Три шага из детства

– Ну до чего же подлая гадина! – орала Лидочка.

– Нет, ты только посмотри, что этот идиот написа-ал! – стонала мама. – «С интересом ознакомился с Вашим сайтом. Не знал, что у Вас столько достоинств!» Он же мой научный руководитель!

– Я ничего не понимаю в вашем компьютере и не знаю, что она там натворила, но в воскресный день вы могли бы уделить время ребенку и отвезти ее на природу! – заступилась за меня бабушка.

– Правильно! И там ее и оставить! Светлая мысль! – хмыкнула Лида.

Про мой поход к дедушке в перепалке спросить забыли, а я и не напомнила.

Потом они сели к компьютеру чистить страницу и долго над чем-то хихикали.

Перед сном я была прощена.

Да, забыла представить дядю Гену. В семейную летопись он не вписывается никаким боком, хотя постоянно присутствует в нашей квартире. Тихий, затюканный сотрудник в каком-то умирающем научном институте. Наш дом был когда-то ведомственным. Ведомство развалилось, а люди остались.

Так дядя Гена оказался в доме на правах вечного друга и даже как бы обрел семью в виде двух сестриц, меня и бабушки. Он был посвящен во все перипетии нашей бестолковой семейной жизни.

«Ну всё не как у людей!..» – вздохнула как-то бабушка.

«А как, бабушка, у людей?» – спросила я.

«Ну… не знаю я, Саша, не знаю!» – честно призналась бабушка.

Вот всегда так, о чем ни спроси!

«Не охваченной» сочинением оставалась еще тетя Вера. Она воспитывала сестер, когда бабушка оперировала в «горячих точках». Вера была редактором в издательстве, и, наверное, благодаря ей, сестры не пошли в медицинский, а обе стали филологами.

Я ее почти не помню.

Тетя Вера была членом партии, поэтому именно она всегда ходила на родительские собрания в школу, где учились сестры.

Я попыталась выяснить у бабушки про нее.

Но бабушка погрузилась в какие-то свои воспоминания:

– Однажды наша Лидочка насвинячила, и в школу отправилась Вера. Специально надела шляпку и новое габардиновое пальто с хорьковым воротником… Кстати, что-то я давно его не видела! – оживилась вдруг бабушка.

Мама за ее спиной выразительно закатила глаза и изобразила страдальческий оскал морды несчастного хорька – единственное, что осталось от пальто после того, как его сожрала моль.

И тему срочно сменили, чтобы бабушка не разозлилась, узнав, что Верино габардиновое пальто давно отправлено на помойку.

Я села и написала план сочинения, расписав всю семью по годам рождения:

Бабушка родилась в 1941 году. В 2011 году ей будет 70 лет. (Юбилей будем праздновать, хотя бабушка упирается. Проблема, что ей подарить!) К концу блокады ей было пять лет.

Лида родилась в 1972 году. Отец погиб в Египте при разминировании. Герой?

Мама родилась в 1975 году, когда бабушка работала во Вьетнаме. Отец – офицер. Жив?

Тетя Маруся родилась в 1937 году. Она старше бабушки на четыре года.

Дядя Гена родился где-то на границе 1970–1971 годов (нужно уточнить у него.)

Тетя Вера? (Уточнить, в какой партии она состояла.)

Я родилась в 1998 году. Мне 13 лет. Папочка – черная дыра во Вселенной.

И тут я впервые задумалась: а какой он, МОЙ ОТЕЦ? И мне захотелось что-нибудь о нем узнать. Но лучше пока я о своем желании промолчу.

Я посидела, подумала и решила, что не буду я описывать всю нашу нелепую семью, на радость Вере Александровне.

На половине страницы я перечислила бабушкины награды и «горячие точки», где она их заработала.

Сочинение получилось суховатым, вроде подстрочного перевода с английского. И я подумала, что неплохо бы украсить все эти скудные сведения эпиграфом, и пошла к маме за советом.

– Не мешай: я работаю! – не поворачивая головы, сказала мама.

– Ну, мам, мне очень нужен эпиграф к бабушкиной биографии. Подскажи! – канючила я.

– «А сейчас мы отрежем ему ногу-у!» – пропела она. – Это из оперы про летчика Маресьева! Классика!

Я посмотрела на ее затылок, где озорно торчал короткий, схваченный резинкой кудрявый хвостик, как у йоркширского терьера, и, вздохнув, вышла.

Этот выстраданный опус получил кислое «три» за недостаточное раскрытие темы и скудный объем.

Глава II

Превратности зимы

«Семейный розмарин»

У нас в кухне на окне стоял огромный горшок с кринумом. Один раз в год, зимой, из луковицы сбоку от гигантской розетки с листьями появлялся цветонос, на котором потом распускались шесть шикарных бледно-сиреневых цветов. И вся кухня наполнялась чудесным ароматом, чем-то похожим и на ваниль, и на розу. Все восхищались, нюхали цветы, и к нам специально приходили гости – понюхать и посмотреть наш кринум.

Но все остальное время года бабушка ругалась, что этот цветок полностью закрывает окно и лишает кухню света. И однажды она позвонила в Ботанический сад и попросила его забрать.

Когда я вернулась домой из школы, то обнаружила пустой подоконник.

Я расстроенно молчала, а бабушка мне рассказывала, что сотрудники, приехавшие забрать цветок, сказали, что это не кринум, хотя она точно знает, что это он: в нашей старой энциклопедии 1903 года это растение и описано, и нарисовано! Просто эти сотрудники сами ничего не знают.

Так она обиженно бухтела, но думаю, что ей тоже было очень жалко цветок, который еще и обидели напоследок.

Света стало больше, но кухня очень осиротела, и я решила купить в цветочном магазине какое-нибудь небольшое растение. Хотя это подло – менять друзей.

В магазине я долго разглядывала горшки с цветами и остановилась на скромном декоративном растении с четырехгранными побегами и красивым названием: «стапелия пестрая». Унылая продавщица задумчиво сказала, что оно не разрастается вширь и даже цветет, ткнув крашеным ногтем в бутон на конце побега.

Через неделю, убегая в школу, я увидела, что, наверное, уже сегодня бутон раскроется.

Вернувшись из школы, я застала на кухне всю семью и страшный разгром.