Да. Нет. Не знаю

– Ты?

– А чем я тебе не подхожу? – Одобеску выкатил грудь, расправил плечи и манерно отвел локоть в сторону, чтобы его двадцатилетняя дама могла пройти с ним в гостиную рука об руку.

С точки зрения Аурики, все складывалось как нельзя лучше. Во время чаепития Георгий Константинович рассказывал о своих завтрашних планах, предупреждал, что может задержаться в Коломне, обещал позвонить, если возникнут непредвиденные обстоятельства, и настоятельно рекомендовал Глаше тоже развлечься как следует. Например, сходить в кино или в театр.

– Глаша, вы любите театр? – картинно разглагольствовал Одобеску, развалившись на кожаном диване.

Глаша молчала и с готовностью кивала в ответ.

– Не сидите, Глаша, дома. Идите в кино. Кино вас устроит?

Глаше было все равно. Она могла простоять несколько часов неподвижно, если только это понадобится хозяину. В кино? В театр? В парк? Надо, значит, надо.

– Какие картины показывают нынче в кинотеатрах? – обращался Одобеску к дочери, правильно рассчитав, что та моментально откликнется на брошенный призыв. – Что порекомендует нам просвещенная в вопросах киноискусства молодежь?

– В «Центральном» идут «Друзья-товарищи». Посмотри, няня, – внешне доброжелательно и спокойно порекомендовала Аурика, а ее сердце в груди забилось быстро-быстро, как будто она бежала стометровку.

– Сеансы? – поставил задачу Георгий Константинович и почувствовал легкое головокружение.

– Надо звонить, – Аурика метнулась к телефону и по памяти стала набирать номер кинотеатра.

– Шесть часов подойдет? – спросил у Глаши Одобеску.

Та согласно кивнула.

– Или половина восьмого?

И Глаша снова была не против.

– Лучше на половину восьмого, – вмешалась Аурика и выказала готовность купить билет заранее.

– Ну а ты, золотко, сама придумаешь, чем занять вечер, – улыбнулся Георгий Константинович, уговаривая себя быть спокойным.

На самом деле в душе темпераментного Одобеску бушевали страсти, удерживать которые ему час от часу становилось все труднее и труднее. Повышалось давление – Георгий Константинович чувствовал это по повторяющемуся головокружению. Чуткая Глаша не сводила преданных глаз с хозяина, молниеносно подмечая незаметные чужому глазу изменения в его лице. Барон и сам понимал, что любое промедление может привести его к гипертоническому кризу, но все равно пытался сохранять спокойствие и изображать полное благодушие, ненавидя себя за этот тщательно срежесированный спектакль.

– Что с тобой, папа? – заметила Аурика, перехватив взволнованный взгляд бывшей няньки. – Тебе плохо?

– Что ты, что ты! – замахал руками Георгий Константинович. – Немного волнуюсь перед завтрашней встречей.

– Ты-ы-ы? – вытаращила глаза девушка. – А что там у тебя за особенная встреча?

«Это не у меня особенная встреча! – хотелось закричать Одобеску. – Это у тебя встреча!» Но потом барон вспомнил, что встречи у его дочери завтра не будет. И ему стало стыдно – и за подлый маневр, предпринятый им несколько часов тому назад по отношению к этому парню по фамилии Масляницын, и за свое лицедейство, длящееся целый вечер. Ему захотелось признаться во всем, но отцовские чувства заставили его справиться с нахлынувшим раскаянием, и он жестко сказал себе, что так поступил бы на его месте любой.

«Любой!» – снова и снова повторял он себе, ворочаясь в постели под грохот собственного сердца. Эта сердечная канонада измотала Георгия Константиновича так, словно всю ночь его допрашивали с пристрастием. Причем, главный страх барона Одобеску был связан не столько с тем, что его дочь приговорена собственным отцом к убийственному разочарованию, личной драме, называйте это как хотите. Главный страх был связан с другим. С тем, что она узнает о его причастности к происходящему и не простит. «А вдруг этот идиот ненароком проговорится?!» – метался Георгий Константинович из стороны в сторону. – Нет, – успокаивал он себя. – Этот юноша слишком труслив. Не посмеет». «А если глуп?» – точил его червь сомнения. «Ну почему сразу же глуп? – делал Одобеску шаг назад. – По-моему, вполне сообразительный юноша!»

