Клад под развалинами Франшарского монастыря

– Постой, – снова остановил его Казимир. – Кто из вас украл эти драгоценности? Ты или Стази?

– Ну, конечно, не она и не я! – ответил доктор.

– Так! Ну, значит, это сделал твой мальчишка конюх! А теперь не будем больше говорить об этом. – Казимир достал из кармана свой портсигар и стал выбирать сигару.

– Я скажу тебе еще вот что, – не унимался Депрэ. – Если бы ко мне пришел этот мальчик и сказал мне сам, что он украл эти вещи, я не поверил бы ему, а если бы поверил, то сказал бы себе в душе, что если он это сделал, то сделал с благою целью! Вот как велика и непоколебима моя вера в него!

– Ну что же, превосходно! – снисходительно промолвил Казимир. – Дай мне огня, мне уже пора ехать! Да, кстати, я желал бы, чтобы ты меня уполномочил продать твои турецкие акции. Я давно уже говорю тебе, что с ними дело пахнет крахом, и теперь я опять предупреждаю тебя: акции эти очень ненадежны. Я даже отчасти именно ради этого и приехал сюда сегодня. Ты никогда не отвечаешь на письма. Сколько раз я писал тебе об этом, и как ты не можешь понять, что не отвечать на письма положительно непростительная привычка!

– Да-да, я знаю, что виноват перед тобой, но, добрейший мой Казимир, – ласково и мягко возразил Депрэ, – хотя я никогда не сомневался в твоей чрезвычайной деловитости, все же и твоя проницательность имеет свой предел.

– Ну, друг мой, я могу ответить тебе тем же! – воскликнул деловой человек. – Твой предел граничит прямо-таки с безрассудством!

– Нет, ты сделай милость, заметь разницу между нами, – возразил доктор, улыбаясь. – Твое правило безусловно доверять и в малом, и в большом, в серьезном деле, и в пустяках, суждению одного человека, то есть твоей почтенной особы. Я, в сущности, придерживаюсь, если хочешь, того же правила, но с той лишь разницей, что я к моим суждениям отношусь критически и смотрю на них открытыми глазами. Что из двух более рационально, предоставляю тебе судить самому.

– Ну, любезнейший мой, – воскликнул Казимир, – и я в свою очередь предоставляю тебе держаться твоих турецких акций и твоего честнейшего и благороднейшего конюха. И вообще, провалитесь вы все к черту со всеми вашими делами, управляйтесь с ними, как знаете и как умеете, а я умываю руки! А тебя прошу только об одном: не пускайся ты со мной ни в какие рассуждения и умствования, терпеть этого не могу. Философствования твои для меня положительно невыносимы, да мне и слушать-то их некогда! А в результате я мог бы и совсем не приезжать сюда, так как прока от этой моей поездки все равно никакого не вышло. Кланяйся от меня Стази, и если ты уж непременно того желаешь, то и твоему висельнику конюху, а мне пора! Прощай!

И Казимир уехал.

В этот вечер доктор по косточкам разобрал характер своего старого товарища и родственника в беседе с его сестрицей.

– Он научился только одному за все долгие годы его знакомства с твоим мужем, моя красавица, – сказал Депрэ, – он научился словам «философствовать» и «мудрствовать», и эти слова сияют точно алмазы в его речах, точно светляк в навозной куче. Да и то еще он употребляет их обыкновенно совершенно некстати и неуместно, как ты сама, вероятно, могла это заметить. Он употребляет эти слова в качестве бранных слов, придавая им смысл совершенно превратный. На его языке «философствовать» означает «лжемудрствовать»! Бедняга, по его мнению, все это пустые софизмы! Ну, а что касается его жестокого и неделикатного отношения к Жану-Мари, то это следует извинить – это лежит не в его натуре, а в натуре его рода деятельности. Человек, постоянно имеющий дело с деньгами и денежными расчетами, – человек пропащий! Тут ничего не поделаешь.

Но с Жаном-Мари не так легко было уладить это дело; процесс примирения подвигался весьма медленно. Первоначально он был положительно неутешен, не хотел слушать никаких увещеваний, настаивал на том, что он уйдет из семьи доктора, и при этом несколько раз разражался слезами. Только после того как Анастази просидела с ним, запершись, целых полтора часа с глазу на глаз, ей удалось добиться от мальчика кое-какого снисхождения. Выйдя от него, она разыскала доктора и с полными слез глазами сообщила мужу о том, что между нею и Жаном-Мари произошло.

