Россия и США: познавая друг друга. Сборник памяти академика Александра Александровича Фурсенко / Russia and the United States: perceiving each other. In Memory of the Academician Alexander A. Fursenko

Радикализм республиканцев был негативно воспринят администрацией Б. Клинтона. Президент требовал не реформировать Информационное агентство и Агентство международного развития, выдвигая аргумент, что публичная дипломатия предоставляет возможность «сконструировать мир, как он представляется американцам, мир демократических обществ и открытых рынков».[162 - Congressional Record. May 22, 1995. P. H5389.] Клинтону удалось сохранить Агентство международного развития, но судьба Информационного агентства была решена. В 1999 г. оно вошло в отдел по информационным программам и международным обменам в Госдепартаменте. Кроме этого, началось сокращение программ публичной дипломатии, направленных на такие регионы, как Латинская Америка и Ближний Восток. Были почти прекращены программы вещания радиостанции «Голос Америки» в Афганистане и Пакистане, а также в странах Персидского залива.[163 - Radio Free Europe/Radio Liberty and Voice of America: Soft Power and the Free Flow of Information. Hearing Before the Committee on Foreign Affairs, House of Representatives, 111 Cong., 2 Sess., July 23, 2009. Washington, 2009.] Реорганизация Информационного агентства нанесла непоправимый удар по квалификационному составу экспертов и дипломатов, которые занимались разработкой, реализацией и анализом эффективности проектов публичной дипломатии. Часть бывшего состава Информационного агентства и его зарубежных представительств перешла в региональные отделы Госдепартамента, а другая часть (30 %) покинула поприще публичной дипломатии навсегда.[164 - Staff Report, 2011 // U. S. Advisory Commission on Public Diplomacy http://www.state.gov/pdcommission/reports/index.htm] После событий 2001 г. правительство США признало реорганизацию публичной дипломатии одной из самых серьезных внешнеполитических ошибок.

Однако ликвидация Информационного агентства привела к расширению программ Агентства международного развития в области создания политических партий, неправительственных организаций (далее – НПО), обучения депутатов парламентов и членов правительств. В 1990–2000-е гг. подобные программы были направлены на страны постсоветского пространства, а Россия и Украина стали приоритетными государствами в публичной дипломатии США.[165 - U. S. Government Assistance to and Cooperative Activities with Eurasia, 2003 // Department of State http://www.state.gov/p/eur/rls/rpt/c10250.htm] Все программы публичной дипломатии, которые направлялись на Россию, финансировались на основании известного Акта в поддержку свободы, который был принят Конгрессом США в 1992 г. Он предоставлял правительству Б. Н. Ельцина от 400 млн до 2 млрд долларов ежегодно на создание бизнес-структур, партий, независимых СМИ, реформирование университетского и школьного образования, наконец, на военное обучение и утилизацию устаревшего вооружения российской армии.[166 - Hearings on the Review of US Assistance to NIS. Committee on International Relations, House of Representatives. March 26, 1998; Dismantling of the Former USSR. Public Law 484, 102 Congress. US Code. Title 20. Chapter 68. October 23, 1992 // The Library of Congress http://thomas.loc.gov]

Тесное взаимодействие Агентства с правительством России предоставило ему и сотням американских организаций широкие возможности для американизации российского общества. Прежде всего были реформированы конституция и закон о выборах.[167 - Ordeshook P., Schwartz Th. A Constitution for the Russian Federation, 1993 // USAID; The Evolution of the Electoral Process in the Russian Federation, 1992 // USAID http://pdf.usaid.gov/pdf_docs/PNABP225.pdf] Более 120 программ публичной дипломатии США действовали во всех сферах российского общества – от военно-промышленного комплекса до реформирования школ. США добились двух важных результатов при помощи программ публичной дипломатии. Во-первых, была сформирована новая российская элита в области экономики и политики, а во-вторых, были созданы новые партии. Ежегодно правительство США отбирало 1600–1700 российских граждан, представляющих политическую элиту, для обучения в США. К концу 1990-х гг. 92 представителя Государственной думы и 14 членов Совета Федерации, а также 97 мэров российских городов и вице-губернаторов регионов прошли стажировку в органах исполнительной и законодательной ветвей власти США.[168 - Hearing on the US Relations with Russia and NIS. Committee on International Relations. House of Representatives. March 12, 1997 // The Library of Congress http://thomas.loc.gov] Самыми активными американскими организациями, которые создавали партии, являлись Национальный демократический институт, Международный республиканский институт и Национальный фонд в поддержку демократии. Они способствовали становлению и развитию таких известных партий, как «Яблоко» и «Союз правых сил». К началу 2000-х гг. все региональные представители «Союза правых сил» прошли обучение в США, именно они разработали стратегию развития этой партии.[169 - U. S. Government Assistance to and Cooperative Activities with the New Independent States of the Former Soviet Union, 2000. Washington, 2001; An Assessment of USAID Political Party Building and Related Activities in Russia, USAID/Moscow, 2000 // USAID < www.usaid.org>] Среди действующей элиты России найдется немало участников программ США. Например, министр образования Д. В. Ливанов, министр связи и массовых коммуникаций Н. А. Никифоров, председатель Центрального банка России Э. С. Набиуллина, глава Счетной платы Т. А. Голикова.[170 - Five Alumni Appointed to Positions in New Russian Government // Department of State https://alumni.state.gov/]

Несмотря на масштабы публичной дипломатии США в России, эксперты Агентства международного развития постоянно оговаривались в своих отчетах, что работа по созданию «демократической» России достигла только минимальных результатов. Американские проекты не достигали ушей «массового потребителя политики», а провалы правительства Ельцина в экономической и социальной областях существенно подрывали имидж США в России. Американские эксперты указывали на необходимость работать с российскими гражданами напрямую, минуя правительство России.[171 - An Assessment of USAID Political Party Building.]

