Первое правило королевы

Что еще? Стол?.. Тоже протереть и немедленно уходить отсюда!..

Она остановила себя и свою панику – оказывается, все это время паника оставалась с ней, в ней, и это именно паника хватала и засовывала в карман чашки и тряпки.

Что-то Любовь Ивановна должна была отдать Инне. «Я все отдам вам сейчас», – сказала она и пошла в комнату за этим «всем» и получила пулю в висок.

Что?! Что это могло быть?!

Инна вернулась в комнату.

Голый пол, голые стены, «библиотечный» желтый стол, нелепо стоящий сервант. И труп за зеленым креслом.

Пятнадцать минут назад они разговаривали. Пятнадцать минут назад вдова беспокоилась об утреннем рейсе в Питер и знала, что Катя должна забрать брата с дачи. Пятнадцать минут назад она скручивала жгутом полотенце и толковала, что «Толя не стрелял в себя».

А в тебя?.. Кто стрелял в тебя?!

Нужно уходить. Немедленно, сейчас же.

Ничего не было в этой комнате такого, за что можно было бы убить. Бутылки? Стаканы? Газеты?!

Кроме газет, на столе еще были пластмассовая тарелка с какими-то засохшими следами и огрызок яблока в пыльной вазе. Газеты лежали стопкой, перегнутые и распотрошенные, и Инна в своем бреду мимолетно удивилась, что кто-то в этом доме читал газеты да еще что-то писал на них!

Написано было синей ручкой, прямо поверх дрянной типографской краски. Она глянула, долго не могла прочесть и едва удержалась на ногах, когда синие закорючки сложились в ее собственную фамилию – Селиверстова.

На газете было написано: «Селиверстовой».

Раздумывать было некогда и, схватив всю пачку, она побежала к двери, рукавом шубы выключила свет, проскочила коридор и вылетела на лестницу.

Холод, тьма, тишина, только ветер гремит по крыше.

Трясясь с головы до ног, Инна осмотрела замок, клацнула «собачкой», выпуская ее, и толкнула дверь. Замок негромко и отчетливо щелкнул, как будто выстрелили из пистолета с глушителем.

Господи, помоги мне!..

На цыпочках, чтобы не стучать каблуками, Инна скатилась по лестнице, посмотрела в дверную щель – никого не было перед домом, кроме ее машины в круге мертвенного света, – и кинулась вперед.

– Ты чего так бежишь, Инна Васильевна? Случилось что?

– Быстрей, – выговорила она, – уезжай быстрей, Осип Савельич!

Он знал ее много лет. Так знал, что на этот раз повиновался немедленно.

Машина, казалось, прыгнула вперед, за пределы размытого круга, понеслась в метели, и, только отъехав довольно далеко, Осип включил фары.

Инна тяжело и редко дышала.

Очень хотелось вымыть руки, липкие от пота и типографской газетной краски. Казалось, что, если вымыть руки прямо сейчас, все кончится, остановится, придет в норму.

«Придет в норму» – так говорил губернатор Мухин на совещаниях.

– Осип Савельич, поезжай куда-нибудь.

– Далеко?

– Не очень. Только чтоб не сразу домой.

Нельзя спрашивать – куда, вспомнилось Инне. Примета плохая. Надо спрашивать – далеко ли.

Примета действительно оказалась плохая. Просто на редкость плохая.

Газеты лезли ей в нос, и она все отпихивала их, а потом поняла, что держит их, плотно прижав к себе, как младенца. Она швырнула газеты на сиденье.

– Осип Савельич, мы с тобой сегодня вечером ни к какому губернаторскому сыну не ездили, – выговорила Инна, глядя в окно, – мы с тобой кататься ездили.

Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

– Далеко ездили-то?

– До Березняков и обратно.

Березняками называлось село на самом берегу Енисея.

– Зачем ездили?

– Просто так, говорю же. Кататься. Тоску послепохоронную разогнать.

– Понятно.

И никакого вопроса. Ни одного, хотя Инна по его макушке видела, какое его грызет любопытство!

– Во сколько вернулись?

– Когда домой приедем, посмотрим на часы.

– А поехали, стало быть, в полдесятого?

– Да.

– Понятно.

Ничего тебе не понятно, драгоценный ты мой Осип Савельич. Ничего тебе не понятно, но я не скажу тебе ни слова и ничего не стану объяснять.

Не скажу, пусть даже твое любопытство прогрызет тебе в черепе дырку.

Все лучше, чем та, что в виске у Любови Ивановны Мухиной.

Инна все смотрела в окно.

– Осип Савельич, пока меня не было, из подъезда никто не выходил?