– Сначала он ничего и слышать не хотел, – рассказывала Анастази. – Вообрази себе, что бы это было, если бы он вдруг ушел от нас! Да что в сравнении с таким горем значит этот клад? Противный клад, ведь из-за него все это вышло! Бедняга так плакал, что, кажется, все сердце выплакал в слезах, и я плакала с ним, и только после того, после всех моих просьб и увещеваний он наконец согласился остаться с нами только на одном условии, а именно, что никто из нас никогда ни единым словом не упомянет об этом происшествии. Ни об этом возмутительном, постыдном подозрении, ни о самом факте кражи. Только на этом условии бедный мальчик, так жестоко пострадавший, соглашается остаться с нами, с его друзьями…

– Да, но ведь это воспрещение не может относиться ко мне; этот уговор не обязателен для меня, не правда ли? – встревожился доктор.

– Оно относится решительно ко всем нам, – сказала твердо Анастази.

– Но, ненаглядная моя, ты, вероятно, не так его поняла; это не может относиться ко мне! Он, без сомнения, сам придет ко мне с этим своим горем…

– Клянусь тебе, Анри, что это относится в равной мере и к тебе, как и ко мне и ко всем другим! – сказала жена.

– Это весьма, весьма прискорбное обстоятельство, – пробормотал доктор, и лицо его несколько омрачилось. – Я положительно огорчен, Анастази, уязвлен в моих лучших чувствах, обижен! Да, поверь мне, я глубоко ощущаю эту обиду.

– Я знала, что тебе это будет тяжело, – сказала жена, – но если бы ты только видел его горе и отчаяние! Мы должны сделать ему эту уступку, раз он на ней так настаивает; мы должны принести ему в жертву наши личные чувства.

– Надеюсь, моя милая, что ты никогда не имела основания усомниться в моей готовности всегда поступиться моими чувствами, когда это бывало нужно! – заметил доктор несколько сухо.

– Стало быть, я могу войти к нему и сказать, что ты выразил свое согласие? Это так на тебя похоже, мой славный, мой добрый Анри! В этом сказывается твое благородное сердце! – воскликнула Анастази.

«Да, действительно, – подумал он, – это докажет, какое у меня благородное сердце, какая у меня благородная натура!» И он разом повеселел и преисполнился чувства гордости своей добродетелью.

– Иди, возлюбленная моя, – проговорил он с чувством благородства, – иди и успокой его! Скажи, что вся эта история погребена навсегда! Нет, мало того, я сделаю над собою усилие – ведь ты знаешь, что я приучил свою волю подчинять себе мои чувства, – итак, я сделаю усилие, и все это будет забыто! Совершенно забыто! Так и скажи ему.

Немного погодя чрезвычайно сконфуженный, пристыженный и с опухшими от слез глазами в комнате снова появился Жан-Мари и с большим усердием принялся справлять свое дело. Из всех здесь собравшихся и севших в этот вечер за стол, чтобы поужинать, только он один чувствовал себя пришибленным и несчастным. Что же касается доктора, то он положительно сиял и пропел отходную своим сокровищам в следующих словах.

– В общей сложности, это был весьма забавный эпизод, – сказал он. – Мы ничего решительно от этого не потеряли, напротив, мы даже очень много выиграли. Во-первых, наша философия была испытана и поставлена, так сказать, на пробу. Во-вторых, у нас осталась еще малая толика этой вкуснейшей черепахи, самого полезного из лакомств и самого питательного; затем, я приобрел трость, Анастази – новое шелковое платье, а Жан-Мари является теперь счастливым обладателем кепи новейшего образца. Кроме всего этого, мы еще распили вчера по стаканчику нашего превосходного «Эрмитажа» – воспоминание о нем и теперь еще веселит мою душу. Я положительно скаредничал с этим «Эрмитажем», пусть это послужит мне уроком! Кстати, одну бутылку мы распили, чтобы отпраздновать появление нашего призрачного богатства, так разопьем же теперь другую, чтобы почтить его исчезновение, а третью я предназначаю для свадебного завтрака Жана-Мари!