Георгий Константинович был и прав, и не прав. Из благородства он мог бы представить старомодное объяснение в духе романтических историй, где искусителю ночью является ангел и грозит пальцем, после чего прозревший преступник садится в седло и несется на край света со словами раскаяния: «Простите меня… – говорит он той, которая ради него готова отказаться даже от честного имени. – Я виноват перед вами. И покидаю вас, чтобы не губить вашу душу, чистую и невинную». «Ах-ах!» – падает в обморок обманутая барышня, а через год выходит замуж за пожилого генерала, рожает ему дюжину детей и живет долго и счастливо на лоне природы в окружении своего семейства.

Жизненный опыт подсказывал встревоженному отцу, что время романтических историй кануло в Лету, а значит, делать ставку на людское благородство, по меньшей мере, глупо: красивого расставания не получится. И Георгию Константиновичу не оставалось ничего другого, как уповать на то, что студент Масляницын просто исчезнет из жизни его драгоценной Аурики, не обременяя себя никакими объяснениями.

Почти так и случилось: в тот день испуганный до истерики юноша просто не явился к означенному времени, понадеявшись на то, что его избранница молча сглотнет обиду и из гордости перестанет с ним здороваться.

Почему Сергей Владиславович делал ставку на ее девичью гордость, не совсем понятно. Уж кто, как не он, должен был представлять себе истинные размеры готовности, которую Аурика проявляла в вопросах сексуального характера! Да и за подтверждением далеко не надо было ходить: встреча была назначена за неделю, накануне оговорены детали, и самому Масляницыну только и осталось, что прийти, увидеть и победить этот девственный бастион.

Не тут-то было! Совсем не гордая, получается, Аурика взяла быка за рога и затащила бывшего возлюбленного в закуток возле деканата, используемый влюбленными парочками для продолжительных и жарких поцелуев. О существовании этого «уголка утех» знали все, в том числе и преподаватели, но тактично делали вид, что, кроме пустых ведер, пары швабр и обломков развалившейся от студенческой энергии мебели, в нем ничего особенного нет. Одним словом, на историческом факультете жили по законам любимого в Средневековье Праздника дураков, когда можно почти все, но только раз в году и с разрешения муниципалитета. Факультетская власть в этом «приюте влюбленных» никакой угрозы для образовательного и воспитательного процесса не усматривала. Проходя мимо укромного местечка, откуда порой доносились рваные вздохи вперемешку с причмокиванием. «Молодежь!» – улыбались профессора и спокойно шли мимо, гася в себе зависть.

– Почему? – потребовала объяснений Аурика, под глазами которой от бессонной ночи залегли даже не черные, а темно-фиолетовые тени.

Масляницын, забившись в угол, молчал, лихорадочно вспоминая подсказки, оставленные ему на память господином из «Колизея».

– Почему? – прошипела Одобеску, и лицо ее исказилось настолько, что от южной ослепительной красоты не осталось и следа. Это преображение придало Сергею сил, и он с трудом выдавил из себя то, что вспомнилось первым:

– Я отказываюсь.

– Почему? – Аурика не отступила ни на шаг, продолжая теснить рослого Масляницына своей пышной грудью. В любой другой ситуации бойкий студент бы облизнулся при виде столь внушительного сокровища, но сейчас ему было не до соблазнов: перед глазами стояло лицо Георгия Константиновича, по которому скользила язвительная усмешка Всемогущего.

– Исключено, – повторил Масляницын еще одно слово из череды запомнившихся. – Так будет лучше.

– Кому-у-у? – взмолилась измученная бестолковостью ответов девушка.

