Путешествие на Восток

24 Мая 1850 г. Середа. Думали выехать в 5-м часу, а выехали в 7. С дорожными сборами и с отъездами бывает тоже, что с обедами бедного Михаила Орлова, на которые жалуясь, бедный Евдоким Давыдов – оком ни вспомнишь, все покойники – говорил, что Орлов обедает в четыре часа в шестом. На последнем пригорке, с которого виден Иерусалим, слез я с лошади и поклонился с молитвою в землю, прощаясь с Иерусалимом, как с родною могилою. И подлинно, Иерусалим могила, ожидающая воскресения и, как воскресение Лазарево, совершится оно еще на земле. Как поживешь во Святом Граде, проникнешься убеждением, что судьбы его не исполнились. Тишина в нем царствующая, не тишина смерти, а торжественная тишина ожидания. Мы ехали очень хорошо и даже трудный переход чрез горы показался мне гораздо легче, нежели в первый раз. Возвратный путь, как уже знакомый, всегда менее тягостен, да и тут более спускаешься, чем подымаешься. Я в этот раз успел даже разглядеть зелень деревьев, растущих по бокам гор, и нашел, что край вовсе не так дик и безжизнен, как показался он мне в первый раз. К тому же, по всем разъездам и прогулкам заиерусалимским так привыкнешь к беспрерывным восхождениям и нисхождениям по крутизнам скал, мимо пропастей и над пропастями, что вовсе забудешь, что есть на свете лощины и прямые и плоские дороги. Подъезжая к знаменитому селению Абугош, нашли мы около дороги под деревьями все женское население, которое кружилось в хороводе и пело, или выло. Наш Абдула кое-как истолковал мне, что они совершают род тризны, или поминок по большом человеке, который умер. Должно быть родственник, кажется, дядя знаменитого разбойника – владельца Абугош, который ныне где-то содержится в тюрьме. Я хотел полюбопытствовать и подъехал поближе, чтобы рассмотреть обряд этих женщин; но Абдула умолял меня не останавливаться и скорее проехать мимо. В самом деле, тут же выбежал араб и начал кричать на меня и, видя, что слова его не очень действуют на меня, поднял камень и грозился бросить его мне в голову. На такое убедительное приглашение был один благоразумной ответ – поворотить лошадь на дорогу и ехать далее. Так я и сделал. Но один из провожатых наших, грек православный, отстал от нас и даже подошел к хороводу. Тут сбежалось несколько Арабов, повалили его на землю, и начали колотить кулаками и каменьями. Побиение каменьями совершилось здесь в числе живых преданий – я предлагал нашему конвою ехать на выручку его, но они, зная обычаи края, заметили мне, что нас всего человек пять, и что если вмешаемся в это дело, то все население, т. е. человек 500, сбежится и нападет на нас. И на это убеждение должно было согласиться отложить рыцарские чувства в сторону. Вскоре битый грек догнал нас как встрепанный, и данные ему мною 20 пиастров совершенно залечили его побои. В Рамлю приехали мы часу в 4-м по полудни и ночевали в греческом монастыре, где комары, мошки и разные насекомые оставили на телах наших более следов, нежели камни на теле нашего грека. Рамля с окружающею ее растительностью очень живописна. Здесь должна быть сцена поэмы Федора Глинки. Саронские равнины прославлены в Священном Писании. В Рамле греческая церковь во имя св. Георгия. Тут показывают обломок колонны, о которой монах рассказал нам следующее: когда строили церковь, отправили судно в какой-то приморский город, чтобы привезти из него четыре колонны для поддержания свода. Когда нагружали эти колонны, какая-то женщина пришла просить судохозяина взять в жертву от неё пятую колонну, для украшения храма. Хозяин отказал ей в просьбе, говоря, что места нет для пятой колонны и на судне и в самой церкви, где нужно только четыре. Огорченная отказом женщина плакала, возвратилась домой и легла спать. Во сне видит она человека, который спрашивает ее о причине её скорби – она объясняет. Он утешает ее и говорит ей: где хочешь ты, чтобы эта колонна в церкви стояла. Она отвечает: на право от дверей. Нашнни все это на колонне и все будет сделано по твоему желанию. Она во сне исполнила приказание незнакомого видения. При выгрузке судна нашлась на берегу неизвестно кем и как доставленная туда колонна и поставлена во храме согласно желанию женщины. Ныне она на лево от входных дверей. Но эти двери новые, а старые, по какой-то причине, заделаны во время похода Бонапарта в Египет. В Рамле также подземное водохранилище; приписывают и его Елене, но, по справедливому замечанию Шатобриана, почти все здания носят имя её, хотя, судя по летам её, едвали могла бы она успеть до кончины своей соорудить столько зданий и оставить по себе столько памятников. Тут же довольно хорошо сохранившаяся башня церкви Сорока Мучеников.

Ехав в Яффу заезжал я в сторону, в Лидду, где видел прекрасные остатки церкви также во имя св. Георгия. В этих развалинах совершает иногда литургию греческое духовенство. Это уважение к святыне, даже разоренной рукою времени и людей, имеет что-то трогательное.