Глава VII. О том, как обрушился дом Депрэ

До сих пор мы еще не имели любезности удостоить дом доктора Депрэ подробного описания, и теперь, несомненно, пора исправить эту оплошность с нашей стороны, тем более что этот дом является, так сказать, действующим лицом в нашем рассказе, да еще таким, роль которого теперь почти подходит к концу. Дом этот был двухэтажный, окрашенный в густо-желтую краску, с коричневой разных тонов черепичной крышей, поросшей местами мхом и лишайником; он стоял в крайнем углу земельного участка доктора и выходил одним фасадом на улицу. Внутри он был просторный, но неудобный: везде гуляли сквозняки; балки на потолке были узорчатые, разукрашенные причудливыми рисунками; перила лестницы, ведущей наверх, были резные, изображавшие какие-то арабески в деревенском стиле; здоровенный деревянный столб, также резной, на манер причудливой колонны, поддерживавший потолок столовой, был изукрашен какими-то таинственными письменами, «рунами», по мнению доктора, который никогда не забывал, повествуя кому-нибудь легендарную историю этого дома и его владельцев, упомянуть и даже остановить внимание слушателя на некоем скандинавском ученом, будто бы оставившем эти письмена. Полы, двери, рамы и потолки – все давно уже перекосилось и разошлось в разные стороны; каждая комната в доме имела свой уклон; гребень крыши совершенно накренился в сторону сада, на манер падающей башни в Пизе. Один из прежних хозяев этого жилища, опасаясь обвала дома, подпер его с этой стороны надежным контрфорсом. Короче говоря, множество признаков разрушения можно было насчитать в этом доме; и, вероятно, крысы бежали бы из него, как бегут с корабля, обреченного на гибель. Но содержался он в самой образцовой чистоте и порядке: оконные стекла всегда блестели, медные приборы дверей и оконных рам сияли как жар; краска дома постоянно обновлялась и освежалась, и даже сам деревянный контрфорс был весь увит цветущими вьющимися растениями. Благодаря этому образцовому содержанию, придававшему этому дому вид добродушного и веселого старого ветерана, пользующегося хорошим и любовным уходом и улыбающегося вам, сидя в своем кресле и греясь на солнышке в углу сада, только благодаря этому образцовому содержанию можно было, глядя на него, подумать, что в этом доме могут жить порядочные, с достатком люди. У других, более бедных и неряшливых хозяев, этот старый дом уже давно обратился бы в жалкую развалину, возбуждающую отвращение и вызывающую пренебрежение, но в том виде, в каком он был, вся семья очень его любила, и доктор никогда не уставал превозносить и восхвалять различные его достоинства. Он даже, почему-то особенно вдохновлялся и воодушевлялся, когда начинал рассказывать воображаемую историю этого дома и расписывать характеры его последовательных владельцев, начиная с богатого торгаша еврея, впоследствии крупного капиталиста-коммерсанта, который будто бы вновь отстроил этот дом после разгрома города Гретца. Далее он упоминал непременно и о таинственном авторе мнимых «рун» и кончал длинный ряд вымышленных биографий длинноголовым мужчиной с вечно грязными ногтями и немытыми руками, от которого он сам приобрел этот дом и землю, будто бы втридорога! Никому никогда в голову не приходило высказывать какие-нибудь опасения относительно благонадежности этого дома; то, что простояло столько веков, могло, конечно, простоять и еще некоторое время!

Но в ту зиму, которая наступила после находки и исчезновения клада, семья Депрэ испытала еще иного рода тревогу и огорчение – тревогу, которую они принимали гораздо ближе к сердцу, чем всю эту историю с Франшарским кладом. Жан-Мари стал сам не свой: на него находила временами какая-то лихорадочная деятельность, и тогда он работал в доме за двоих, проявлял удивительное прилежание даже в своих учебных занятиях, изо всех сил старался угодить всем и даже силился быть словоохотливым, то есть говорил много и быстро. Но за такими днями наступали дни полнейшей апатии и глубокой меланхолии, дни молчаливого, глубокомысленного раздумья, и тогда мальчик становился почти невыносим.