К началу 2000-х гг. правительство США выработало новый подход в публичной дипломатии в России, а именно: развитие неправительственных организаций, а не взаимодействие с правительством России. Россия занимала 6-е место среди 90 стран, на которые направлялись программы публичной дипломатии для развития демократии, уступая таким странам, как Египет или Тунис.[172 - Democracy Assistance. Government Accountability Office (далее – GAO). Report, 2009 // GAO www.gao.org.] Выборы и участие в них либеральных движений стали основными проектами США в 2004–2008 гг. Агентство проводило семинары для объединения НПО и существующих либеральных партий, готовило наблюдателей посредством создания такой организации, как «Голос».[173 - USAID Mission, Russia. Strengthening Democracy, 2006 // USAID www.usaid.org] Однако позиция российского правительства относительно вмешательства Агентства во внутренние дела России оказала существенное влияние на уменьшение числа проектов публичной дипломатии. Планы публичной дипломатии по числу партийных лидеров и лидеров НПО, которым предстояло пройти обучение, не были выполнены. Например, в 2007–2008 гг. США планировали подготовить 15 000 российских наблюдателей, а в итоге обучение прошли только 167 человек; планировалось провести обучение 1200 лидеров различных партий, а прошло обучение 900; планировалось работать с 60 политическими партиями и НПО, а в итоге только 40 организаций согласились на установление партнерских отношений.[174 - Burns W. (Ambassador to Russia). Submission of the Performance Report on Fiscal Year 2007 for Russia // USAID www.usaid.org] Многие проекты оставались нереализованными в силу затруднения их мониторинга в такой огромной стране, как Россия. В документах правительства США отмечалась низкая восприимчивость американских ценностей россиянами, что нивелировало широкую поддержку проектов. Наконец, развитие демократии на постсоветском пространстве стало для США более важным проектом, чем развитие НПО в России.

Материалы Конгресса и Агентства международного развития свидетельствуют, что перед публичной дипломатией была поставлена задача по реформированию избирательной системы постсоветских государств для создания стабильных проамериканских демократий. Вашингтон был обеспокоен желанием правительства России противодействовать распространению влияния США в СНГ, а развитие проамериканской демократии могло обеспечить полный вывод этих государств из сферы российского влияния.[175 - Foreign Assistance: International Efforts to Aid Russia’s Transition Have Had Mixed Results, 2000 // GAO www.gao.org]

В начале 2000-х г. первое место по масштабам программ публичной дипломатии стала занимать Украина.[176 - Funds Budgeted for U. S. Government Assistance to Eurasia, 2004 // Department of State http://www.state.gov/p/eur/rls/rpt/c10250.htm] Только в 2003–2004 гг. правительство США пригласило к участию в программах обучения более 65 000 граждан Украины, что в десять раз больше, чем в предыдущие или последующие годы. Большинство участников программ США изучали принципы партийного строительства и политической деятельности. В итоге был создан «пул» лояльных политиков и экспертов, которые сформировали базу для проведения выборов на многопартийной основе. США сумели создать солидный человеческий потенциал, ориентированный на Запад. Ежегодно правительство США проводило обучение более 2000 политических активистов и лидеров партий; более 30 депутатов Рады ежегодно направлялись в Конгресс США для изучения процедуры построения партийных коалиций; около 100 представителей правительства и СМИ стали проходить совместное обучение в США в рамках программы по изучению выборных технологий.[177 - U. S. Government-Sponsored International Exchanges & Training Regional Report, Eurasia, 2004 // Department of State < http://www.state.gov/p/eur/rls/rpt/c10250.htm>.] Для контроля за выборами США создали Комитет избирателей Украины (the Committee of Voters of Ukraine), целью которого является мобилизация граждан в период выборов, а Центральная избирательная комиссия Украины согласилась на обучение десятков тысяч наблюдателей совместно с Агентством.[178 - U. S. Government-Sponsored International Exchanges & Training Regional Report, Ukraine, 2002 // Department of State < http://www.state.gov/p/eur/rls/rpt/c10250.htm>]

В отличие от России США удалось создать на Украине сильные неправительственные организации. Ставка была сделана на украинскую молодежь, ориентированную на Запад. Были созданы около 200 крупных неправительственных и молодежных организаций в области партийной борьбы. Эти организации стали мобилизационным ресурсом правительства США и украинских партий для проведения возможных уличных манифестаций.[179 - Ibid.] В 2004 г. эксперты Агентства международного развития заявили, что «на Украине сформировалось активное гражданское общество, которое не будет принимать никаких манипуляций в период избирательных кампаний. Качество независимых информационных ресурсов и работа НПО обеспечивают высокую общественную сознательность избирателей».[180 - U. S. Assistance to Eurasia. Ukraine, 2004 // Department of State http://www.state.gov/p/eur/rls/rpt/c10250.htm] Нашумевшие президентские выборы 2004 г., которые вошли в историю как «оранжевая революция», стали основным результатом программ публичной дипломатии США, направленных на демократизацию Украины.

Подводя итоги развитию публичной дипломатии США в 2000-е гг., отметим, что ее роль в политических процессах на постсоветском пространстве, а также реорганизация самого института публичной дипломатии сделали этот инструмент крайне политизированным. Программы в области культуры и образования, которые играли существенную роль в период холодной войны, стали подменяться программами по созданию партий, НПО, обучению правительственных лиц и партийных лидеров в зарубежных странах.