– Тебе, – нашелся Сергей и выставил вперед руки, пытаясь отодвинуть от себя разгоряченное существо с пылающими глазами и дергающимся ртом.

– Мне не лучше! – бросилась в бой Аурика. – Мне плохо. Мы обо всем договорились. Я тебя ждала. Готовилась, как дура. Думала, наконец-то… Ты же сам говорил: «Давай, чтобы первая брачная ночь прошла на ура!» – процитировала она слова профессионального соблазнителя с комсомольским значком на груди.

Масляницын растерялся и не нашел ничего лучше, чем выборочно и очень по-своему повторить слова барона Одобеску про осведомленность курса, наличие тайной жены и боязнь огласки.

– Сама разболтала, – пригвоздил он Аурику к противоположной стене. – А у меня жена! Объясняйся теперь… Все знают: че и почем. А мне жить дальше. И вообще, если бы я знал, кто твой отец, разве б я сунулся! С тобой кто про свадьбу-то речь вел, чудо ты мое?! Кто чего обещал? – Масляницын раздухарился от собственной смелости и даже хлопнул свою одногруппницу по плечу. – Кто-о-о?

– Ты, – заплакала Аурика от невыносимой обиды, прослушав в тираде Сергея самое главное и обратив внимание на ключевые для себя слова: «свадьба», «жена», «жить дальше», «разболтала».

– Я-а-а? – возмутился студент Масляницын и словно раздулся от негодования. – Чего я тебе такого говорил? Сразу бы дала – вообще бы никаких разговоров не было. А так – и себя, и меня мучила. Подумаешь, целка! Не ты первая, не ты последняя. Замуж! И главное, кто тебя за язык-то тянул?!

– Я никому не говорила, – неожиданно спокойно произнесла Аурика.

– А ты подумай, – обронил Сергей и отодвинул ее в сторону: – Отойди.

Все стало ясно. Язык мой – враг мой. Никому доверять нельзя. О грандиозных планах Аурики знала единственная близкая подруга, с которой детали предстоящего события обсуждались громким шепотом по телефону. Значит, кроме нее, никто разболтать не мог. «Не Глаша же пойдет всем рассказывать!» – решила Аурика, даже не подозревая о том, как близка она была к горькой истине. «За предательство дают в морду!» – подсказала сама себе студентка Одобеску и отправилась на поиски заклятой подруги, чтобы раз и навсегда вычеркнуть из своей жизни человека, не оправдавшего ее ожиданий.

Эта удивительная способность Аурики вычеркивать из памяти тех, кто по той или иной причине навлек на себя справедливый гнев чернобровой красавицы, была хорошо известна ее домашним. Поэтому Глаша, опираясь на инструкции хозяина, продолжала заваривать успокоительные травы с завидным усердием, а Георгий Константинович продолжал вести с дочерью душеспасительные беседы о том, что «женщины в роду Одобеску всегда отличались стойкостью характера и стремились к улучшению породы…».

– Ага, – без энтузиазма выдавливала из себя Аурика. – Особенно дед с бабкой. Кем, ты говоришь, они друг другу приходились? Кузенами?

– Кузенами, – подтверждал Одобеску и одаривал дочь очередным ювелирным шедевром.

– Какой смысл все это на себя надевать? – бунтовала печальная Золотинка. – Кто на это смотрит?

– Все надевать и не требуется, – ласково успокаивал дочь Георгий Константинович. – В вопросах обладания красотой мера – главный критерий. А вот про то, что «никто не смотрит», это вы, Аурика Георгиевна, зря! Ей-богу! Смотрят! И мой вам совет: остерегайтесь тех, кто смотрит пристально и со знанием дела. Вот так, – показывал Одобеску, и выражение его лица менялось на глазах, становясь подозрительно хищным.

– Так на меня не смотрит никто, – жаловалась Золотинка и укладывала на плечо отцу свою тяжелую увитую черными кудрями голову.