– Теперь ты сама видишь, Анастази, – доказывал доктор, – к чему оно приводит, это молчание! Если бы мальчик вовремя открыл мне всю свою душу, то ничего подобного не было бы! И вся эта неприятная история, вызванная некрасивым поступком Казимира, была бы теперь давно забыта, тогда как теперь мысль об этом угнетает, давит и мучает мальчика, как какой-нибудь недуг. Он сильно худеет, аппетит у него неровный, здоровье уходит, замечается полное расстройство, и нервное, и физическое! Я держу его на строжайшей диете, даю ему самые сильные укрепляющие и успокаивающие средства, и все это напрасно!

– Уж не слишком ли ты его пичкаешь всякими лекарствами? – заметила Анастази и сама невольно вздрогнула при этом вопросе.

– Я? Пичкаю лекарствами? Я?! – воскликнул доктор. – Да ты с ума сошла, Анастази! Как ты можешь говорить такие вещи!

Время шло и состояние здоровья мальчика заметно ухудшалось. Доктор винил погоду, которая все время стояла холодная и бурная, но тем не менее пригласил своего коллегу из Буррона. Почему-то он вдруг возлюбил его, стал превозносить и восхвалять его дарование и вскоре сам обратился в его пациента, хотя трудно было бы сказать от чего он, собственно, лечился. И он, и Жан-Мари должны были постоянно принимать различные лекарства в разное время дня. Доктор завел привычку лежать на диване и ожидать времени приема лекарства с часами в руках. «Ничто не может быть так важно, как точность и аккуратность», – говорил он, отсчитывая капли или отвешивая порошок и при этом распространяясь о великих целебных свойствах данного лекарства. Если мальчик, несмотря ни на что, нисколько не поправлялся, то доктор, с другой стороны, чувствовал себя отнюдь не хуже прежнего.

В День порохового заговора мальчик как-то особенно упал духом. Погода стояла отвратительная, пасмурная, дождливая с сильным порывистым ветром; над головой быстро проносились целые вереницы темных косматых туч; резкие проблески яркого солнца минутами заливали светом всю деревню, и вслед за тем наступали мгла и мрак и начинался крупный, косой и хлесткий дождь. Время от времени ветер, усиливаясь, начинал грозно выть и реветь; деревья вдоль полей и лугов гнулись и корчились, словно в судорогах, и последние осенние листочки неслись по дорогам, как пыль в жаркий летний день.

Доктор, озабоченный в одинаковой мере и состоянием мальчика, и состоянием погоды, был как раз в своей стихии – теперь он мог доказать еще новую теорию. Сидя с часами в руках и с барометром перед глазами, он выжидал с напряженным интересом каждый шквал ветра, наблюдая его действие на человеческий пульс. «Для истинного философа, – заметил он с восхищением, – каждое явление в природе является одновременно и забавой, и наукой». Ему принесли письмо, но в этот момент он ожидал нового порыва ветра и потому торопливо сунул письмо в карман, подал знак Жану-Мари, и в ту же минуту оба они принялись считать свой пульс, словно взапуски или на пари. К ночи ветер перешел в настоящую бурю, осаждая бедную деревушку со всех сторон; казалось, будто кругом шла пальба из орудий бесчисленных батарей; строения дрожали, скрипели и стонали, словно больные в агонии; из очагов и каминов выбивало в комнату дым и разбрасывало по полу горячие уголья. Шум и вой бури мешал людям спать, и все эти люди сидели с бледными испуганными лицами, прислушиваясь к тому, что происходило кругом.

Было уже за полночь, когда семейство Депрэ удалилось наконец на покой. Около половины второго, когда буря, уже достигнув своего апогея, стала как будто несколько стихать, доктор вдруг пробудился от тревожного сна и сел на своей постели. Какой-то странный шум еще звенел у него в ушах, но он не мог дать себе отчета, слышал ли он этот шум наяву или во сне. Вскоре последовал новый порыв ветра, и при этом ощутилось сильное колебание всего дома, вызвавшее у доктора состояние, сходное с приступом морской болезни, а в следующий затем момент затишья доктор явственно услышал, как черепицы крыши посыпались с шумом на чердак над его головой. Не теряя ни минуты, он буквально выхватил жену из кровати и крикнул ей:

– Беги! Дом рушится! Беги в сад! – И второпях сунул ей в руки какие-то принадлежности туалета.

