Близкие люди

Валерий Владимирович сделал последний рывок и заглушил двигатель, но галантно распахнуть Ингеборге дверь не успел – она уже выбралась из машины и критически осматривала «необжитые» брюки, не дававшие ей покоя всю дорогу. Ничего особенного с брюками не произошло, они даже не измялись и вид имели вполне парижский.

– За вами не угонишься, – сказал Валерий Владимирович, несколько озабоченный тем, что элегантный – как в кино! – выход из машины не состоялся. – Вы очень быстрая девушка, Ингеборга!

Сказано это было с доверительным интимным кокетством в голосе, и Ингеборга неожиданно струхнула.

Если Валерий Владимирович вздумал ее соблазнять, значит, вечер будет с самого начала безнадежно испорчен и никакие ресторанные изыски не смогут его спасти.

Напрасно она согласилась. Сидела бы дома, чего лучше! И плед опять же, и чай, и новая книжка любимой авторши из серии true love.

Она моментально рассердилась на себя, на Валерия Владимировича и на жизнь вообще и, не слушая его, мимо приветливого мандарина, мимо каких-то молодых людей, которые многозначительно покуривали у лесенки, сбежала по ступенькам вниз.

– Столик заказан? – Зверского вида гардеробщик при входе бегло осмотрел ее, словно решая, что бы такое с нее снять и повесить на вешалку; снимать ввиду теплой погоды было на первый взгляд нечего. У него было очень русское и мрачное лицо, которое он тщетно пытался сделать любезно-приветливым, русский же бритый затылок и алое шелковое кимоно, расшитое золотыми драконами.

Высший класс, оценила Ингеборга. Суперлюкс.

С заказом все выяснилось очень быстро, и в сизом сигаретном дыму Ингеборгу и ее кавалера проворно проводили в какой-то довольно уютный закуток, где стояло всего несколько столиков, журчал крошечный, но вполне живой фонтанчик и было не так накурено. Деревянный стол оказался чистым, приборы – тяжелыми, в стенной нише неторопливо курились благовония, и справа от вилки лежал длинный пакетик с палочками. Приветливая девушка с подведенными почти до висков глазами принесла меню, разрисованное драконами и пагодами, и Ингеборга наконец перестала злиться на весь мир.

– Я буду маринованные грибы, китайский салат, лапшу и утку по-пекински, – объявила она, едва взглянув в меню.

Валерий Владимирович, до того так старательно читавший названия, что у него шевелились губы, оторвал взор от своей папки и констатировал с уважением:

– Вы разбираетесь в китайской кухне. Ингеборга разбиралась не только в китайской кухне. Ее родители уехали из России, едва-едва забрезжила заря перестройки. Они уехали бы задолго до столь долгожданного рассвета, если бы не были уверены, что последствия их отъезда будут разрушительны и чудовищны не только для них, но и для многочисленных литовских и московских родственников.

Они уехали сначала в Германию, где отцу сразу предложили работу. Очень скоро его перевели в Швейцарию, и за два года он добился всего, чего не мог добиться в России всю «прошлую жизнь», как это называлось в семье. У родителей появился полновесный счет в банке, домик с зеленой лужайкой и белым низким заборчиком, длинная французская машина и приходящая прислуга. Отец Ингеборги был инженер-металлург экстра-класса, а мать – художница, рисовавшая по заказу издательств картинки для детских книжек. В цюрихских издательствах ее картинки никаким спросом не пользовались, и года два она промаялась совсем без работы, пока однажды супруга герра Вансдорфа, хозяина того самого металлургического комбината, на котором работал отец, не увидела у него в кабинете несложную картинку – горы, озеро, изумрудная трава, замшелый серый мостик через горный поток и… два замученных тролля, попивающие эль из каменной фляги. Фрау Вансдорф впала в непередаваемый экстаз, и мать через некоторое время сделалась вполне процветающей швейцарской художницей. Тролли, феи, гоблины и баньши, изображать которых матери всю жизнь страшно нравилось, наконец-то нашли применение, и счет в банке из полновесного сделался солидным.

Вот только строптивая дочь почему-то отказывалась переезжать. Сначала она училась в университете и бросить его никак не могла, потом решила непременно защитить диссертацию, потом жалко было продавать старую квартиру на Соколе, потом нашлись еще какие-то столь же непреодолимые обстоятельства…

Жить за границей Ингеборга не желала. Однако в гости в чистенькую, ухоженную, пряничную, похожую на дореволюционную пасхальную картинку Швейцарию с удовольствием наезжала. Или в Париж, где родители проводили отпуск. Или в Вену, где маленькая художественная галерея выставляла материнских троллей. Или в Гамбург, где отец читал лекции.

Во всех этих сказочных городах родители первым делом начинали усиленно откармливать Ингеборгу, «бедную заброшенную девочку», – от неловкости, как представлялось Ингеборге. Ей было жалко их, и казалось, что она своим присутствием смущает родителей, напоминает им о каких-то невыполненных обязательствах и как бы возвращает обратно, в ненавистное советское прошлое, от которого они оба так старательно и успешно избавлялись. Зато она отлично научилась разбираться не только в европейской, но и во множестве разных других кухонь.