Последние годы характеризуются несколькими новыми тенденциями в публичной дипломатии США. Атаки террористов на США в сентябре 2001 г. и развернувшиеся после этого военные американские интервенции в Афганистане и Ираке положили начало новой идеологической войне Вашингтона, теперь уже против исламского фундаментализма. Как следствие, были сформированы новая стратегия и подходы в публичной дипломатии США. Подобная перестройка публичной дипломатии происходила только в 1940–1950-е гг., когда Вашингтон выстраивал концепцию идеологической борьбы с коммунизмом. Вторым важным фактором стало превращение сети Интернет в инструмент ежедневного использования миллионами людей по всему миру. Наличие активной интернет-аудитории подтолкнуло Вашингтон к созданию совершенно нового инструмента публичной дипломатии – цифровой дипломатии, что позволило правительству США эффективнее мобилизовать зарубежную аудиторию вокруг американских ценностей и идеологии. Наконец, события последних лет – активизация России на постсоветском пространстве и в Азиатско-Тихоокеанском регионе – привели власти США к убеждению в том, что начался новый виток имперской политики Москвы. Начиная с 2010 г. в документах публичной дипломатии Россия обозначается как одна из стран, которые должны подлежать сдерживанию, что повлекло за собой пересмотр значения института публичной дипломатии в духе холодной войны.[181 - Public Diplomacy: Strengthening U. S. Engagement with the World, 2010 // Office of the Under Secretary of State for Public Diplomacy and Public Affairs http://www.state.gov]

Идеологический вызов со стороны исламского фундаментализма заставил американское правительство, экспертов и общество вернуться к обсуждению публичной дипломатии, которая, несмотря на ее деятельность на постсоветском пространстве, считалась забытым инструментом внешней политики. В США развернулись масштабные дискуссии, были написаны тысячи новых книг, выдвинуты новые концепции и стратегии публичной дипломатии. Подводя итог этим дискуссиям, можно отметить следующее. Во-первых, концепция «мягкой силы», выдвинутая американским политологом Дж. Наем в начале 2000-х гг., прочно вошла в политический дискурс Вашингтона. Публичная дипломатия как практический инструмент реализации «мягкой силы» или как инструмент обеспечения привлекательности экономических, политических и культурных ценностей государства, о чем, собственно, и пишет политолог, стала подменяться термином «мягкая сила». Во-вторых, обсуждение проблем публичной дипломатии охватило не только историков, политологов и международников. Эксперты в области изучения СМИ, политической коммуникации, избирательных технологий и маркетинга также стали выдвигать свои предложения по повышению эффективности публичной дипломатии для администраций Дж. Буша-младшего и Б. Обамы. В итоге идеи публичной дипломатии как инструмента продвижения позитивного бренда нации или как о методе стратегической коммуникации получили распространение среди деятелей Госдепартамента, Белого дома и СНБ. Многообразие всех этих дискурсивных полей в публичной дипломатии создало хаос в умах американских дипломатов и служащих Госдепартамента, которые занимались реализацией конкретных программ. Публичная дипломатия существует, но никто толком не знает, как правильно ее обозначить: публичная дипломатия, мягкая сила, стратегическая коммуникация или брендинг. До сих пор в различных документах Госдепартамента, СНБ или Конгресса используются все указанные термины, но обозначают они по сути одно и то же – использование правительством США программ в области информации, образования и культуры для решения политических задач в зарубежных странах.

Под влиянием этих дискуссий новые понятия были введены в практическую плоскость публичной дипломатии. В самой последней стратегии США по публичной дипломатии введен принцип стратегической коммуникации. Стратегическая коммуникация понимается Вашингтоном как трансляция единого месседжа, дающего объяснение действиям правительства США. Программы публичной дипломатии должны нести в себе позитивный посыл о США и молниеносно реагировать на негативную информацию о них.[182 - National Framework for Strategic Communication, 2011 // White House www.whitehouse.gov] Долгосрочные цели публичной дипломатии по распространению ценностей Америки, которые традиционно реализовывались при помощи программ культуры и образования, не отрицаются, но на передний план вышла краткосрочная политическая реклама позиции или действий США по тому или иному вопросу международных отношений. Стратегия создала новый механизм реализации публичной дипломатии. Отдел стратегической коммуникации и публичной дипломатии, а также отдел стратегических антитеррористических коммуникаций в Госдепартаменте стали основными звеньями разработки программ публичной дипломатии.[183 - Center for Strategic Counterterrorism Communications // Department of State < http://www.state.gov/r/cscc/>. См. также: Executive Order 13584 – Developing an Integrated Strategic Counterterrorism Communications Initiative // The White House < http://www.whitehouse.gov/the-press-office/2011/09/09/executive-order-13584-developing-integrated-strategic-counterterrorism-c>] В 2009 г. эти ведомства стали подчиняться особому отделу по публичной дипломатии в СНБ, который имеет название «Директорат глобального вовлечения» (Directorate for Global Engagement). В СНБ появилась новая должность – советник президента в области стратегических коммуникаций.

Регион Ближнего Востока стал местом приложения новой стратегии, направленной на сдерживание исламского фундаментализма. Более двадцати стран, расположенных в Северной Африке, на Ближнем и Среднем Востоке и в зоне Персидского залива, стали мишенями новой информационной кампании США.[184 - Middle East Partnership Initiative // Department of State www.mepi.state.gov] Вся деятельность США сводилась к созданию новых каналов международного вещания, которые пропагандировали американские ценности. Было создано порядка десяти новых теле- и радиоканалов, которые сегодня объединены в «Ближневосточную сеть вещания». Однако, несмотря на масштабность, американские программы и ценности остаются непопулярными в странах Ближнего Востока. По мнению экспертов Конгресса США, только треть потенциальной аудитории – а это 27,5 млн человек – смотрят или слушают интерактивные каналы США и только 0,5 % всего арабского населения считают американские каналы вызывающим доверие источником новостей.[185 - The Broadcasting Board of Governors’ Middle East Broadcasting Networks, Report of Inspection, 2010 // GAO www.gao.gov]

Провалы в пропаганде на страны Ближнего Востока подтолкнули Госдепартамент к поиску новых методов влияния на целевую аудиторию. В 2009–2010 гг. была выдвинута идея использования Интернета как средства для мобилизации активной и демократически настроенной массы граждан стран Ближнего Востока вокруг ценностей США. Так родилась цифровая дипломатия, или интернет-дипломатия. Ее отцом-основателем считается помощник бывшего госсекретаря Х. Клинтон – А. Росс. В Госдепартаменте были созданы новые отделы для осуществления мониторинга зарубежных социальных сетей и блогосферы (Digital Outreach Team и E-Diplomacy), а А. Росс стал автором стратегии цифровой дипломатии.[186 - 21st Century Statecraft // U. S. Department of State http://www.state.gov/statecraft/overview/index.htm] Под цифровой дипломатией стало пониматься прямое общение между правительством США и конкретными зарубежными блогерами и активистами, а также быстрое реагирование служащих Госдепартамента на негативную информацию о США в зарубежном сегменте Интернета.