В Яффу прибыли мы в Четверг, 25 числа, к трем часам по полудни. На другой день английский пароход, который ожидали только дня через два, рано утром стоял уже на рейде. Я окрестил у консула Марабутти и доброго хозяина нашего новорожденную дочь его Марию. Около пяти часов по полудни (Пятница) сели мы в большую арабскую лодку и поплыли к пароходу, который стоял довольно далеко от берега, вытаскивая, но напрасно, купеческое судно, весною разбившееся. Дул сильный ветер, и порядочно, или слишком беспорядочно нас покачало. Наконец кое-как добрались мы до парохода. К ночи ветер утих. Я всю ночь пролежал и частью проспал на палубе. Ночь была теплая, и я не чувствовал никакой сырости. К сожалению, я просмотрел или проспал гору Кармиль. Утром были мы близ Сидона и часу в 12-м утра пристали к Бейруту.

Бейрут. 2 Июня. По приезде сюда узнали мы, что нам доведется здесь прожить 18 дней в ожидании австрийского парохода. Слишком много для Бейрута, не смотря на то, что нам очень покойно и хорошо в прекрасном доме Базили, что вид из окон на синее море, на горы Ливанские, на зеленые сады, облегающие город, чудно прелестен. Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить в Дамаск, но Базили отсоветывал, стращая жарами. Между тем больших жаров еще нет, и я очень удобно мог бы съездить. Досадно. Положение Бейрута чрезвычайно живописно. Ничего лучше в создании мира не придумано, как это слияние синевы моря с зеленью древесною. Прогулка по Рас-Бейруту – набережная по мысу вдоль моря. Рас по-арабски значит голова и мыс… За полчаса от города роща De Pins. Прорезывающие ее аллеи навели на душу мою грустное воспоминание о Лесной даче. Потом спустились мы к реке, ныне маловодной, но зимою заливающей большое пространство. Ныне на ложе реки вместо воды растут во множестве кусты розового лавра. Кое-где густая зелень деревьев на берегу. Редко встречаешь на Востоке картины подобной сельской красивости и свежести. Для меня это лучшие картины. Любителям грандиозного есть также здесь на что полюбоваться – величавым амфитеатром Ливанских гор. По берегу моря здесь и там встречаешь остатки молы, колонн, которые доказывают, что некогда рейд и набережная были хорошо и великолепно устроены. Говорят, что и теперь за несколько десятков тысяч пиастров можно бы исправить пристань и сделать ее безопаснее. Вообще Бейрут в других руках мог бы легко сделаться одним из лучших и приятнейших городов в мире. Базили написал очень любопытное сочинение о Сирии. Он уже в Петербурге читал мне несколько глав из него, а здесь прочитал другие. В статистическом, историческом и политическом отношениях он очень хорошо знает этот край. Жаль, что в дипломатической нашей совестливости не позволяется ему напечатать это сочинение. Везде все обо всем пишут. С журналами и политическими трибунами тайна изгнана с лица земли. У нас одних нашла она себе убежище, как истина в колодце. Мы одни притворяемся, что ничего не знаем, ничего не видим. Всего забавнее, что наша молчаливость не спасает нас от общего нарекания, что мы во все вмешиваемся, во все пронырством своим проникаем и ценою золота покупаем все тайны всех государств и народов. Разумеется, излишняя болтливость и нескромность не годится; но есть пределы и гласности и сокровенности. Третьего дня провел я вечер у австрийского консула, славянской породы. Жена его пела, между прочим, романс Вьельгорского: Любила я, в немецком переводе. Музыка – язык всеобщий. Пушкина в Бейруте не знают, а Вьельгорский дома. Тут был капитан австрийского военного парохода. Он везет из Алена в Триест лошадей для императора. В Мадере и Лисабоне видел он наши военные корабли и ставит их выше английских, особенно по исправности, скорости и точности маневров наших. Я полагаю, что у нас недостаток в офицерах – и то потому, что у нас все стоячие флоты: негде им набраться навыка и практических сведений; просто негде натереться. Кронштадт, Николаев, Севастополь – дыры, где глохнет их деятельность и русская смышленость. По счастию узнал я, что городские ворота довольно свободно растворяются, и по вечерам брожу по берегу моря, прислушиваясь, как волны с плеском и шумом раздробляются о камни и скалы, коими усеян берег. С грустью думаю, что проведя всего около трех месяцев в здешних краях, и из этого итога только 35 путных дней насчитается в пребывание в Иерусалиме. Ни Назарета, ни многих других Святых Мест я не видал. Не увижу Дамаска. Это в моей судьбе: в ней ничего полного не совершается. Все недоноски, недоделки. Ни в чем, ни на каком поприще я себя вполне не выразил. Никакой цели не достиг. Вертелся около многого, а ничего обеими руками не схватил, начиная от литтературной моей деятельности – до служебной и до страннической. Многие, с меньшими средствами, с меньшими способностями, с меньшим временем в их распоряжении, более следов оставили по себе, духовных и вещественных, более сотворили, изведали и более пространства протоптали. Впрочем, это во мне и со мною не случайность, а погрешность, недостаток, худое свойство моей воли, нзлишняя мягкость её, которую не умею натянуть и которая свертывается при слабом прикосновении к ней мысли.

