Внучка, Жук и Марианна (сборник)

Она оделась, расчесала волосы, завязала их черной лентой. Промаявшись до полвосьмого, позвонила в амбулаторию, потом в школу…

Машина погребения завертелась. Пришел пожилой благообразный доктор Геннадий Трофимович, выписал справку о смерти. Потом прибежала заплаканная медсестра Тоня, заохала у постели, сказала, что «обмоет и обрядит». Потом пришла группа взволнованных учительниц, наперебой советовавших Кате, куда поехать за гробом, венками и еще чем-то, где заказать отпевание, к кому обратиться на кладбище и в церкви.

– Бабушка же вроде неверующая была? – робко сказала Катя.

– Что вы такое говорите, Катя? – скорбно поджала накрашенные губы самая активная, историчка Виктория Никифоровна. – Она же крещеная, православная. Как можно в наше-то время? Непременно надо панихиду и сорокоуст!

– Да-да, – заторопилась Катя. – Я закажу, только я-то сама некрещеная, это ничего?

– Ну мы сами все закажем, чего уж, – осуждающе покачала головой Виктория Никифоровна. – И вам бы надо покреститься, как же так?

Катя, уже давно не вступавшая в дискуссии на околорелигиозные темы, промолчала – знала, что бесполезно сообщать о своих атеистических взглядах, теперь повсеместно и напоказ осуждаемых.

Люди приходили и уходили, протопала к постели бабушки соседка тетя Галя, громко плакала и сморкалась в огромный носовой платок. Причитала с украинским акцентом: «Да шо ж ты, горемычная наша, серденько свое не сбэрэгла!» Тетя Галя, смолоду и всю жизнь прожившая в России, так и не освоила подмосковный говор, «гэкала» и «шокала», за что и прозывалась на улице Хохлушкою. Удивительным было то, что ее мужа Николая, коренного захаровского, привезшего себе жену «с армии», тоже звали Хохлом, и он даже откликался.

Приходили какие-то женщины, приносили цветы, что-то рассказывали о бабушке и собственном детстве Кате, которая бродила по дому, не находя себе места. Казалось, весь поселок когда-то учился у бабушки, и теперь люди считали своим долгом прийти и посочувствовать то ли Кате, то ли себе.

Пришел даже Леха Черт, деревенский алкаш, в грязной, разорванной на пузе майке, растирал заскорузлой лапищей слезы и сопли по опухшей физии. Из его несвязных воплей вперемешку с матом выяснилось, что он тоже когда-то учился у бабушки…

Ближе к вечеру пришел, точнее, ворвался в дом и сосед Николай Петрович, в строительном комбинезоне, с грязными руками. «Прораб, – неприязненно подумала Катя, – мог бы хоть руки помыть…»

– Где? – хрипло выдохнул он, вбежав в темный коридор. – Почему мне не позвонили?

Катя пожала плечами: почему, собственно, она должна была звонить?

– У меня нет вашего номера, – тихо сказала она.

Он посмотрел сначала на бумажку, пришпиленную к обоям рядом с телефоном – на ней только сейчас Катя разглядела номер сотового и крупно написанное «Николай», – потом с укором на нее. Стараясь не топать, вошел в комнату. Бабушку уже переодели, положили в гроб, поставили вокруг вазы с цветами. Кто-то принес икону, зажег перед ней лампадку. Кате все это казалось каким-то странным спектаклем, бабушка лежала среди белых кружев какая-то чужая, другая.

Николай постоял в дверях, потом растерянно посмотрел на свои руки, потоптался.

– Я приду еще, переоденусь только, – глухо сказал он Кате. – Что помочь?

– Да ничего вроде, все уже делается. На кладбище поехали, договориться на послезавтра, на утро…

– Поминки здесь, в доме? – спросил он неожиданно.

– Учителя сказали, закажут в кафе, – упавшим голосом отвечала Катя. – Я ведь не знаю, как надо…

– Ну, в кафе, так в кафе, – согласился он. – Вы как, не испугаетесь ночью?

– Н-не знаю. – Катя слегка опешила. Она как-то не думала о том, что ночь ей придется провести здесь, с неживой бабушкой.

– Ну ладно, я приду через час, – примирительно сказал Николай, – обсудим.

Катя кивнула. Было странно, что он разговаривает с ней, как близкий, как родственник, а она так же просто, не задумываясь, отвечает. «Бабушка умерла, все изменилось», – подумала она, и это объяснение показалось совершенно ясным и правильным.

Поминки

Жук горевал, забившись под сарай. Когда рано утром Марианна вышла из дома с убитым видом, он сразу все понял.

Жук заплакал, попробовал повыть, но выходило плохо – горло перехватывало. Услышав его, за забором зашлась визгом Лада, выразила соболезнование. Из дальнего угла сада забухал сочувственным басом Полкан: уже все всё знали. Даже вечно ругающиеся по делу и без дела воробьи притихли, на всякий случай отлетели подальше от дома.

Марианна села рядом с псом, прикрыв лапки хвостом, задумалась.