Сегодня цифровой дипломатией занимаются несколько десятков отделов в Госдепартаменте, Министерстве обороны и Агентстве международного развития. Они анализируют сообщения и дискуссии, протекающие во всех возможных международных и национальных социальных сетях. Специалисты отделов принимают участие в дискуссиях, регистрируясь в социальных сетях в качестве рядовых участников или модераторов дискуссий. Они пытаются разъяснить пользователям поведение США на международной арене и опровергнуть дезинформацию, распространяемую в социальных сетях противниками Америки, такими как «Талибан» и «Аль-Каида».

Если обобщить проекты, которые осуществили США в сфере цифровой дипломатии, то их можно свести к следующим направлениям: создание протестного движения в зарубежных странах; создание антицензурных компьютерных программ для диссидентов; формирование диалога между представителями правительства США и отдельными блогерами в зарубежных странах; борьба против медиаджихада в сети Интернет. Однако самым значимым проектом цифровой дипломатии остается «Арабская весна» 2010–2011 гг., когда США действительно сумели мобилизовать самую активную часть населения в странах Ближнего Востока и вывести людей на улицы посредством прямого общения. Сегодня мы можем отметить следующие методы деятельности США в социальных сетях, оказавшие влияние на мобилизацию арабского населения в этот период. Во-первых, это массовое цитирование или репосты тех пользователей социальных сетей, которые призывали к протестам. В 2010 г. США создали несколько правительственных твиттер-аккаунтов (e-diplomacy, tech@state и др.). Они информировали подписчиков о происходящих событиях в странах арабского мира, цитируя пользователей Твиттера, находящихся в эпицентре событий. Во-вторых – это официальные обращения правительства США к протестующим через социальную сеть. Например, американское правительство призывало пользователей подписываться на такие аккаунты, как новости американского правительства на арабском языке (@USAbilAraby), новости посольства США в Египте (@USEmbassyCairo), а также на аккаунт, посвященный всем революциям в странах Северной Африки и Ближнего Востока (@democracyis), и др. Подобная информация содействовала тому, что многие граждане узнавали о существовании виртуального и реального мобилизационного центра для демонстрантов.

Однако подобная деятельность Госдепартамента вызывает нарекания со стороны не только различных правительств, но и американского общества, Конгресса и экспертов в США. Многие противники цифровой дипломатии утверждают, что она сеет политический хаос и приводит к власти антиамериканские силы, а также оборачивается для США нападениями на американские посольства, закрытием таких платформ, как Твиттер или Фейсбук в некоторых странах, и даже использованием цифровой дипломатии репрессивными правительствами или террористическими группировками.[187 - Broadcasting Board Of Governors: Additional Steps Needed to Address Overlap in International Broadcasting, 2013 // GAO www.gao.gov] Все эти дискуссии привели к тому, что весной 2014 г. определенная часть политического истэблишмента стала выступать за пересмотр современной публичной дипломатии США, за возвращение традиционных форм публичной дипломатии периода холодной войны и за возрождение Информационного агентства США.

Другой важной причиной, которая вызвала к жизни реформаторские тенденции, стали действия России на постсоветском пространстве.[188 - S. 2499. Making Appropriations for the Department of State, Foreign Operations, and Related Programs, 2015. 113th Congress, 2nd Sess., 2014 // The Library of Congress www.thomas.loc.gov] Россия снова подтолкнула конгрессменов к серьезному пересмотру методов публичной дипломатии. В итоге был предложен законопроект, который предусматривает создание в 2015 г. нового ведомства – Агентства по международным коммуникациям (U. S. International Communication Agency) – по модели Информационного агентства США периода холодной войны. Это ведомство будет консолидировать все программы публичной дипломатии для выполнения одной задачи – сдерживания идеологий и ценностей нелиберального толка, как это было в период холодной войны.[189 - H. R. 4490. To Enhance the Missions, Objectives, and Effectiveness of United States International Communications, and for Other Purposes, 2015. 113th Congress, 2nd Sess., 2014 // The Library of Congress www.thomas.loc.gov]

Публичная дипломатия США родилась как реакция на успехи конкурирующей идеологии в лице советского коммунизма. В период своего становления в годы холодной войны различные программы в области культуры, образования и информации чаще других использовались Вашингтоном для распространения либерализма и американских ценностей в странах Западной Европы, третьего мира и Восточного блока. Исчезновение СССР изменило природу публичной дипломатии. Ее программы стали носить открыто политический характер и превратились в средство участия во внутренней жизни стран постсоветского пространства. В последние годы публичная дипломатия пережила новые изменения, связанные с попытками правительства США найти механизмы прямого влияния на зарубежных граждан. Программы стратегической коммуникации и цифровая дипломатия стали этими механизмами. Кроме этого, активная внешнеполитическая позиция России подтолкнула Вашингтон вернуться к практике публичной дипломатии периода холодной войны, которая до сих пор остается наиболее эффективной с точки зрения обеспечения национальных интересов США.

История России: взгляд из Америки

Gerald Surh. Recent Studies of Antisemitism and anti-Jewish Violence in Eastern Europe, 1881–1914

Jonathan Dekel-Chen, et al., eds., Anti-Jewish Violence. Rethinking the Pogrom in East European History (2011).

Faith Hillis, Children of Rus’. Right Bank Ukraine and the Invention of the Russian Nation (2013).

