владений по всей степи. Даже свирепые джунгары ежегодно присылали к Кухулену свои дары из уважения к его мудрости. Поговаривали, что он приходится побратимом самому Темрику – свирепому хану джунгаров.

Хэчу подождал, снова поднял руку и продолжил:

– Ургашские гости, – он намеренно сделал паузу, – показали мне, что Кухулен-отэгэ колдовством отнял у них законную добычу.

– Это ложь! Как ты можешь верить этому, Хэчу! – крикнул хулан Томпо, младший сын Кухулена. От обиды за отца у него встопорщились короткие жесткие усики.

– Я не сказал, что верю этому, – спокойно возразил Хэчу. – Но ургашские гости – мои воспитанники, а Кухулен-отэгэ – мой дед. Я могу быть пристрастен в этом деле. Поэтому я собрал вас и прошу вас, хуланов, вынести решение по этому вопросу.

– Что тут решать? Гнать взашей ургашей! – крикнул кто-то из задних рядов.