Меч и его Эсквайр

– Читать каллиграфию? Ты, похоже, меня за ученого хакима держишь.

– Ну, тогда искать для этого странноватого жесткого диска подходящую программу.

– И вообще – это не… не опасно для окружающей среды? Эта книга Пандоры…

– Шкатулка Пандоры, – хмыкнул мой приятель. – Ну, положим, опасно. Как любая бесконтрольная магия. Допустим, это вообще месть твари создателю. Тебя оно разве остановит?

Я помотал головой.

– Ну, тогда вот что. Ты пока приглядывайся, включай своё подсознательное, бессознательное и вообще правополушарную интуицию, а я вечером возвращусь и кое-что дополню своим логическим знанием. Черт с ней, охотой, – здесь дела поинтереснее творятся.

И он отбыл восвояси – отсыпаться в объятиях своих котов, кошек и ведьм.

Я же начал принюхиваться: сначала к обложке, потом к ее затейливому содержимому. Не понял, разумеется, ни фига, – только полюбовался. Как розоватые узоры на белом снегу, переливались перед глазами, мерцали на обратной стороне век линии удивительной графики, сокровенного скондского письма. Узлы и переплетения такой насыщенности, что становилось понятным, отчего Бог предостерегал ханифов по поводу изображений живых существ. Исполненные того же накала, они могли бы разорвать на части не только своего творца, но и ближнюю вселенную.

И вот постепенно, вместе с Торригалем распутывая знаки наяву и в одиночку видя про них сны, я кое-как начал понимать содержание Книги Златых Легенд.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Забавно, что так озабочена

эпоха печатных клише

наличием личного почерка

в моей рукописной душе.

    И. Губерман. Московский дневник

Время летит так быстро, что остается уповать лишь на вечность. Оно уносит с собой людей, точно ворох сухих осенних листов, – обычное дело и заурядный поэтический штамп в Скондии. Впрочем, местная поэзия не любит новых сравнений, достигая вершин виртуозности в перекомбинации старых. Здесь еще более, чем в моем родном Фрейбурге, убеждены, что нет ничего нового под вертдомским солнцем, даже само это название: Вертдом, Виртдом, – которое впервые употребила моя покойная сестра для всей нашей большой земли, упоминалось в неких старинных предсказаниях.

И вот я снова пишу. Снова переплетаю буквенные знаки между собой, чтобы они значили более слов, фразы – по законам скондийской грамматики – умещаю в одно лаконичное начертание, а сочетания фраз обращаю в плотный рисунок, что повторяет в себе значение фраз. Ибо моя душа сама есть подобие рукописи, как говорил по-ханифийски насмешливый рутенский мудрец.

И кладу свои рукописи на людей, как разукрашенный могильный камень. Один из таких – опять же принятых в Скондии повсеместно, – на которых даты и события жизни по обычаю зашифрованы изысканнейшим стихом.

Так было с моим соотечественником Олафом, герцогом Фалькенбергским. Все его деяния, все хитроумия, достойные фра Николо Макиавелли (о ком поведал узкому кругу моих собратьев-рыцарей съер Филипп), все его любовные победы описаны мною – кроме той, последней, которую я не одержал над ним самим. Ибо дважды был прав милый наш брат-ассизец Грегор Менделиус: когда помышлял, что мы с ним оба согрешили, и когда с облегчением понял, что оказались безгрешны. Потому что я был искушен во всех искусствах, которые могли бы быть преподаны моей матери в юности, до встречи с моим пурпуроносным отцом. В том числе, я знал от ее шальных подруг, каким образом можно легко и без малейшего ущерба для печати сбить масло с невинной девицей, как разложить и ублажить к обоюдному удовольствию хорошо пожившую с мужем, но мало изощренную в получении земных радостей даму зрелых лет, как изумить и повергнуть навзничь ту, коя мнит себя полностью искушенной. И как-то обочь всей этой сладчайшей науки шла совершенно другая: о том, как доставить радость существу, совершенно во всем тебе подобному. Последнее я и хотел применить к принцу Олафу – отнюдь не из похоти, а во искупление вины смертного приговора, что я – в числе прочих – на него навлек. (Ибо не перестаю я с отчаянием думать, что мы все – Хельмут, монах, двое асасинов и я грешный – могли бы спасти жизнь моего рыцаря.) Я также доподлинно знал, что в преддверии смерти похоть жалит с особенной силой – оттого и предоставляют смертнику если не годную для дракона девственницу, то умелую и непривередливую площадную девку…