John D. Klier, Russians, Jews, & the Pogroms of 1881–1882 (2011).

Natan Meir, Kiev: Jewish Metropolis. A History 1859–1914 (2009).

R. Nemes & D. Unowsky, Sites of European Antisemitism in the Age of Mass politics, 1880–1918 (2014).

Yohanan Petrovsky-Shtern, The Golden Age Shtetl. A New History of Jewish Life in East Europe (2014).

This review article focuses on two themes in the period before 1914, anti-Jewish violence and antisemitism. The two themes and their mutual reinforcement reached their high point in the 1881–1914 period, influencing not only the most rapid and consequential transformation of the Jewish population but also the unravelling of the Russian Empire in the same period.

Anti-Jewish violence, most dramatically represented by the pogroms concentrated in 1881–2 and 1903–6, was for Russian Jews the most distinctive, dreaded, and priority-setting events of the period. Russian Jews seem almost always to have lived in liminal fear of discrimination and attack, never more so than in the period after 1881. Violence against Jews, its anticipation and aftermath are encountered in all forms of Russian and Jewish writing, fiction and non-fiction, personal and historical, journalistic and epistolary. Pogroms, their foreboding, and their memory gripped and transformed the lives of Russian Jews in late imperial Russia as no other force did or could do.

The violence mounting in that period has been associated and even identified with the intense and widespread antisemitism prevailing in Imperial Russia, among plebeians and patricians alike. The close relationship between antisemitism and anti-Jewish violence has been so obvious that it has become a historiographic code that has often short-circuited broader inquiry. While pogroms can be and have been seen as themselves instances of antisemitism, their close identification has obscured the fact that there were many persons – perhaps the majority – holding antisemitic views but opposed violence against Jews. On the other hand, many of the participants in the violence were not necessarily persuaded antisemites, but simply looters from deprived subaltern groups or passive witnesses unwilling to intervene on the victims’ behalf. The ready explanation of the violence as the product almost exclusively of ethnic prejudice has relegated other circumstances contributing to the violence to secondary status. This has delayed the formation of a balanced and comprehensive view of the many circumstances and the true complexity that gave rise to violence against Jews. Fortunately, however, most of the studies considered here suggest ideas and contribute directly to getting beyond that distorting bias.

The late John Klier’s detailed study of the pogroms of 1881–1882 is the fullest and most significant recent study that both inter-relates and separates the two themes.[190 - John Doyle Klier, Russians, Jews, and the Pogroms of 1881–1882 (Cambridge: Cambridge UP, 2011).] This is a major, exhaustively researched opus that revises many common views and beliefs about Russia’s first major pogrom wave and its consequences, including the role of ethnic prejudice. Eschewing descriptions of the ground-level gore, the study unveils the extensive reach and impact of the pogroms on the Tsarist government, Jewish leaders, the Jewish press, the Jewish masses, their mutual interaction, and the pogroms’ influence on emigration and on Jewish organizations abroad.[191 - In this sense it complements and goes beyond the chief English language account of the same events, which focuses on the pogroms’ causes and origins: Michael Aronson, Troubled Waters: The Origins of the 1881 Anti-Jewish Pogroms in Russia (Pittsburgh: Univ. of Pittsburgh Press, 1990).] In contrast to the usual polarized views of Russian-Jewish relations in the early years of Alexander III’s reign, Klier’s study reveals a great diversity of opinions among the public, government officials, and the Jews themselves. He reveals the actual alarm in governing circles at the riots and the efforts they made to meet the demands of Jewish leaders. At the same time, he shows the disagreements among the Jewish leaders over who spoke for the entire group and how it should respond to the rioting and to prospects for the future of Jews in Russia.

An early chapter faults explanations that rely on socio-economic determinism to explain pogroms as not explaining their occurrence at certain specific times and not at others. Klier argues against the notion that they were motivated principally by religious rivalry, stressing instead that Jews were seen as “ethnic strangers” in their appearance and occupations, their eating taboos and drinking habits, their calendars and holidays, and their separate places of worship and burial. Going beyond the outdated and discredited view that the Tsarist government directly sponsored and organized pogroms, Klier nonetheless faults the government for its well-known discriminatory measures against Jews as communicating to its peasant subjects that Jews were outside the law and fair targets for abuse.[192 - Klier, Russians, Jews, and the Pogroms of 1881–1882, p. 86.] Having established the inter-ethnic nature of anti-Jewish enmity, he finds a suggestive parallel between Russia’s pogroms and Donald Horowitz’s “deadly ethnic riot”.[193 - Donald L. Horowitz, The Deadly Ethnic Riot (Berkeley: Univ. of California Press, 2001).]

In keeping with that perspective, Klier deepens our understanding of pogroms by drawing attention to their interactive nature. In addition to Jewish resentment of gentile disrespect for Jewish customs, for instance, he also shows that Christians had their own ethnically-based grievances, calling on Jews not to trade during Church services and not work on Christian feast days. Others petitioned the government to stop Jews from calling them “drunkards, scum, and rascals”.[194 - Klier, Russians, Jews, and the Pogroms of 1881–1882, p. 76.] On the other hand, he suggests greater complexity in the origins of Jewish-gentile violence: “Every pogrom where there was serious loss of life was marked either by the use of firearms by Jews or by the rumor that they were shooting into crowds… Organized Jewish defense, as occurred at Balta, was viewed by authorities and populace alike as provocative and as likely to raise the level of violence”.[195 - Ibid., p. 67.] Such detail reveals some of the inter-subjectivity of Jewish-gentile relations, the grounds of a mutual enmity that gave rise to occasional violent overreactions, and the background to the mass hysteria that over-swept much of the Pale in 1881–2.