Есть картина Мурилло, изображающая мать, которая ищет в голове маленького сына своего. Она находится в Мюнхенской галлерее и известна под именем: vieille femme еpouillant un enfant. – Сказать о ней Гоголю, если картина ему неизвестна, чтобы утешить его от нападений наших гадливых, чопорных критиков, у которых также, если поискать в голове, вероятно найдешь более вшей, нежели мыслей.

3 Июня. Вчера обедали у Базили бейрутский паша, французский консул с женою, французский доктор с женою, сардинский консул; все, кажется, люди порядочные и образованные, разумеется за исключением паши. У меня все в голове Дамаск и Бальбек вертятся и подмывают меня – и остается одна досада, что не попаду туда. Надобно было ехать дня два или три по приезде в Бейрут.

4 Июня, Воскресение. В Бейруте встречаются женщины – единороги. У некоторых из них головной убор состоит из рога, серебряного или золотого, дутого в пол-аршина, если не более; сзади для равновесия, т. е. для того, чтобы рог не клонил головы, висят шарики довольно толстые. Рог прикрыт белою тканью, которая опущена но плечам. Женщины не скидают убора и ночью, и спят с этим орудием пытки. И в семействах других князей жены носят этот убор. Любопытно было бы знать – откуда и как усвоился здесь этот странный наряд?

Вчера ездил я верхом в одно селение, часа за два от города, на первом приступе Ливанских гор. Прогулки в окрестности здесь очень хороши; роща пинов, когда еще более разростется – древняя была срублена – будет в жаркие дни лета прохладным и благодатным убежищем. Эти pins – облагороженные наши сосны и елки. Зонтичные pins а parasol очень живописны. Я видал их в римских садах. Кто-то сказал, что кипарисы похожи на свернутые зонтики, а те на развернутые. Вчера обедал у Базили французский врач Grimalclo, бывший при ИИбрагиме-паше во время походов его. Теперь он в Саиде главным врачем центрального госпиталя. Он рассказывает много забавного про фантастический и дон-кихотский поход знаменитого Иокмуса из Иерусалима к Газе, где 18,000-ный корпус турецкий едва не дал тяги при нападении 300 наездников из войска Ибрагима. Он говорил, что леди Стенгоп умерла в бедности и оставив по себе до 200,000 пиастров долга. Она была в руках Арабов и других пройдох, которые совершенно ею овладели и пользовались помешательством рассудка, чтобы ограбить ее. После посещения Ламартина и рассказов его об этом посещении, она не допускала до себя путешественников. Чтобы определить и оценить Ламартина, довольно одного замечания: никто из путешествующих по Востоку не берет книги его с собою. И этот гармонический пустомеля мог держать Францию под дуновением слова своего во власти своей несколько дней! Не доказывает ли это, что в некотором отношении Франция мыльный пузырь. – Правда, что иногда этот пузырь начинен порохом и горючими веществами. После Иерусалимского Шатобриана напал я в Бейруте на замогильного Шатобриана в листках La Presse, и он иногда завирается, но у меня сердце лежит к нему. В нем и более дарования, чем в Ламартине, и более благородства. Он мыслит и чувствует как благородный человек, как дворянин; а – воля ваша – это не безделица в век бунтующих холопов. В замену леди Стенгоп, здесь поселился потомок славного Мальбруга; он обарабился, женился на арабке низшего состояния и во всех отношениях ничтожной – и выписал двух дочерей своих от первого брака, которых отдал в руки необразованной и сердитой мачихе.