Спасло нас обоих тогда лишь то, что я не сумел изобразить нужный накал страстей, а он – он был из той породы, что не приемлет от других жалости. Семя его легко ушло туда, откуда готово было излиться, как у монахов удивительного ордена именем Ша-Ли, который обретается в Скондийских горах. Говорят, что от сего действия прибывает их духовная мощь. Что до меня – то единственным беспокоящим меня предметом была моя, казалось бы, неизбежная телесная нечистота. Олаф тогда меня спас, вобрав в себя в единый раз и мое семя, и мою мужскую доблесть, и – вместе с ними – всю силу моего духа.

– Как тебе это показалось? – осмелился спросить я, когда мы чуть поостыли от наших усилий.

– Солёно и горько на вкус, будто морская вода, – усмехнулся он, гладя свободной рукой мои кудри. – Не пойму, что за радость поглощать сию микстуру – хотя знавал я женщин, которые от этой мужской слизи были в сплошном и непритворном восторге. Но они – не я… Все равно – спасибо тебе, малыш. Утешил.

Потом мы заснули – отнюдь не в разоблаченном и изобличающем виде, но как отец с сыном…

Оттого-то я и не каялся в сем грехе перед добрейшим Грегором, что не было его, греха. Даже наше тайное тайных было от того свободно.

Но оттого я и тяготился своей ношей всю жизнь.

Далее. Так было с сестрой моей… или братом… Нет, с этим погожу. Слишком больно и слишком смыкается с моей недавней потерей. Пока – лишь вот это.

Стихи, которые пошли на махр моей милой Турайе.

Вольные, как всё в Скондии, где существуют два независимых мира: Внешний Круг, сильных мужчин и гибких юношей, и Внутренний – Оберегаемых: женщин и юниц с малыми детьми. Так становится боевой порядок дикого стада: по внешнему обводу матерые рогатые самцы, внутри живой изгороди – самки с пестунами и малыми детенышами. Так в бою с мощным врагом строятся кочевники бедави: если в их кольце находится женщина на верблюде – значит, пощады ни просить, ни давать не намерены, будут биться во имя самого ценного, что у них есть, и со всей яростью.

В каждой страте, как называют здесь эти вписанные один в другой круги, – свои нравы. Своя любовь и свои особенные способы ее выражения. Как мой любимый Потрясатель Копьем, я был попеременно то мужем среди мужей, то женой в окружении жен, а иногда отдавал дань обеим половинам Мира Людей. Как Смуглый Южанин, я воспевал любовь внутри мужской походной палатки, как Рябиновая Ведьма, – внутри женского дома церемоний. И всё это в Скондии сочли прекрасным. Если и находились те, кто считал порочными подобные отношения, – мягкость и изящество, с которыми была подана тема, яркие миниатюры, изображенные тонкой и как бы бесплотной кистью, арабески и завитки узорчатого обвода примиряли с моими стихами любого и каждого.

И это также было мое личное бремя.

Теперь только я готов рассказать о сестре…

Грегор единственный из нас её понял – и ещё при жизни принял такой, как есть.

– Арман, вот меня самого за что в Супрему сослали? Знаешь ты, да не всё. Чтобы от нее самой хоть как-то, но защитить, – признался он мне дня за два до своего упокоения. – Инквизиторы имеют право кощунствовать для пользы дела. В разумных пределах, разумеется. А я из-за нашей милой Юханны на такое наткнулся – иначе как жутким кощунством не назовешь.

Тут надо заметить, что нашу иноземную покровительницу хотя и считали в Скондии девой-воином, однако перетолмачили ее имя на мужской манер. И не просто. Святой Иоанн именуется на скондском языке двояко: если это Иоанн-Креститель, то Яхья?, ибо сказано было Аллахом Закарии, что имя его сына должно быть несравненно и неповторимо. А вот Иоанн, любимец Христов, – тот был Юха?нна. Простое имечко без затей. Так как наша Святая Странников никогда никого не крестила, ей, натурально, подарили второе имя, не заморачиваясь окончанием.

