Ассегай

Он помог Маниоро подняться, положил его правую руку себе на плечо, обнял левой и потащил вверх, на другой берег реки.

Остановка у ручья не добавила Маниоро сил. Скорее наоборот. Разорванные мышцы закоченели, и когда он попытался опереться на раненую ногу, она подвернулась, и масаи наверняка упал бы, не подхвати его Леон.

– Вот теперь ты и впрямь можешь называть меня лошадью.

Лейтенант нагнулся и взвалил Маниоро на спину. Согнутая в колене нога повисла, и масаи крякнул от боли, но тут же взял себя в руки и не проронил больше ни звука. Леон поправил ремни и выпрямился. Маниоро сидел высоко, с торчащими вперед ногами – как обезьянка на шесте. Леон подхватил ноги снизу, словно ручки тачки, и зашагал к подножию эскарпа. Плантация кончилась, и скрывавшая их доселе завеса дыма расползлась на бледно-серые полоски, однако солнце опустилось, повиснув, словно огненный шар над вершиной склона, и тьма постепенно сгущалась.

– Четверть часа, – прошептал Леон. – Всего четверть часа. Больше нам и не надо.

Они уже достигли растущего у подножия стены буша, достаточно высокого, чтобы служить прикрытием для двух беглецов. Помогали и особенности рельефа, неразличимые издалека складки местности. Леон находил их, руководствуясь чутьем охотника и солдата. Оптимизма прибавилось, когда солнце соскользнуло за край эскарпа, и тьма накрыла их уютным пологом, скрывая от преследователей. От погони они, похоже, оторвались, но Леон понимал, что радоваться еще рано. В лощине лейтенант опустился на колени и осторожно, чтобы не потревожить Маниоро, перекатился на бок. Некоторое время лежали молча, не шевелясь, потом Леон медленно, с трудом распрямляя спину, сел и расстегнул ремни, чтобы сержант мог вытянуть ноги. Вытащив из фляжки пробку, он сначала передал ее Маниоро, потом напился сам и лишь затем растянулся на траве. Боль раскатилась по телу – спина и ноги требовали отдыха, умоляли о передышке.

– Это только начало, – буркнул Леон себе под нос. – Вот к завтрашнему утру станет по-настоящему хорошо.

Он закрыл глаза, но через минуту зашевелился – свело икроножную мышцу, – сел и принялся растирать ногу.

Лежавший рядом Маниоро дотронулся до его руки.

– Я благодарю тебя, бвана. Ты силен и крепок, но ты и не глупец, а умереть здесь обоим было бы глупостью. Дай мне револьвер и иди дальше один. Я останусь здесь и задержу нанди, если они попытаются преследовать тебя.

– Хватит ныть! – сердито оборвал его Леон. – Ты не баба! Еще и не начинали, а ты уже готов сдаться. Забирайся-ка поскорее мне на спину и пойдем дальше, пока я не плюнул на тебя.

Он понимал, что излишне суров к сержанту, не заслужившему таких упреков, но ему было страшно и больно.

На сей раз Маниоро устраивался дольше. Первая сотня шагов далась Леону тяжело, казалось, ноги вот-вот не выдержат и подломятся. Постепенно злость на Маниоро обратилась злостью на себя самого. Надо еще посмотреть, кто тут баба. Уж не ты ли, Кортни? Усилием воли лейтенант изгонял боль и усталость из гудящих от напряжения мышц, чувствуя, как ноги снова наливаются крепостью и силой. «Не спеши, по шажку, – приговаривал он про себя, отрывая ногу от земли и перенося ее вперед. – Вот так. Молодец. Теперь еще шажок. И еще».

Он знал, что если остановится передохнуть, то больше не сможет заставить себя тронуться с места, а потому шел и шел, пока не увидел месяц над восточным краем Рифтовой долины. Теперь лейтенант шел, наблюдая за луной, и ее продвижение по небу стало для него мерой времени, как удары колокола. Маниоро притих и не шевелился, но Леон знал, что он жив, потому что чувствовал горячечный жар прижавшегося к потной спине тела.

Достигнув зенита, луна поползла вниз, к высокой черной стене справа от него, и под деревьями зашевелились странные, пугающие тени. В какой-то момент вдруг привиделся вставший из травы лев с длинной черной гривой. Рука дернулась к револьверу, но прежде, чем лейтенант успел взять зверя на мушку, тот исчез, перевоплотившись в термитник. Леон смущенно рассмеялся:

– Ну ты и дурак! Не хватало только увидеть эльфов и гоблинов!

Дальше он шел, сжимая в руке револьвер, а воображение продолжало выкидывать фокусы – фантомы появлялись и исчезали. Потом луна как будто остановилась, повиснув на середине неба, и силы оставили его совсем, вытекли, как вытекает меж пальцев вода. Леон пошатнулся, едва не упал и только громадным усилием воли заставил себя удержаться и не потерять равновесия. С минуту он стоял, широко расставив ноги и опустив голову, понимая, что не в состоянии сделать больше ни шагу. Все. Кончено.