5 Июня. Выехал из Бейрута в десятом часу утра. Дорога часа на полтора по берегу моря, у подошвы Ливанских гор. Море как необозримая лазурная скатерть развертывается, и серебряная бахрома её плещется в берег и стелется под ноги лошади. Голые горы дико и грозно возвышаются – наконец сворачиваешь к ним и начинаешь подыматься, подыматься, подыматься. Иудейские горы – шоссе в сравнении с ними. Вообразите себе, что подымаетесь верхом на Ивановскую колокольню огромного размера, на несколько сотен Ивановских колоколен, взгромоздившихся одна на другую, и подымаетесь по ступеням оборвавшимся и катящимся под ногами лошади; но арабская лошадь идет себе по этой фантастической дороге как по битой и ровной. Море всегда в виду. Я принимал сначала селения, лежащие в ущельях, за кладбища. С высоты, дома казались мне надгробными каменьями. На один час останавливались для отдыха в селении маронитском Брейз. Тут все народоселение маронитское. Оттуда дорога получше и природа живее и зеленее. Шелковичные рассадники – по ступеням горы, снесены камни и образуются гряды. Здесь обработка земли, или лучше сказать камня, исполинская работа. Наши европейские поселяне не управились бы с нею. За четверть часа до Бекфея, монастырь; пред ним огромные камни и большое тенистое дерево; оттуда виден Бейрут, словно сложенные камни, и бейрутский рейд с кораблями, которые как мухи чернеют на воде, а пред глазами дом эмира Гайдара, который европейскою наружностью и зелеными ставнями своими приветно улыбается усталому путнику. В четвертом часу я подъехал к дому и заранее отправил к князю переводчика своего с письмом Базили. Вышли ко мне на встречу все домашние, дети, внуки князя и вся дворня. Князь ввел меня в приемную комнату; после первых приветствий, поднесли мне рукомойник с свежей водою; потом покрыли меня флеровым, золотом вышитым, платком и поднесли курильницу, окурили меня, или пожалуй окадили меня, после вспрыснули благовонною влагою; тут шербет, кофе, трубка. Внуки князя, дети единственной дочери его замужем за его племянником, очень красивы, лица выразительные. Одеты синим плацем, с воротником, шитым золотом. Комната очень чистая, белая штукатурка порядочно расписанная цветами. Дом еще не совсем отстроен. В селении Брейзе принимали меня за доктора, подводили больных детей, водили меня к постели одного большего, движениями давали мне знать, чтобы я пощупал у него пульс. На Востоке старые сказки путешественников и по-ныне все еще действительная быль. Чтобы отделаться от своих пациентов и не дать им подумать, что я равнодушный и бессострадательный врач, я велел им сказать чрез переводчика моего, что я не лекарь, а московский эмир, который едет в гости к их эмиру. Тут оставили они меня в покое. На верху дома эмира терраса с фонтанами. Вид прекрасный. Подалее нагия горы здесь одеты роскошною и свежею зеленью. Море разливается у подошвы их. Народонаселение очень любит эмира. Он человек набожный, справедливый и добрый. Не смотря на доброту его, на другой день при рассвете, под окнами его, раздавались крики несчастных, которых били палками по пятам. Я в то время собирался ехать и пил чай. Мне хотелось послать к эмиру и просить его помиловать несчастных; но мне сказали, что эти люди, по приговору судей и депутатов, наказываются за совершенные ими преступления. Вечером обедали мы, или ужинали, сидя на полу. На подносе было около двадцати блюд разной дряни. Были вилки и ножи, но более для вида. К тому же, сидя поджавши ноги, неловко резать и покойнее и ловчее есть по-восточному. Ничего нет скучнее разговоров через переводчика. Переводчики обыкновенно люди глупые и худо знают один из языков, с которого или на который переводят. Все вертится на тонкостях. Скажешь пошлость и слушаешь – как переводчик переносит ее на другой язык. Собеседник отвечает также пошлостью; ждешь, пока положит он ее в рот переводчику, который пережует ее и потом уже передаст тебе. Здесь же, на Востоке, каждое слово обшивается комплиментами. Я не понимаю, как европейские путешественники и книжки имели дар заводить любопытные разговоры с здешними жителями, не зная ни одного из бостонных языков. Я думаю, что многие из этих разговоров выдуманы на досуге, чтобы бросить на книгу местную краску. Меня тошнит от всякого шарлатанства – после двух-трех фраз мне всегда хочется сказать чрез переводчика собеседнику: убирайся пожалуйста к чорту и оставь меня в покое, как и я оставлю тебя.

Во вторник, 6 Июня, отправился я из Бекфея в 6-м часу утра. Ночевать должен я был в Захле; часов за 7 или 8 – заезжал я в иезуитский монастырь возле дома эмира. Два иезуита, церковь и школа. В горах есть и другие иезуитские заведения. Нельзя не отдать справедливости иезуитской и вообще римской церковной деятельности. Зовите ее властолюбием, по она приносит полезные плоды, а лица, которые именем церкви действуют, достойны всякого уважения и не заслуживают никакого нарекания. Они учат тому, во что сами верят и чем проникнуты с детства. Церковь их может быть ошибается, но они добросовестные, ревностные исполнители её воли и учения. Самоотвержение их поразительно. Духовные лица эти вообще люди образованные и должны жить посреди невежества и лишений всякого рода. Что же им делать, как не пропаганда? На то они и посланы – духовные воины, разосланные по всем концам мира, чтобы завоевывать края оружием слова и покорять завоеванных власти, пославшей их. Они бодрствуют на страже и не упускают ни одного случая умножить победы свои. Да, это жизнь апостольская. От настоятеля узнал я, что жив еще иезуит патер Мозавен, который был при мне в иезуитской школе в Петербурге. Я просил его передать ему поклон от старого ученика, про которого он вероятно забыл, хотя он, и вообще иезуиты, меня любили и отличали; но никогда, ни пол-словом не старались поколебать во мне мое вероисповедание и переманить к себе. Можно охуждать правительство или владыку за честолюбие его, но преданные ему воины, которые, не жалея трудов жизни своей, ратуют с честию и самоотвержением по долгу совести и присяги, возбудят всегда почтение во всех беспристрастных людях, и потому толки о пронырствах римского духовенства всегда мне кажутся нелепы. Духовные начала, на коих основана церковь наша, могут быть чище, но духовное воинство римской церкви образовано и устроено гораздо лучше нашего. Их точно снедает ревность о Доме Господнем – как, то есть чем, учили их признавать этот Дом. Смешно же требовать от этих миссионеров, чтобы они обращали в христианство в пользу протестантской или греческой церкви, а надобно же обращать или набирать в какое нибудь вероисповедание, пока не будет общего, пока не будет единого пастыря и единого стада. Единый Пастырь и есть, по стадо разбито и ходит под различными таврами.