– Оно ей пристало, здешнее мужское прозвище, – продолжил Грегор. – Ты только не думай, что у старика нынче разжижение мозгов. Юханна и в самом деле была мужем битвы, а не женой сражений. Юноша, залитый по чистой видимости в девичью форму. Да-да, Арман, я не спятил. У нее не было месячных, оттого что внутри отсутствовал тот орган, в коем мать вынашивает плод. Но и мужское снаряжение было подавлено особыми женскими соками, которые отчего-то выделялись в преизбытке. Одна великая и сильная духом королева, ее сестра по знаку судьбы, говорила о себе так: «У меня внешность женщины, но плоть мужчины».

Я не знал, что сказать, и старый монах понял это по моему виду.

– Так она… он… была уродом? – промямлил я наконец.

– Что ты! Просто иной. Ксенией. Пришелицей издалека. Странником. Да, вот это слово. Странником. Одним и тем же с нами всеми, понимаешь, Арман?

И вот я почти каждый божий день молюсь то ли своей сестре, то ли брату…

Часовня для сердца Юханны сделана в наипрекраснейшем стиле Вард-ад-Дунья. Благодаря густой резьбе это как бы ажурная беседка, с невысоких небес которой спускаются гроздья рукотворных сталактитов. На самом деле стены часовни плотны и крепки, свет исходит из небольших круглых окон на самом верху и в центре купола и дробится на всех поверхностях, обращая внутренность в подобие алмазной розы. Одна роза внутри другой. Тайна скрыта в тайне.

Ибо само сердце, будто вырезанное из черного янтаря, заточено в изысканный ковчежец или крошечную раку, укрытую внутри алтарного возвышения. И не желает показываться тем, кто молит его о ниспослании милостей. Даже единокровному брату, что одновременно и брат по молоку.

Юханна – тоже моя извечная кара.

И, под самый конец, Хельмут. Нет, не то, что он принес себя в жертву и соединился со светлой госпожой Марджан. Это был его выбор, его награда и его искупление. Я почтил его душу и успокоился – тем более что наш Тор с течением времени всё более становился на него похож.

То, что случилось у меня с его вдовой.

Когда обе женщины из дома Хельмута окончательно поняли, что он не вернется, и не смогли дальше убеждать себя в обратном, они изо всех сил ринулись во вселенский плач и причитания. Ничего, в общем, страшного – когда нутро замерзает, это куда более разрушительно. Однако это стало для нас с Турайей удобным предлогом, чтобы исполнить над ними двумя обещанное Хельмуту – забрать их в мой харам. Там уже были приготовлены на первый случай небольшая каморка для Инайи – рядом с помещением для детей, чтобы ей не слишком тосковать, – и комнатка с отдельным входом для Захиры. Скондские приличия требовали, чтобы женщине цветущего брачного возраста была предоставлена полнейшая укромность. Даже – и тем более – если она не жена хозяину.

Останавливал слезы и уламывал я их, по счастью, недолго. Захира вообще не старалась и не умела горевать напоказ: мимика не позволяла. Когда человек, можно сказать, всю жизнь носит маску на месте лица – это связывает и обязывает.

Итак, я оставил обеих сирот на попечение умницы Турайи, а сам пошел по делам. Надо сказать, что возиться с переписыванием моих пергаментных творений, толковать с книгопродавцами и арендаторами лавок было куда более трудоемко, чем, следуя порыву вдохновения, торопливо закреплять слова на тонкой бумаге и даже чем неспешно переводить свои замыслы на прекрасно выделанную кожу. А к тому же мое Чистое Братство не отступало от меня ни на день – мы учились так, будто непрестанное совершенствование тела и наполняющего тело духа было нашей судьбой и сокровенным смыслом существования. Хотя это вот именно так и было.

Так что легко представить, каким я возвращался ввечеру под родной кров.

И вот в таком утомленном и как бы разжиженном состоянии я приступил в тот день к моим мужским обязанностям. К облизыванию меня, как хозяина, всяким домашним зверьем. К немому обожанию верной жены и детишек. И к обряду ритуального поглощения пищи, в которой супруг участвует как главное действующее лицо, а прочие – в качестве сценических статистов.

– Муж, с нею по-прежнему скверно, – вдруг сказала Турайа, убирая от меня огромную чашу с пловом, который надлежало скатывать в комочки и отправлять в рот обеими руками.