Что там утка по-пекински, поразившая воображение Валерия Владимировича!

– Я люблю китайскую кухню, – сказала Ингеборга и покосилась на официантку в надежде, что та воспримет ее молчаливый голодный призыв и принесет хоть хлеба в плоской плетеной корзинке.

– Я тоже очень люблю, – согласился Валерий Владимирович и закрыл меню. – Видите, даже в этом мы с вами похожи!

Ингеборга покосилась на него с новым всплеском подозрения. Господи, куда его опять несет? Почему он ни черта не понимает, что ей вовсе не нужны его ухаживания и в ресторан она пошла просто потому, что уже сто лет нигде не была с кем-то, кроме родителей.

Вот так поужинаешь разок-другой в приятной мужской компании, да и заделаешься феминисткой на всю оставшуюся жизнь!

– Есть очень хочется, – сообщила Ингеборга. Почему-то она была совершенно уверена, что таких тонких мужчин, как Валерий Владимирович, проза жизни должна непременно раздражать, а ей очень хотелось его позлить.

И зачем только она поперлась с ним в этот чертов ресторан? Лежала бы на диване под белым пледом, думала об Иване Степанове и о том, как ей с ним быть…

Подошла официантка, улыбнулась дежурной улыбкой, посмотрела вежливо и вопросительно. Валерий Владимирович что-то доверительно забубнил, перегибаясь через деревянную ручку кресла. Очевидно, в его шепоте было что-то, о чем Ингеборге знать не полагалось.

Вот идиот.

Она отвернулась, сцепила руки, пристроила на них подбородок и независимо оглядела тесный зальчик. Все столы заняты – видно, и впрямь ресторанчик очень, очень популярный. Какие-то совсем маленькие дети ковырялись на чистом плиточном полу в довольно уютном уголке возле фонтанчика. Официанты, производившие впечатление подрабатывающих студентов, весело, торопливо и осторожно перешагивали через них. Шум был вполне терпимый, а стенные панели – из настоящего дерева.

Ингеборга перевела взгляд на Валерия Владимировича, который как раз кончил шептаться с официанткой и уже несколько секунд пристально смотрел ей в щеку.

– Как вам здесь? Ничего? По-моему, замечательное местечко!

– Есть очень хочется, – повторила Ингеборга, ни за что не желающая становиться неземным созданием и делать вид, что еда ее совершенно не интересует.

– Инга Арнольдовна, здрасьте! Здрасьте, Валерий Владимирович!

Голос был звонкий, радостный, полный искреннего и неподдельного чувства, и прозвучал он так неожиданно, что Ингеборга и историк разом вздрогнули, как парочка восьмиклассников, которых застукали за школой с куревом и пивом.

– Инга Арнольдовна, это я, Иван! Вы что, меня не узнаете?!

Сияющая кривоватыми передними зубами мордаха выглянула откуда-то справа. Она светилась таким счастьем, что Ингеборге стало неловко, словно ее по ошибке приняли за кого-то другого и радость на сияющей мордахе предназначена вовсе не ей.

– Иван.

Голос был властный и негромкий и как будто совершенно не признающий того, что его можно ослушаться.

– Иван, извинись и вернись на место.

– Нет-нет, – пробормотала Ингеборга и оглянулась, но почему-то так и не нашла того, к кому обращалась, – он совсем не мешает. Привет, Иван.

Мордочка засияла вновь и придвинулась поближе.

– А вы тоже ужинаете, да? А мы с папой так захотели есть, что решили не ехать домой, а зайти в ресторан. Я вообще-то не очень люблю рестораны. А вы любите китайскую лапшу? Это моя любимая! А еще…

– Иван.

Голос прозвучал совсем близко, и прямо перед глазами Ингеборги оказался широкий кожаный ремень, ниже которого простирались голубые джинсы, а выше – черная водолазка.

– Иван, сколько раз я должен повторять? Извинись, и пойдем на место!

Как будто щенка урезонивал, честное слово! И ничего не случится с его прекрасным сыном, если тот две минуты поговорит с собственными учителями в неформальной обстановке!

По черной кашемировой водолазке взгляд Ингеборги добрался до пухлых щек, заросших дневной щетиной, и голубых глаз, которые, как обычно, смотрели с сонным неодобрением.

Она мигом отвела глаза.

Зря она так переживала из-за сегодняшнего разговора с ним. Все-таки он на редкость неприятный тип.

– Извиняюсь, – буркнул неприятный тип. – Иван!

– А около нашего столика аквариум, – сообщил Иван, будто и не слыхал призывов грозного папаши, – мы там сидим, потому что мне очень нравятся рыбки. А папа говорит…

– Если ты сию же минуту…

Историк Валерий Владимирович улыбался доброжелательной и грустной улыбкой Вячеслава Тихонова из фильма «Доживем до понедельника», хотя, с точки зрения Ингеборги, ситуацию давно нужно было спасать. Ситуацию и не в меру общительного Ивана Степанова.