Дорога в Захле лучше Бейрутской, усеяна зелеными оазисами деревьев. Есть даже рощицы – что-то в роде нашего ельника. Так пахнет иногда от них Русью, что захочется слезть с лошади и пойти по грибы, по вспомнишь Тредьяковского и скажешь:

Лето всем ты любовию,
Но, ах, ты не грибовно.

На дороге роща старых и широковетвистых деревьев в местечке Эльмруз, с маронитскою церковью и школою. Мальчишки на дворе у церковной паперти твердили уроки свои по арабским кппгам, вероятно духовного содержания. Что из этого будет, Богу известно; по семена сеются. Нельзя вообразить себе, как вся эта страна взволнована, взъерошена горами. Какая революция, почище всякой Июльской и Февральской, раскопала эту мостовую и раскидала её громадные камни. Ламартину вероятно было бы завидно, глядя на это. Революция его рукоделия – детская игрушка; а тут видна рука Божия. Впрочем и эти титановские и, казалось бы, неприступные и непереступные баррикады не заградили пути ни человеческой промышленности, ни суетному человеческому любопытству. И здесь, где только можно и где природа немного уступчивее и ручнее, засеяны полосы, зеленеют виноградинки и шелковица. И здесь путешественник, от нечего делать, покинув гнездо свое, карабкается по этим чудовищным горам, под опасением, при малейшей неверности шага лошади своей, нанятой за 15 пиастров на день, переломать себе ноги и руки, если не голову, один раз на всегда. Впрочем надо отдать справедливость горам: они здесь очень живописны и своеобразны: то иссечены они в виде крепости с башнями, то громадные камни лежат в каком-то порядке, точно кладбища с гробницами исполинов, допотопных титанов. Поминутно прорываются, с прохладительным туманом, стремительные потоки. Нет сомнения, что в этой знойной стороне чувствуешь не только внутреннюю жажду, но жаждут зрение и слух; и один вид, и одно журчание воды уже усладительно, и утоляет и освежает воображение. Со всем тем, горы хороши как декорация, но лазить с непривычки но декорациям тяжело и накладно. А. Л. Нарышкин, путешествуя в Германии, отвечал проводнику своему, предлагавшему взойти на высокую гору, что он обходится с горами как с женщинами и любит быть всегда у их ног. Шатобриан написал против гор злой и красноречивый памфлет.

К вечеру приехал я в Захле. Остановился в доме шейха Абу-Ассафа, православного, род арабского старосты или бурмистра, но старосты на лихом коне и воинственного. В Захле смешанного народонаселения тысяч до десяти. За несколько лет они воевали с Друзами и одержали над ними победу. Мой староста показывал мне с гордым удовольствием место его военных подвигов. Захле на горе, в виду Анти-Ливан, внизу извивается речка. У меня вовсе нет местных красок, имен урочищ не помню, а записывать но пути скучно. Берега реки обсажены высокими тополями – царство прохлады. Отужинав с шейхом, лег спать. Тут было царство мух и мошек невидимых и бесслышных – только догадаешься о них, когда тайно и предательски впустят они жало свое в щеку или веки, которые они особенно жалуют.