Она не стала дожидаться повторения этого приглашения. В одну минуту она сбежала с лестницы и была уже внизу. Никогда она не подозревала в себе такой прыткости и такой деятельности. Тем временем доктор с поспешностью и суетливостью марионетки из кукольной комедии, не смущаясь мыслью о возможности и риске сломать себе шею, кинулся вызволять Жана-Мари и Алину, которую он вынужден был пробудить от ее девственного сна, схватить за руку и силой тащить за собой по лестнице и в сад, Та, спотыкаясь, бессознательно бежала за доктором, все еще не вполне очнувшись и не сознавая, что вокруг нее происходит.

Все беглецы, точно условившись заранее, руководствуясь каким-то бессознательным инстинктом, собрались в беседке. Между гонимых ветром, разорванных клочков туч в образовавшийся просвет, словно в слуховое окно, на мгновение проглянула луна и осветила четыре полунагие фигуры, жавшиеся от холода и страха к стенкам зеленой беседки, с развевающимися от ветра белыми тканями, кое-как прикрывавшими их наготу. При виде этой позорной и унизительной картины Анастази с горестными воплями стянула вокруг себя свою ночную сорочку и, забившись в самый темный угол, громко расплакалась. Доктор кинулся к ней, желая ее утешить, совершенно забывая о своем жалком виде, но жена оттолкнула его сердито от себя, видимо стыдясь и за него и как будто избегая даже и его близости. Ей казалось, что все кругом посторонние зрители, и что тьма, царящая кругом, кишит невидимыми жадными глазами, устремленными на нее.

Очередной свирепый порыв ветра с новым проблеском света отвлек внимание всех присутствующих в сторону дома; все видели, как он зашатался в самом своем основании и в тот момент, как скрылась луна, с оглушительным треском, покрывшим вой бури и шум деревьев, рухнул. На одно мгновение весь сад наполнился осколками летящих черепиц, щепок, разбитых оконных стекол и всякого рода обломками; один из таких оглушительных снарядов задел доктора по уху. Другой попал в голую ногу Алины, и та огласила дикими воплями всю деревню. Тем временем люди кругом зашевелились, стали выползать из своих домов, в окнах показались огни, послышались оклики дружеских встревоженных голосов, на которые отзывался доктор, благородно оспаривая первенство у Алины и ревущей кругом бури. Однако эта возможность помощи и содействия со стороны соседей и односельчан только пробудила в Анастази еще большие отчаяние и ужас.

– Анри! Люди сюда придут! – кричала она над самым ухом мужа. – Я не хочу! Я не могу!..

Но последние слова заглушали слезы.

– Да, я надеюсь, что они придут нам на помощь, это вполне естественно, друг мой.

– Нет, нет! Пусть не идут! Я лучше готова умереть! – рыдала она.

– Дорогая моя, – укоризненно сказал доктор, – ты слишком возбуждена и взволнована; ведь я же сунул тебе какую-то одежду, куда ты ее дела?

– Ах, я, право, не знаю, – я, вероятно, бросила где-нибудь по дороге в саду… Ах, где же, где эта одежда?

Депрэ стал искать ощупью в темноте и вскоре нашел.

– Вот превосходно-то! – воскликнул он. – Это мои серые бархатные брюки! Как раз то, что тебе нужно!

– Давай их сюда! – сердито закричала Анастази, но как только она взяла их в руки, мысль надеть мужские панталоны показалась ей чудовищной. С минуту она стояла молча, держа их в руках, затем сунула их обратно мужу и сказала: – Дай их Алине! Бедняжка, ведь она девушка…

– Глупости! – возразил доктор. – Алина ничего не сознает, она себя не помнит от страха, и кроме того, она простая крестьянка. Но я серьезно опасаюсь за тебя, ты такая неисправимая домоседка, тебе подвергать себя действию этого холодного ночного воздуха положительно опасно. Как видишь, и моя забота о твоем здоровье, и твоя фантастическая стыдливость клонятся к одному и тому же средству спасения – к моим панталонам. – И он снова протянул их к жене, держа совсем наготове.