However, the book’s central drama is not enacted on the streets between Jews and gentiles, but in the three-way interaction among the Russian government, leading representatives of Jews in the capital, and Jewish spokesmen for separate provincial Jewish communities. Beyond the anti-Jewish enmity of Interior Minister Count N. P. Ignatiev and his supporters, Klier documents and describes the efforts of other upper-level officials to meet with and hear out those representatives. He reveals the close and fruitful relationship between Tsarist dignitaries and the Jewish elite in St. Petersburg, headed by Baron Horace Gintsburg, suggesting that its successes in working with the government to advance the Jewish cause has not received the attention it deserves. The approach of Gintsburg and his Circle relied on the need for Jews to show their loyalty to Russia, the main obstacle to which, besides Ignatiev’s considerable negative influence, was the response to the pogroms that called for Jews to emigrate, voiced by community leaders in the Pale of Settlement, where Jewish vulnerability was most keenly felt.

Chapter 10, which describes the history of the Gintsburg Circle’s successes and its struggle with the emigration panic, is entitled “Politics without Prophecy”, a friendly swipe at Jonathan Frankel’s stress on the seminal role of the Jewish intelligentsia in setting the political agenda for Russian Jewry and its vilification of the Gintsburg Circle.[196 - Prophecy and Politics: Socialism, Nationalism, & the Russian Jews, 1862–1917 (Cambridge: Cambridge UP, 1981). The longer time frame of Frankel’s study accounts in part for regarding early Jewish socialists and proto-Zionists as prophetic. Their actual role in the early 1880s was less impressive and even contributed to the crisis. See Frankel’s chapter 2.] Klier’s study supplements the accounts of 1881–2 told by others, including Frankel, by shifting focus from the defiance of Populist and emigrationist Jews to the insider politicking of their elite leaders, embodied by the Gintsburg Circle. Klier provides “inside stories” previously not widely known, revising the usual version of the turn toward reaction in the government’s policy toward Jews. And he has brought the Jews themselves into the story as active participants rather than passive recipients of an unrelenting antisemitism allegedly pervading Alexander III’ regime, by describing and documenting the disagreements in their own ranks as well as the positive reception their leaders received in higher governing circles.

That being the principal contribution of Klier’s study, he has not neglected other dimensions of the Russian upheaval of the early 1880s. The genuinely popular Jewish response to the pogroms is revealed not only in the panicky enthusiasm for emigration, but by the sudden surge in attendance of selihot (repentance prayer) ceremonies responding to the pogroms and held in numerous synagogues. Besides connecting Jewish communities with a familiar tradition, the services also discussed the politics of the pogroms and groups not normally attending synagogue, such as students, swelled attendance at the selihot’s. Parallel to the mixed and complex views he describes between governing circles and Jewish leaders. Klier also reveals the diversity of views within Russian society, surveying merchants, journalists, and radicals, carefully distinguishing differences among socialists, Narodovol’tsy, and Chernoperedel’tsy, while noting that, with few exceptions, the majority of Populists in the early 1880s looked favorably on the pogroms as the harbingers of peasant revolution. Klier’s version of the 1881–2 pogroms, besides being a series of malevolent attacks on Jews, become a vast social and political upheaval, focused on the Jews but also revealing a broad synchronic portrait of Russian government and society moving in response to them.

In keeping with the documentation in his earlier studies[197 - Russia Gathers Her Jews: the Origins of the Jewish Question in Russia, 1772–1825 (DeKalb: Northern Illinois UP, 1986); and Imperial Russia’s Jewish Question, 1855–1881 (NY: Cambridge UP, 1995).] of the government’s sincere efforts to assimilate Jews to the state’s own order and needs, Klier distinguishes in the present book between Ignatiev’s hostility and the continuing willingness to accommodate Jewish needs by other top officials, including Alexander III, who deplored the pogroms and met with Jewish representatives to discuss responses to them. Indeed, in this view, Ignatiev stands out as the revisionist and extremist,[198 - Klier, Russians, Jews, and the Pogroms of 1881–1882, p. 327.] while the personal antisemitism of many officials is shown to have been tempered by their commitment to maintaining public order and Jewish good will.

Be that as it may, the fact remains that in the end Ignatiev “and his minions” had their way in that the May Laws of 1882 (placing additional restrictions on Jewish mobility) were adopted, meetings and contacts between government and Jewish leaders notwithstanding. Although the Laws could have been even more onerous without the input of the Jewish leadership, as Klier suggests, Jewish disabilities were increased, not relaxed, and violent anti-semites took greater encouragement in the ensuing period from the government’s apparent support. How and why that happened despite Ignatiev’s replacement by the more accommodating Count Dmitrii Tolstoi is not entirely clear. What did Alexander III say in those meetings with Jewish leaders? How did government bureaucrats, despite Ignatiev’s departure, manage to turn the tragedy of the pogroms to the Jews’ disadvantage? It’s clear that “Ignatiev-ism” in governing circles outlived Ignatiev’s own departure. Given the interactive nature of pogrom politics in 1881–82, was this outcome the result of over-reaction to the pogroms by the Jewish masses and their journalist spokesmen, or of the “disloyalty” of those who turned to emigration and socialism? Or was it due to the institutional strength of an anti-Jewish bias that prevailed over the reservations and mixed views of key government figures? All the questions Klier raises have not been answered, yet his study has elevated the debate by disproving myths about the pogroms that have been repeated in textbook accounts of 1881–2 events, presenting a more authentic version of what transpired in higher government circles and among Jewish leaders, obliging future studies to rise to a higher and more nuanced level.