В Среду, рано утром, отправился в Балбек. Дорога ровная как скатерть по Балбекской долине, широко растилающейся между двумя стенами Ливанскою и Анти-Ливанскою. Она почти вся обработана. Жатва, луга, на коих пасутся богатые стада. Шелковая мурава, на которую можно и прилечь. Сельские картины, успокоивающие и освежающие чувства после судорожных сцен истерзанной и ломаной природы утесов; тут можно пустить коня своего вскачь, что я и сделал к неудовольствию спутников и проводников моих. Пришлось же мне прослыть отчаянным наездником: я был всегда далеко впереди от каравана своего. Долина простирается верст на 60 в длину и, судя по глазомеру, верст на 20 в ширину. Я проехал ее с небольшим в четыре часа, а казенная езда шесть часов. О развалинах Балбека, после того, что было о них мною сказано, говорить нечего, к тому-же жарко и писать не хочется. Развалины сами по себе, какие бы они ни были, для глаз и чувства моего, не имеют много приманки. Я рад, что видел Балбекские развалины, но еще более рад, что на пути к ним проехал часть Ливанских гор и Балбекскую долину. Природа в каком бы виде она ни была, для меня всегда привлекательнее зданий здравствующих и зданий развалившихся; но здесь любопытно и поразительно видеть, что делали люди за несколько тысяч лет до нас, какими громадами они поворачивали и какие памятники воздвигали. В сравнении с ними, наши монументальные здания – карточные домики и детские игрушки; а Краевский толкует о прогрессе. Пришел бы он посмотреть на развалины храма Балбека, посудить по нем, что должен был быть город, вмещавший в стенах своих такое громадное здание. На какую высшую степень просвещения, промышленности и художественности такое строение указывает, и сравнить все это с опустением, невежеством и бедностью духовною и материальною, которые овладели ныне этим местом. Я два раза осматривал развалины: в первый день приезда и во второй при месячном сиянии. На другой день еще посвятил несколько часов на прогулку но развалинам. они обведены речкою. Вода превосходная. К развалинам на ней построена мельница. Под широкими сводами сучат веревки. Вот нынешняя жизнь и значение некогда знаменитого и великолепного храма. В Трое и того не найдешь. Впрочем там найдешь Гомера и его Илиаду, как в Гомере найдешь Трою. В Балбеке ночевал у мущрана, епископа, грека Нимского. Он спрашивал меня о графе Остермане-Толстом. Возвращаясь ночью от прилунной прогулки по развалинам, проходили мимо сада, где за стенами совершался мусульманский девичник, пели предсвадебные песни и били в ладоши. Провожавшие нас Турки и христиане боялись долго оставаться на улице, чтобы не нарушать, близким присутствием нашим, таинства женского сборища, которое признается у Турков гражданскою и домашнею святынею, неприкосновенною для мущин и особенно для гяуров. В Четверг в 3 часа по полудни выехал я из Балбека; часу в 8-м вечера возвратился в Захле. За полчаса до селения выехал ко мне на встречу шейх в красном бурнусе, соскочил с коня и с поклоном вложил мне в рот свою курящуюся трубку – величайшая восточная учтивость, которая некогда переводилась на Западе предложением понюхать табаку из табакерки. И тут и там – табак символ приветствия. Если хорошо бы порыться в древних обычаях, то может быть найдешь, что обычаи одни и те же, как мысли и понятия, обходят с некоторыми изменениями круг земли и столетий. Шейх провез меня по всей столице своей, вероятно с мыслью, удивить меня её обширностью и многолюдством, которое стекалось по пути его с знаками почтения. А мне хотелось проехать по другой стороне – низменной, чтобы, при вечерней прохладе и блеске звезд, полюбоваться течением реки и темною зеленью тополей. Но, не смотря на мои убеждения, которых он впрочем не понимал, я должен был переменить свою поэтическую прогулку на торжественное, по прозаическое шествие по кривым и крутым улицам, мимо мазанок и лачуг, и только с вершины прислушиваться к плеску струй, разливавшихся в глубине оврага. Вечером Арабы пели, плясали передо мною род восточного канкана с отрывистыми и угловатыми телодвижениями. Мало по малу плясун входит в пассию, кидается, вскликивает, перегибает спину свою назад, se cambre так, что закинув голову назад чмокается сзади губами своими с одним из присутствующих и изнуренный падает на свое место. На другой день, в Пятницу, худо выспавшись от нашествия разноплеменных насекомых, отправился я в обратный путь в 5 часов утра. По маршруту моему, этот переход разделен был на два дня. Так и лошади были наняты; но я совершил его в один присест, к неудовольствию моих спутников и к удивлению ожидавших меня в Бейруте не ранее Пятницы. Около тринадцати часов был я на коне, с малыми остановками в конаке, чтобы выпить чашку кофе, и к 7-ми часам, т. е. к обеду, был я в доме Базили. Мой возвратный путь лежал или карабкался и корячился, по другим горам. Путь такой же тяжелый и со всяким другим конем, не туземным или тугорным, опасный – при солнечном сиянии ехал я часы по туманам, или облакам, и проникнут был плавающею над мною и вокруг меня влагою. Дороги разглядеть не мог; но тут были нужны не мои глаза, а лошадиные. Если лошадь моя обступилась бы, я мог бы сказать буквально que je suis tombе des nues. – Пo вершинам некоторых гор лежали снежные полосы, как у нас холсты для беления по деревням. Горы еще тем нехороши, особенно для усталого путника, который видит перед собою цель своего странствования, что эта мнимая близость обманывает его зрение. С крыльями и легко бы долететь по прямому направлению, но тут кружишься иногда час и более почти все на одном месте, потому что крутизна скалы не дозволяет прямо спускаться, а надобно лавировать.

В Субботу пришел австрийский пароход, прибывший на нем из Константинополя… дал нам известие об отъезде Павлуши и другие Стамбульские вести. В Воскресенье пришел русский бриг Неандер с архимандритом Софониею и Галенкою. У Базили обедали архимандрит, капитан брига Рябинин и граф Бутурлин с сыном, променявший свое русское графство, свои русские поместья и свою коренную личность на состояние не помнящих родства и приписанных к Римской церкви. Итальянцами им не бывать, разве потомкам их, а Русскими они уже не суть. Если все это по убеждению и для спасения души, то и прекословить нечего. В некотором отношении можно иногда пожалеть о них, по еще более должны им позавидовать, ибо временные блага принесли они в жертву вечным.

