На краю империи: Камчатский излом

Обычно тойон называл плательщика и подавал шкурку. Главный сборщик ее рассматривал, находил какой-нибудь изъян и браковал, но не возвращал владельцу, а бросал в кучу. Естественно, требовалась замена. Иногда и вторая шкурка браковалась. Годные, то есть принятые в зачет, шкурки аккуратно складывались в другую кучку. Когда ясак был наконец уплачен, нужно было сделать «жест вежливости» – дать еще две или три шкурки в качестве подарка за честь. Это называлось «чащина». Отказ или предоставление некачественных шкурок считались демонстрацией неуважения, попыткой оскорбить начальство, чуть ли не изменой, а за такое надо наказывать! Кроме того, плательщик должен отблагодарить переводчика – он же работал! – и служилых, которые неустанно охраняют сборщика.

На сей раз дело пошло туго. Если первый плательщик с грехом пополам сумел рассчитаться, то уже на втором дело застопорилось – нет хороших шкурок, одна дрянь! Это было действительно так, поскольку лучшую пушнину уже забрал «Федькин покрученник». Однако это имя не прозвучало, ведь никто не спросил человека, куда он дел хорошие шкурки, – и так ясно, что припрятал!

Десятник был опытным сборщиком и прекрасно знал, как обращаться с камчадалами. Знал он, что эти «людишки» больше всего боятся отсроченного наказания – бейте, дескать, хоть до смерти, но сейчас! Поэтому он поступил мудро: ительмена раздели, положили на снег и выдали ему полтора десятка батогов – ударов ивовым прутом толщиной в палец. На спине вспухли багровые рубцы, но кровь не пошла… Нерадивого плательщика поставили на ноги.

– Нету, говоришь? – ласково обратился к нему десятник через переводчика. – Ладно… Тогда иди в свою юрту и поищи. Может, они где завалялись, а ты и забыл? Ну, а если не найдешь, тогда мы тебя будем долго бить – по спине и по животу. Ступай! Кто там у нас по очереди?

Митька не раз слышал, что такую «пытку ожиданием» ительмены иногда не выдерживают и кончают жизнь самоубийством. Служилые считали это проявлением трусости и потешались над туземцами. Сейчас Митьке было не смешно. Он и не знал раньше, что от стыда можно выть, как от боли, можно, наверное, и руки на себя наложить…

«Да что же это такое со мной?! – в замешательстве думал Митька. – Бес, что ли, в меня вселился или… наоборот? Рассказывал батюшка что-то такое… Ну, про Павла, кажется, который в Савла обратился. Надо спросить будет. А сейчас делать-то что? Не могу ж я так! Может, покаяться и муку принять? Но ведь мое добро все равно в ясак не запишут – себе возьмут и посмеются только. Что делать-то?!»

Сгорбившись, опираясь на палку, Митька побрел к жилищу, в котором только что скрылся отправленный «подумать» Пасуич. Его не окликнули, не заставили вернуться – это было удачей. В полутьме земляной юрты было видно и слышно, что взрослый мужчина лежит на топчане и… плачет.

– Перестань, – сурово сказал Митька, превратившись в Коско. – Перестань, ты ж не ребенок! Куда вы дели вещи русского, которого забрал Хаэч?

– Вон они…

– А почему не разобрали? Почему не выкинули?

– Нельзя… Вдруг Митрей вернется?

– Он не вернется никогда.

– Никто не знает…

– А я знаю! Если придет, пускай со мной разговаривает. – Митька выволок на свет кожаный мешок, развязал горловину и вытащил три шкурки. – На, возьми и отнеси русским. Скажешь, что вспомнил. Хотя нет… Скажи правду – Митрею долг хотел отдать. Они про него знают, они поверят. Остальным людям передай, пусть тоже приходят – здесь всем хватит. Только не сразу.

Сборщик был доволен – то ли камчадалы здесь стали покладистее, то ли в начале зимы случился «привал» соболя, и они его наловили вдоволь. Последнее было вероятней и сулило в будущем новые удачи, поскольку на этой речке имелось еще два туземных острожка. Надо было торопиться в дорогу, пока там еще не слышали о приезде сборщиков: многие плательщики взяли манеру уходить вместе с семьями в бега.

С пушниной было покончено, и десятник уступил «место на сцене» одному из служилых. С чувством исполненного долга он отошел в сторону, набил трубку китайским табаком, велел раздобыть ему уголька и стал слушать следующего оратора:

– А теперь порадейте об отце вашем родном, верном слуге государевом, честном заказчике Андрее Васильевиче. Он-то о вас да о государе день и ночь думает, весь в трудах и заботах. Вы уж ему пособите чем можете. Чего сколько ему потребно, помните али сказать?

Толмач перевел глумливую речь, но никто, конечно, не откликнулся на вопрос. Тогда казак начал перечислять, и никакой книги ему для этого было не нужно:

– Рыбы-юколы – пять пуд несите, да чтоб не гнилая была! Травы сладкой сушеной – один пуд десять фунтов, травы-кипрею – полпуда, ягоды-брусницы – пять ведер, ягоды-водяницы – шесть ведер, орешков кедровых – двенадцать фунтов… Чего они?

– Не уродился, говорят, орех-то, – перевел толмач. – Ничего по осени не собрали.

– Да? Ну, тогда пусть шкуру медвежью дадут или сараны еще полпуда…

Перечисление закончилось крапивными нитками для вязки сетей. Раньше требовали готовые сети, но служилые убедились, что «подарочные» снасти никуда не годятся – дешевле честно купить (точнее, выменять) у ительменов возле острога. В этом случае есть надежда, что сеть прослужит хотя бы один сезон.