– У-у-у, – убивался Жук, – бедная Бабушка, не выйдет теперь к на-а-ам, оставила нас, сиро-о-от…

Марианна скептически посмотрела на него:

– Тебе Бабушку жалко или супа?

– Ну-у, – остановился от такого коварства Жук. – Бабушку жалко, и супа тоже жалко. А тебе что, все равно?

– Нечего выть, гляди, Внучка еще наподдаст за шум, – посоветовала кошка. – Сиди тихо, народ все время идет прощаться, не привлекай к себе внимания. Похоронят Бабушку, там что-нибудь придумаем.

– Похоронят – это когда закопают, да? – слезливо спросил Жук. – Это Бабушку в землю, что ли?

Марианна величественно махнула хвостом, не спеша пошла по дорожке в сад. Она присмотрела себе одного глупого воробья на обед, нужно было только обустроиться в засаде и подождать…

Жук поплакал еще, потом поскреб землю под сараем, вырыл ямку и улегся в нее. Раз есть с утра не дали и обеда не предвидится, самое время было поспать.

Желающие попрощаться со школьной учительницей Екатериной Васильевной шли до самого вечера и на следующий день.

Первую ночь с Катей в доме остался Николай Петрович, который заставил ее выпить сладкого чаю и чуть ли не насильно уложил спать в гостиной. Она сначала сопротивлялась, но, к своему удивлению, заснула, как камень, и проспала до шести утра.

Когда утром она вошла к бабушке, Николай сидел в старом кресле и читал какую-то толстую книгу, освещая ее занавешенной настольной лампой.

Бабушка все так же кротко улыбалась, цветы ничуть не увяли. Катя, которая очень боялась увидеть следы тления на ее лице, даже немного успокоилась, ничего подобного не заметив.

Следующим вечером Катя решительно отклонила предложение Николая подежурить ночь и заявила, что справится сама, а вот ему необходимо поспать – за эти сутки без сна сосед явно осунулся и выглядел как тяжелобольной.

Вторую ночь она сама провела в кресле возле бабушки, временами задремывая, но утром совсем не чувствовала усталости. Похоронная церемония, растянувшаяся на полдня, показалась ей короткой. У дома, когда гроб вынесли, многие пожелали сказать прощальные слова, но говорили одно и то же: каким добрым и светлым человеком была Катерина Васильевна и как ее все любили.

Катя смотрела на людей, толпившихся у гроба, поставленного на два табурета, и думала с горечью, как все же мало она знала о бабушке, как мало и редко с ней разговаривала. А теперь и спросить о многих вещах было не у кого.

Виктория Никифоровна властно распоряжалась ходом церемонии, по всему было видно, что ей это и не впервой, и в утешение. Она же сунула Кате в руки тарелку с кутьей, завязанную в белый платок, скомандовала, когда отъезжать на кладбище, когда опускать гроб и закапывать…

Кате казалось, что все происходящее с ней уже было, хотя точно знала, что на похоронах отца и мамы было все по-другому, а на похороны дедушки она и вовсе не попала – была на практике за границей, и ее решили не вызывать. Но тут и деревенское кладбище с его разношерстными и наивными памятниками и крестами, и соседские старушки, и яркий июньский день – все это как будто бы уже было с ней, но как-то в стороне. Словно в старом кино.

Поминки тоже прошли по краю сознания, как будто ей кто-то рассказывал о них. Какие-то люди вставали с рюмками в руке, произносили речи, выпивали, за ними вставали следующие… Почти никого она тут не знала, но понимала, что ее знают все, исподтишка показывают на нее друг другу и, прикрыв рот ладонью, что-то рассказывают про ее жизнь, родителей, про то, что редко и ненадолго приезжала к бабушке.

«Молодые, они все такие, не помнят про стариков», – читала она по глазам шепчущихся. Хотелось сказать, что это не так, что она никогда не забывала бабушку, часто звонила и писала, посылала деньги, но все эти оправдания и ей самой казались жалкими и ничтожными. На самом деле бабушка жила все последние годы без нее, пока она решала свои многочисленные, казавшиеся важными и такие не важные сейчас проблемы…

Наконец, после очередной речи все как-то дружно встали и пошли на выход. Катя растерянно встала у стеклянной двери кафе, кивая и пожимая протянутые руки. Какой-то пьяненький дедушка долго обнимал ее, роняя слезы на свой пыльный пиджак. Две женщины гремели тарелками, собирая недоеденное со столов – все это было каким-то само собой разумеющимся. Катя машинально тоже стала было собирать со столов домашние скатерти.

– Вы не суетитесь, все сделают и без вас, – тихо сказал подошедший к ней Николай, вынимая из стиснутых пальцев кипу грязных салфеток, на которых бабушкиными руками были вышиты какие-то цветочки и вензеля. – Вы останетесь еще или сразу уезжаете? В смысле, в Питер?

– Я не знаю, – неуверенно сказала Катя, не очень хорошо сама понимая, что говорит. – У меня вообще-то отпуск, взяла с бабушкой побыть…