В Понедельник, в Духов день, архимандрит служил обедню в греческой церкви. В отступнике Бутурлине замечательно много русского духа и вообще русской складки. Он даже усердный читатель Северной Пчелы, и говорил, что по отъезде из Италии, тоскует по ней. Ему известны и приснопамятны выходки Булгарина против толстых журналов.

Во Вторник, к пяти часам по полудни, сели мы на австрийский пароход «Шильд». Он был окрещен во имя Ротшильда; но Ротшильд не согласился быть восприемником его и пароход обезглавили. Дня два пред отъездом нашим дул сильный ветер и раскачал море. До острова Родоса нас порядочно било, тем более, что машина не в соразмерности с величиною судна. Мы шли медленно, узлов по пяти в час. Пароход новый и деревянная обшивка его, хотя очень щеголеватая, не обдержалась и не отселась. Никогда не слыхал я подобной трескотни и скрипотни. Казалось, что все лопается, трескается и того и смотри – распадется. Со всем тем, в Субботу, в 4-м часу по полудни, бросили мы якорь в Смирнском рейде и к 7 часам были мы уже заключены в свою карантинную тюрьму.

На Смирнском рейде стоял французский пароход, отправляющийся в Константинополь – и на нем Ламартин. Если турецкое правительство не было бы нелепо, то оно засадило бы Ламартина в карантин, вместо того, чтоб дать ему богатое поместье в своих владениях. Ламартин перевернул Францию вверх дном и после того бежит из неё как кошка, когда напроказит и разбросает посуду; а Диван, который ищет покровительства и милости Франции, оказывает неслыханное благодеяние безумцу, от которого все партии во Франции отказались и которого все равно обвиняют. Да и он хорош, устроив у себя республику, христарадничает у потомков Магомета и записывается к ним, более нежели в подданство, а в челядницы, ибо идет питаться их милостынею и хлебом.

На возвратном пути ничего замечательного не было. Плыли мы по знакомой дороге и мимо знакомых островов, только приставая к некоторым, а не выходя на берег, согласно с карантинными правилами. Либеральные врачи вопиют против карантинов, но они видят в них вопрос, более политический, нежели вопрос общественного здравия и негодуют на них как на стеснение свободы человеческой – наравне с цензурою, с запретительными тарифами и пр. и пр. Дело в том, что, со времени учреждения турецких карантинов, о чуме в Турции не слыхать. Это лучшее свидетельство в пользу карантинной системы – разумеется благоразумной и умеренной, а не произвольной и излишне притеснительной. Что чума заразительна, что неограниченная свобода тиснения, в своем роде, общественная чума, что безусловная свобода торговли мечта не сбыточная, все это оказывается на практике вопреки человеколюбивых и благодушных теорий. Смирнский карантин очень порядочен – на берегу моря, свежий ветер от него утоляет жар и шум разбивающихся волн сладостно пробуждает внимание. Комнаты просторны и чисты, вероятно потому, что султан на днях проехал чрез Смирну, и на всякий случай все в ней освежили и побелили. Точно тоже делается и на святой Руси. Карантинная стража не пугает, как в Одессе, своими смертоносными мундирами, забралами и проч. У нас все пересолят. Между тем наблюдательность здешней стражи очень бдительна и вовсе не докучлива. Я бросил бумажку из окна и чрез несколько времени пришел ко мне один из надзирателей и спросил меня: я ли бросил? На ответ мой, что я, просил меня вперед не делать. Сошел в сад, подобрал все лоскутки бумаги, апельсинные корки и бросил их в море. Обедаем мы с августейшего стола, то есть, обед наш готовится поваром из Смириской гостинницы Des deux frиres Augustes. В карантине с нами англичанин Робертсон, сын датского консула в Смирне Iong с женою, ребенком и братом, барон Шварц, баварец, наш Иерусалимский спутник, два немецких живописца и около ста человек разного сброда. Вечером Турки поют, играют в жгуты на дворе. Много в них живости и веселости. В то же время другие Турки обращаются к Востоку и не смущаемые ни присутствием нашим, ни играми своих братьев – с благоговением совершают, пред открытым небом, свою вечернюю молитву. В числе стражи есть турецкий офицер, балагур и шутник; около него собирается кружок и потешается его рассказами и разными выходками.

Вообще, в Турции заметно равенство между различными степенями состояния. Дух братства вероятно от того, что степень образованности, то есть необразованности, почти всем общая. Вместе с тем много у них челядинства, и турок, немного зажиточный, ничего сам не делает и окружен большею или меньшею прислугою.