Никаких весов в наличии, конечно, не имелось. Все эти пуды и фунты определялись исключительно «на глаз», точнее, на руку. Ободренные пушным успехом, служилые придирались не сильно. Да и некогда было – десятник велел грузить нарты с вечера, чтобы тронуться в путь рано утром. Речь о том, что продовольствие повезут сами камчадалы на своих упряжках, даже не шла – это и так было всем ясно.

Уже в темноте Митька подошел к тойону:

– Послушай, Галгал, я заменю завтра кого-нибудь из твоих людей и поеду с русскими.

– Поезжай, – равнодушно ответил ительмен. Ему было уже на все наплевать, да и власти над сородичами, на самом-то деле, он почти никакой не имел.

Пасуич был рад Митькиному предложению – да и любой бы обрадовался на его месте…

* * *

В то утро Митька обнаружил, что смотрит на мир другими глазами – в прямом смысле. Многое из привычного, совершенно обыденного вдруг стало ярким и важным. Он заметил, что ительменские женщины очень красивы, а вши, которые по ним ползают, отвратительны. Он понял, что никому не нужные горелые сопки на горизонте – это вулканы, это дырки до раскаленных глубин земли. Он осознал, что едет на собаках по заснеженному миру, в котором еще нет ни парового двигателя, ни электричества. Как выяснилось, сам-то он знает, что такое электричество, и даже может представить себе клавиатуру компьютера. Это новое восприятие, эти смутные новые знания были совершенно лишними, ненужными в Митькиной жизни. Они, правда, и не лезли на передний план, однако при желании их можно было приблизить, рассматривать, смаковать…

До соседнего камчадальского острожка было недалеко, однако на середине пути решили все-таки сделать остановку – груз поправить, собак покормить да и самим перекусить. Двух казаков, тех, кто помоложе, десятник отправил проверить камчадальские нарты – не потеряли ль чего по дороге, а то знаем мы их! Вот тут и случилось несчастье.

– Слышь, ты, увечный, – всмотрелся в Митькино лицо щербатый парень, – ковой-то ты мне напоминаешь, а?

– Господин, я совсем не понимаю по-русски, – пробормотал Митька. Он согнулся и попятился, пытаясь изобразить испуганного камчадала.

– Ну-ну, – почесал бороду казак.

Многообещающе усмехаясь, то и дело оглядываясь, служилый шустро двинулся в голову каравана. «Кажись, признал, сволочь, – подумал Митька. – Это я ему в прошлом году зуб выбил. Сейчас десятнику доложит. И что делать? Бежать некуда… Впрочем, куда – это дело второе. Первое дело – как? Мы едем по старому санному следу. Вырваться можно только на передней упряжке – уйти вперед по лыжне. По целине ехать нечего и пытаться – сразу завязнешь…»

Худшие опасения сбылись очень быстро – теперь уже трое служилых направились в хвост растянувшегося каравана. Для надежды на благополучный исход не осталось ни малейшего повода. И эта полная безнадежность породила в Митькиной обновленной душе этакое… веселье, кураж что ли. «Прямо как после чарки, – улыбнулся служилый. – Эй, Дмитрий, сейчас нас вязать будут! А я биться стану!»

Это была шутка, но внезапно пришел ответ – беззвучный, явственный и совершенно серьезный. Ответ именно «пришел», хотя Митька, кажется, сам его придумал:

– Давай, дерись. Только поссы сначала – легче будет.

– Ща-ас, – ответил сам себе служилый. – Это мы быстро. Ты сказывал, будто на кулаках зело горазд, так помогай! Их-то трое!

– Я попробую, ты только мне не мешай, – ответил Дмитрий.

– Интересно, как же это я сам себе помешаю?! – подумал Митька и мысленно махнул рукой: – А, была не была!

Он отошел на несколько шагов в сторону от своих саней и стал справлять нужду. Сделав дело, Митька не повернулся к людям, а начал возиться с ремешком на штанах. За спиной заскрипел снег – кто-то подошел к нему совсем близко:

– Эй, Митрий!

Такого служилый не ожидал и машинально оглянулся. Сзади раздался дружный смех:

– Гы-гы-гы, я ж грю: это Митька – говнюк большерецкий!

Скрывать лицо больше не было смысла, и Митька повернулся к врагам. Перед ним был все тот же щербатый:

– A-а, потрох сучий… Тьфу!

От плевка в лицо Митька уклонился, шагнул к противнику и без замаха, с подворотом корпуса врезал кулаком в подбородок снизу. Раньше он так никогда не бил, а сейчас как-то само получилось. Лязгнули зубы, голова мотнулась назад, и парень повалился на спину. Митька припал на правое колено, дважды – коротко и мощно – пробил по корпусу чуть ниже грудины и вскочил на ноги. О таких приемах в драке он даже не слышал, но опять все получилось как бы само. Он испытал мгновенное удовлетворение: «Так и надо – чтобы не встал!»

Двое казаков стояли чуть поодаль. Митька метнулся к ближайшему. Тот только начал замахиваться, когда Митька, сделав глубокий выпад, достал его левой по ребрам, а затем, развернув правый кулак, ударил основанием ладони под нос, буквально размазав по лицу носовой хрящ и верхнюю губу.

Он опять испытал удовлетворение: «Этого сделал! Дальше!»

Третий уже набежал, размахивая кулаками – справа налево, слева направо. Митька сначала отшатнулся назад, а потом, прикрывшись руками, подался вперед и ударил коленом в пах…