Klier shows that in the early 1880s Jewish interests received a hearing, informal but influential, within the Russian government. Besides the Gintsburg Circle’s personal contacts, an attentive, contentious, and vibrant Russian language Jewish press publicized Jewish views. Journals such as A. E. Landau’s Voskhod, or Sion, edited by Lev Pinsker – an acculturated, moderate physician, trained at Moscow University – argued the Jewish cause. The extent of Jewish acceptance of and acceptance into Russian society and its institutions has normally been overlooked in numerous studies whose leitmotif has been the exclusion of Jews rather than their inclusion. But the question of the actual integration of Jews into Russian Imperial society has receiving increased attention recently, most notably in Ben Nathan’s influential Beyond the Pale.[199 - Beyond the Pale: the Jewish Encounter with Late Imperial Russia (Berkeley: Univ. of California Press, 2002).] Natan Meir’s 2006 Slavic Review article continued that trend.[200 - Meir, “Jews, Ukrainians, and Russians in Kiev: Intergroup Relations in Late Imperial Associational Life”, Slavic Review, 65/3 (Fall 2006): 475–501.] Meir’s book-length study of Jewish Kiev has not followed through with that theme; on the contrary, it has all but argued the converse.[201 - Kiev: Jewish Metropolis. A History, 1859–1914 (Bloomington: Indiana UP, 2010).] From viewing the history of Kiev’s Jews as a part of the Russian mainstream, Meir has now put more stress on what set them apart.

His claim is twofold: By the late 19th Century Jews had become a dominant economic force in Kiev, when their rate of migration to the city outstripped all other groups, and when they became its largest non-Orthodox confession; and, at the same time, Meir contends, they had become a real community, despite the restrictions placed on Jewish residence, regular expulsions, and the unending enmity of the gentile majority. There is considerable truth to both claims. Under the leadership of their wealthy elite, headed by the Brodsky family, whose beet sugar fortune made possible their role as the principal donors to Jewish educational, religious, and welfare institutions, Kiev’s Jews found a permanent and indispensable, albeit precarious, position in the city’s social and economic life. The prominence of the Brodsky’s and other wealthy Jews both embodied and symbolized the commercial dominance of Kiev‘s Jews, who constituted 75 % of first-guild merchants within one decade of their first legal settlement in the city.[202 - Ibid., p. 38.] This dominance was complemented by the receptivity of Jewish hospitals and schools to gentiles, and both facilitated relations between open-minded members of the city’s Christian elite and wealthy, acculturated Jews.

Yet much of the book is inward-looking, treating the mutual relations among Jews and Jewish institutions. Kiev is little more than the stage setting for their affairs. The “Jewish Metropolis” of the title is thus an ambiguous characterization, suggesting Jewish hegemony, if not dominance, of a Slavic capital, but actually describing how the Jews constituted their own “metropolis”, self-sufficient and self-sustaining within the limits mentioned above. However, for a study set in the vibrant Russian and cosmopolitan center (arguably, the Empire’s third city) one misses a sense of Jews moving about in that larger urban, Slavic space. Even the acculturated and wealthy elite, the Jews’ most viable and influential link with the power and character of greater Kiev, is discussed principally in its relation with Jewish institutions and projects. No very concrete sense is evoked of how its members navigated their way in the alien yet attractive world of urban, modernizing Kiev. Does this represent a deliberate change of emphasis on Meir’s part, or simply an oversight, perhaps based on an implied understanding that the earlier article had treated the other side of the story and needn’t be repeated?

The case for the former possibility is strong. Assessing the communal nature of Kiev’s Jews must, in the first instance, take into account the severity of the conditions militating against community of any kind and leading to a tendency to draw together. Meir provides plenty of evidence of the obstacle to community formation among Kiev’s Jews. The only Jews legally allowed permanent residence in the city were first-guild merchants, and although other categories were granted temporary residence, the greatest number of the Jewish population were “illegals” in managing to live and even do business in Kiev without legal permission. Although that spoke to the bribability of Kievan officialdom and the resourcefulness of Jews in evading the law, legality was enforced frequently and harshly enough to make life in Kiev for most Jews an anxious and precarious experience, ever threatened with sudden expulsion. The hostility of most Russian, Polish and other Christian residents, reinforced by the known illegal status of most Jews and the open antisemitism of the city’s leading newspaper, encouraged the popular belief that Jews did not enjoy or deserve the protection of the law. That erroneous belief fostered frequent lawless, violent outbursts against Jews, especially after 1881, heightening the insecurity already felt from their residential status. It made Kiev not only a “Jewish metropolis”, but the capital city of antisemitism.

While all of this legal and extra-legal hostility toward Kiev’s Jews surely helped to draw them together against a common and seemingly ubiquitous enemy, it also created a tension between close community ties and the urge to acculturate or assimilate to Christian, Russian culture and society. To be sure, far from all Jews had the inclination or opportunity to adopt Russian ways, let alone assimilate or convert to Orthodoxy. Yet the bustle and opportunity for Jews in Kiev, indeed, the very closeness of urban relations, did encourage and maintain a steady, growing movement toward acculturation. The very prominence of Jews in trade to and from the city and the limits placed on Jewish residence made for much coming and going, meaning that community for many was a fleeting experience. Finally, the great wealth gap among Jews further divided the community in ways that the philanthropic nurturance of the needy by the wealthy elite could not completely offset. Wealthy Jews lived in different, more exclusive parts of the city from poor traders and workers. They insured cordial relations with state authority and their social ascendance among ordinary Jews by arranging the reelection of the same Crown Rabbi, who for over three decades protected the interests and provided religious legitimacy to the acculturated elite. For these several reasons, it would seem that the only reason to raise the question of community among Kiev’s Jews would be to note the anomaly that there was a community at all. Yet Kiev’s “Jewish Metropolis” functioned as a community of necessity that shielded Jews from a hostile and bigoted environment and that condition also engendered stronger and more meaningful common bonds.

Faith Hillis’s recent study of Kiev and Right-Bank Ukraine does not attribute any greater community cohesion to Kiev’s Jews, but it does place them within the larger political and economic framework of a city that was both more cosmopolitan and more bigoted than that described by Meir.[203 - Children of Rus’: Right-Bank Ukraine and the Invention of a Russian Nation (Ithaca: Cornell UP, 2013).] “Right-Bank Ukraine” comprised the pre-1914 provinces of Kiev, Podolia, and Volynia, and the book’s theme is the rise and decline of the “Little Russian” idea, a nationalist ideology nurtured in that region and stressing East Slavic unity and loyalty to the Russian autocracy. At first an “imagined community” that combined the East Slavs’ common origins in Kiev Rus’, Orthodox believers, and the exclusion of all non-Orthodox and non-East Slavs, the idea became, by the end of the 19th Century, an ideology of empire, embodied in a Russian nationalist political party. Although the study is not centered on Jews and their experience, Jews played a prominent part in the evolution of the Little Russian movement as active players in Kiev’s economic and political life and as an “indispensable enemy” that served to unify the often fractious Little Russia nationalists.