В Среду (я сбился числами), при восхождении солнца, отворили нам ворота нашей карантинной темницы. Множество барок было уже у берега. Все бросились нагружать на них свою кладь, и через час никого уже не было в карантине. Дул довольно сильный ветер против обыкновенного, ибо он подымается вообще не ранее десятого часа – и море бараишлось. Жене не хотелось пасти это волнующееся стадо, и мы послали в город за porte-chaise и за лошадью, чтобы ехать берегом. Между тем море стихло, и мы спокойно отправились в лодке, под охранением русского матроса, поселившагося в Смирне. Остановились мы по прежнему в «Августейшей» гостиннице. Был я у паши, московского знакомца. Он немного говорит по-французски, помнит Петербург и многие лица, который он там знал и расспрашивал меня о них. Его почитают приверженцем русской системы и потому удаляют его от Султана. Султан, заехав в Смирну вопреки маршрута, начертанного ему министерством, сделал, говорят, un coup de t?te. Уверяют, что сераскир, другой его beau-fr?re, умолял его на коленях не заезжать в Смирну, пугая его болезнями, землетрясениями etc. Но, если не удалось им помешать Султану быть в Смирне, то успели они ограничить пребывание его в ней несколькими часами, тогда как приготовления и праздники устроены были на несколько дней. По всему видно, что паша в оппозиции. Он очень худо отзывался об египетском паше, которого Султан видел в Родосе и от которого принял в подарок богатый пароход, чему Галиль-паша будто верить не хотел, говоря, что это противно последнему торжественному постановлению Султана принимать подарки свыше стольких-то ок винограда, груш etc. Говоря о Ламартине, недавно проехавшем чрез Смирну, припоминал он слова его в Палате Депутатов «que la Turquie еtait un cadavre et qu'il l'avait touchе du doigt» – «et aujourd'hui il vient comme un ver, сказал я, se nourrir de ce cadavre», что очень рассмешило пашу. Я просил его держать построже своего нового помещика. Он отвечал мне, что не боится его. Вообще, пашу очень хвалят за деятельное и хорошее управление. От него поехал я на Мост Караванов и опять не видал ни единого верблюда. Вместо Пятницы, пароход отправился в Четверг. К четырем часам переехали мы на него в лодке, которую порядочно качал противный ветер, но русский матрос перевез нас благополучно. На пароходе нашли мы знакомое семейство муллы, бывшего в Иерусалиме, и очень дружно жили с гаремом его, на пароходе, очень обходительным и даже не закутывающим лица своего. Ветер был сильный и совершенно противный. Мы шли медленно, пароход скрипел во всю мочь; по качка была сносная. Нервы мои сначала несколько взбудоражились, но вскоре угомонились и все обошлось благополучно. Ночью остановились мы у острова Мителена и нагрузили на наш пароход около ста сорока негров и негритянок, – более последних, которых везли на продажу в Константинополь. Вот тебе и la traite des N?gres, против которой так либерально толкуют и так либерально крейсируют на далеких морях и которая здесь открыто производится под австрийским флагом. Впрочем, негры эти казались очень покойны и даже веселы, лежа на палубе как скотина. Их ощупывали и осматривали, чтобы видеть, нет ли каких телесных пороков. Охотники и знатоки определяли, каждому и каждой, чего тот или другая стоит. Кажется, средняя цена от 1,500 пиастров до 2,000 и 2,500. Но капитан парохода говорил, что совершить покупку на пароходе он не дозволит. Нас пугали усиления качки в Мраморном море; но ветер к вечеру утих, и мы спокойно проспали последнюю ночь нашего плавания.

В Субботу, 24 Июня, к десяти часам утра, бросили мы якорь в красивом Константинопольском рейде:

Конец благополучну бегу.

notes

Сноски

1

Примечание автора: В этих недостатках заключается вероятно начало болезни, которой ныне стражду (Париж 21 Декабря 1851 г.). Неужели в самом деле Иерусалим привел меня в Париж, то есть, но мнению некоторых врачей, поездка на Восток и деятельная там жизнь слишком возбудила мои нервы, а по возвращении в Россию они упали и ослабли от однообразной и довольно ленивой жизни. Во всяком случае больно, что не из Парижа попал я в Иерусалим. Ужь лучше занемочь Парижем и исцелиться Иерусалимом, нежели делать попытку на оборот.

2

Примечание автора. Но увы! По грехам моим не так сбылось. Опять пустился я в смертный, или по крайней мере, болезненный путь, и ныне страждущее лице – я. Чем путь этот кончится? Я не имею никакой надежды на выздоровление, по крайней мере духовное, а без него телесное только продолжение казни. Бедная жена! Бог не дает ей отдохнуть от скорби. Париж. 21 Декабря 1851 г.

3

Примечание автора. Не предвидел я тогда и моей настоящей болезни, и о себе помолился бы я и взял свечу третью. Париж 21 Декабря 1851 года.

4

Примечание автора. И я грешный и окаянный поту его на шее; но благодать его не действует на мое заглохшее и окаменелое сердце. Господи! Умилосердись над нами! Просвети, согрей мою душу! Париж. Декабрь 1851 г.