Два брата, или Москва в 1812 году

Расскажем лучше о случае, который произвел большую перемену в образе жизни пустынника.

Это было в конце мая. Пустынник этот день провел весь у Сельмина; к вечеру, когда он собирался домой, пошел проливной дождь с бурею, грозою, так что старик уговорил его остаться ночевать. Тот остался и поутру встал раньше всех, чтоб уехать в свой павильон. Но едва он начал одеваться, как в дверь к нему выглянула голова привратника Сельминского дома.

– Можно ли, батюшка Григорий Григорьевич, войти к вашей милости? – спросил он его.

– Войди. Что тебе надобно?

– Да у нас приключилась такая оказия… Барин еще почивает… да к нему не всегда сунешься с докладом… Не ровен час…

– Ну, что же случилось?

– Да вот извольте видеть. Вы знаете, что я раньше всех встаю… и двор подмести, и лестницы подтереть, и собак накормить…

– Говори прямо, что случилось?

– Да вот извольте видеть. Встал я ранешенько. После вчерашнего дождя утро было ясное, как ни в чем не бывало. Я отпер калитку на улицу, чтоб и за воротами подмести. Что ж, сударь? на самом пороге калитки, вижу я, лежит ребенок и спит, как божий птенчик, самым сладким сном.

– Ребенок?.. Кто-нибудь из ваших же подкинул.

– Что вы, сударь, Григорий Григорьевич! Как это можно? Кто у нас осмелится подкидывать ребят в барский дом? Да и на что это? У нас, слава богу, станет хлеба про всех. С голоду никто не умирает. С какой же беды подбрасывать детей?

– Кто-нибудь согрешил… незаконное дитя…

– Э, сударь! Бог с вами! У нас этакими делами не занимаются. На селе выдают девок полулетками, по 12, 13 году. Нет, сударь! это не из наших, а уж бог весть откуда. И ребенок не простой, а барский.

– Барский? Что за вздор? Откуда? Мы всех соседей знаем наперечет.

– И мы уж с поваром Филькой по пальцам всех пересчитывали. Выходит, что не из здешнего околотка.

– Откуда же? Это странно! Как ребенок одет?

– По-барскому. И подушечка в головах и теплым одеялом прикрыт. Видно по всему, что сонного принесли и тут положили.

– Это очень любопытно. Я сейчас приду, посмотрю.

Чрез пять минут пустынник был уже у ворот. Действительно, мальчик лет 4–5 лежал в глубоком сне, окруженный любопытною дворней. Он был одет в суконной курточке, вышитой золотыми шнурками, в белых канифасных брючках; тонкий воротник батистовой рубашки раскинут был по плечам. Подушка и шелковое одеяло довершали доказательство, что ребенок не из простолюдинов. Прекрасное личико его блистало улыбкою и во сне. Светло-русые волосы вились локонами по шее – словом, то был тип младенческой красоты.

Погруженный в глубокую задумчивость, пустынник долго рассматривал дитя. Какое-то сильное чувство волновало грудь его, но он не сказал ни слова и тихими шагами пошел назад в свою комнату.

– Что ж, батюшка Григорий Григорьевич, прикажете с ним делать? – спросил привратник.

– Ты останься тут и покарауль ребенка, – отвечал пустынник, – а вы все разойдитесь по своим местам.

Последнее было сказано дворне, которая молча повиновалась. Сам же он отправился к Сельмину.

Долго еще спал ребенок. Наконец он потянулся и открыл глаза. С минуту смотрел он с удивлением на окружающие предметы, потом с боязнию вскричал:

– Няня, где ты?

– Няни твоей здесь нет, милое дитятко, – сказал ему привратник, – но ты у добрых людей, и они тебя не покинут.

Пристально посмотрел ребенок на говорящего мужика и не отвечал ни слова. Через минуту, однако же, снова закричал:

– Няня!

– Не пора ли вставать, сударь? Умойся-ка да помолись богу.

– А где няня?

В эту минуту пришли Сельмин и пустынник.

– А! душечка, здравствуй! – вскричал Сельмин. – Выспался ли ты? В гостях не надо так долго спать. Вставай! Пойдем чай пить.

С недоверчивостью посмотрел ребенок на говорившего.

– А где папа? в карете? – спросил он.

– Нет, душечка, и папа и карета уехали, а ты остался у нас погостить.

– А мама? Где мама? – прибавил он робко.

– Тоже уехала, да она воротится; а ты у нас покуда погостишь, поиграешь… Пойдем же в комнату. Ты пьешь по утрам чай?

– Как же! Да сперва надо вымыться и помолиться… А что, разве теперь утро?

– Разумеется. А что же по-твоему?

– Не знаю: я уснул недавно в карете… Солнышко садилось в черные тучи. Мы ехали так скоро… А когда приехали и как остановились здесь – не помню.

– После вспомнишь, дружок, теперь пойдем.

Ребенок повиновался. Однако же, пройдя несколько шагов, остановился, поежился, пощупал свою грудь, засунул руку за курточку и вытащил оттуда какую-то бумагу.

– Что это? – спросил Сельмин.

– Не знаю. Разве няня положила. Я буду после вырезывать из нее куклы.

Но Сельмин взял уже бумагу, прочел ее, внимательно посмотрел на пустынника и молча повел ребенка за руку в комнаты. Там сдал он его на руки своему камердинеру, чтоб его умыть, дать помолиться и потом привести к нему. Сам же пошел с пустынником в кабинет.

– Поздравляю, любезный Григорий Григорьевич, – сказал он ему полушутливым тоном. – Это подарок тебе.

– Как мне? Какой подарок? – вскричал тот, покраснев.

– Да уж нечего краснеть. Прочти и признавайся.

Он ему подал бумагу, вынутую ребенком из-за пазухи. Она была без подписи, но едва пустынник взглянул на нее, как закрыл глаза рукою и опустился в кресла.

– Это от него! – вскричал он. – Несчастный! вражда его так же слепа, как и непримирима.