Jews were key players in the complex political struggle in 19th Century Kiev. Jewish commercial domination in Kiev and the Southwest served to shape the Little Russian claim to defend the Orthodox, East Slav peasant masses from their “exploiters”, Polish landlords and Jewish merchants. Little Russian intellectuals and elite spokesmen (who often had as little in common with the recently acquired peasant population of the Southwest as most Poles and Jews) drew on pre-existing class and ethnic prejudice to further their visions of national grandeur. In the process, the East Slav ideologists strengthened the appeal of their movement by amplifying the hatred and violence directed at both groups.

On the other hand, the severe and violent treatment experienced by Kiev’s Jews is traced not only to endemic antisemitism; anti-Jewish animus is shown to have been fed by a complex legal, economic, and political situation from which Jews drew benefits as well as woes and to which they were drawn in increasing numbers throughout the 19th Century. From a small number before 1859, when limited settlement was legalized, Kiev’s Jewish population rose from 13,000 in 1874 to 70,000 by around 1910, an increase in their proportion of the city’s population as well.[204 - Meir, Kiev: Jewish Metropolis, p. 58, 108.]

Hillis’s study aptly supplements Meir’s with a compelling portrait of capitalist Kiev, a booming center of aggressive investment, speculation, and wealthy family dynasties, including Jewish families. This not only broadens the characterization of the city’s 19th Century history supplied by Meir and Michael Hamm[205 - Michael F. Hamm, Kiev: A Portrait, 1800–1917 (Princeton: Princeton UP, 1993).] but broadens our notion of the Jewish experience in the city, still best known as the site of civil war pogroms and Babi Yar. Like John Klier’s broad account of the 1881–2 pogroms, Faith Hillis’s history of the Little Russia idea makes Jews as much a part of Russia’s history as the authors of their own, both a part of and apart from Imperial Russian society.

Yohanan Petrovsky-Shtern’s The Golden Age Shtetl treats the same three provinces as Hillis’s study, although in a lighter, though by no means less informative and well-documented manner.[206 - The Golden Age Shtetl. A New History of Jewish Life East Europe (Princeton: Princeton UP, 2014).] Petrovsky surveys Right-Bank Ukraine from the viewpoint of ordinary Jews and Jewish pursuits in the period before Russia’s 1860s reforms, before the Haskalah‘s greatest influence, and before the 1881 pogroms redirected Russian Jewry toward an accelerated and socially disruptive modernization. He recreates a lost world of small town Jews and their assertive and enterprising pursuits as a foil to the standing stereotype of the shtetl attributed to Sholem Aleichem’s Tevye the Dairyman (or Fiddler on the Roof) as a rundown, poverty-stricken place where Jews were little more – outside their private lives – than victims of the Judeophobes and a predatory Tsarist government. Petrovsky’s shtetl, by contrast, was a lively place, where Jews controlled their lives, defied the law, competed and fought with each other and with gentiles, alongside whom they lived. If Jews suffered from being set outside Russian law, Petrovsky shows, many of them also profited from various outlaw roles. It is a world in which Jews held their own, apologized to no one, and mocked and ridiculed gentiles as much as gentiles did Jews.

The shtetl portrayed here stresses Jewish activities that pushed against bourgeois Jews’ self-image as well as against the limits of the Russian law: smuggling; liquor production, marketing, and monopoly; counterfeiting; even verbal and physical violence against gentiles and each other. The result is a kind of counter-stereotype with a tendency to essentialize Jewish life similar to that of the shtetl stereotype it is meant to correct. The gain, however, is a sharpening of the contrast with post-1860 Russian Jewry and a refreshing truth-telling about the reality behind some of the beliefs and practices of Jews fostered by antisemites. Negative stereotypes are transformed into signs of the vital energy and realistic adaptation to the restrictions and disabilities the government placed upon Jews. Each of the chapters on smuggling, liquor production and marketing, trade dominance, violence, etc. is copiously documented by a bewildering wealth of specific case studies drawn principally from archival sources in Ukraine, Russia, and Israel. The appeal of Petrovsky’s rich and locale-specific narrative all but conceals its hyperbole, lending it a kind of poetic truth about life in the shtetl.

Paradoxically, the one element that remains largely un-specific is the shtetl itself. Petrovsky is deliberately vague about defining the focus of his study except as a settlement of Jews and gentiles ranging in size between a small village and what otherwise have usually been considered towns and cities such as Berdichev, Uman, and Zhitomir.[207 - With population (in 1910) of 65,864, 37,633, and 88,431, respectively. A. I. Riabchenko, ed. & comp., Rossiia. Geograficheskoe opisanie rossiiskoi imperii po guberniiam i oblastiam s geograficheskimi kartami. I: Evropeiskaia Rossiia (SPb., 1913): Iugozapadnyia gubernii, 45, 46. (Географическое описание Российской империи по губерниям и областям с географическими картами / Ред. А. Е. Рябченко. СПб., 1913. С. 45, 46).] Petrovsky’s shtetl is in fact not a particular place at all, but a way of life in which Jewish energy and acquisitiveness expressed itself in many forms and in which a greater ease and freedom existed among the shtetl’s mixed ethnicities and between Jews and the government. The survival of the power of Polish landowners in the region provided an ongoing buffer against the gradual encroachment of the Russian government in taxing and controlling the Jewish population. Jewish privileges thus waned along with those of the Polish grandees, who had functioned as indolent and unwitting protectors of some Jewish rights, such as trading in liquor.