На спине зашевелился Маниоро. И не просто зашевелился – масаи вдруг запел. Поначалу Леон не понял слов – голос Маниоро был всего лишь прерывистым дыханием, легким, как колышущий траву утренний ветерок, – а потом в отупевшем от усталости мозгу зазвучало эхо Песни львов. Леон плохо знал язык маа, на котором говорили масаи, и тому немногому, что знал, был обязан Маниоро. Язык был сложный, с множеством нюансов, не похожий на другие, но сержант оказался терпеливым учителем, а Леон способным учеником.

Песне львов юных воинов-масаи учили перед обрядом инициации. Церемония сопровождалась танцем, во время которого юноши совершали странные прыжки, взмывая в воздух высоко и как будто без малейших усилий, отрываясь от земли, словно стайка птиц, и их красные, напоминающие тогу одежды – шуки – трепетали, словно крылья.

Мы – молодые львы.
От нашего рыка дрожит земля.
Копья – наши клыки.
Копья – наши когти.
Убойся нас, зверь.
Убойся нас, чужак.
Отвороти глаза от наших лиц, женщина.
Ты не смеешь любоваться их красотой.
Мы – братья львиного прайда.
Мы – масаи!

Эту песни масаи пели, отправляясь за добычей – женщинами или скотом соседних племен. Эту песню они пели, когда, желая явить доблесть, шли охотиться на льва с одним лишь ассегаем в руках. Эта песня укрепляла их дух перед битвой и служила боевым гимном. Допев до конца, Маниоро начал песню заново, и теперь Леон присоединился к нему, заменяя забытые слова тихим мычанием. Маниоро сжал пальцами его плечо и едва слышно прошептал на ухо:

– Пой! Ты один из нас. У тебя сердце льва. В тебе сила черногривого. Ты – масаи. Пой!

И Леон шел. Шел, будто завороженный песней, и ноги двигались сами по себе. Шел, балансируя между реальностью и фантазией. Маниоро снова затих и обмяк, впав в беспамятство. Леон шел, спотыкаясь и пошатываясь. Теперь он был не один. Из темноты выплывали лица любимых и близких. Отец и братья звали его издалека, манили к себе, но, когда он приближался, они отступали, а голоса их слабели. Каждый шаг отдавался в голове гулким эхом, и в какие-то моменты это эхо было единственным звуком в окружавшем его молчании. Иногда он слышал тысячи и тысячи голосов, орущих, вопящих, улюлюкающих, или странную музыку барабанов и скрипок. Лейтенант старался не обращать внимания на эту какофонию, потому что она заглушала голос рассудка и подталкивала к безумию.

Порой, не сдержавшись, он кричал надоедливым видениям: «Уйдите! Оставьте меня в покое! Дайте пройти!» – и они расступались, меркли, пропадали, и он шел дальше и дальше, пока над краем стены не появилась яркая дужка солнца. И тут ноги под лейтенантом подкосились, и он рухнул на землю, словно сраженный пулей.

Поднявшись выше, солнце вывело его из забытья жаркими лучами, однако когда Леон попытался поднять голову, мир вдруг покачнулся и пошел кругом. Он не помнил ни где находится, ни как попал сюда. Со слухом и обонянием творилось что-то неладное: откуда-то повеяло знакомым запахом домашнего скота, застучали по камням копыта. Потом послышались голоса, пронзительные, детские. Кто-то рассмеялся, и это не могло быть только игрой воображения. Леон откатился от Маниоро и, собрав остаток сил, приподнялся на локте. В первое мгновение пыль и яркий свет заставили зажмуриться. Потом он все же разлепил спекшиеся веки и огляделся.

Скот был вполне реальный – большое стадо пестрых горбатых животных с широкими, закручивающимися кверху рогами. И дети были настоящие: три голых мальчишки с прутьями, которыми они гнали стадо на водопой. Леон заметил, что все трое прошли обряд обрезания, а следовательно, были старше, чем выглядели, где-то между тринадцатью и пятнадцатью. Общаясь между собой, они говорили на маа, однако он не понял ни слова. Ценой немалых усилий, преодолевая боль во всем теле, Леону удалось приподняться еще немного и принять сидячее положение. Самый высокий из мальчишек, уловив шевеление в траве, замер как вкопанный. С минуту он испуганно таращился на незнакомца, но в конце концов, как и положено будущему морану, совладал со страхом.

– Ты кто? – спросил он дрожащим голосом, грозно взмахнув при этом прутиком.

Леон понял и вопрос, и смысл устрашающего жеста.

– Я не враг, – прохрипел он в ответ. – Я – друг, и мне нужна твоя помощь.

Другие мальчишки, услышав незнакомый голос, остановились, глядя на чужака, точно на привидение, вставшее на их пути. Старший и, очевидно, смелейший из всех опасливо приблизился к Леону и спросил о чем-то еще. Не поняв вопроса, Леон повернулся к лежавшему рядом сержанту и помог ему приподняться.

– Брат, – проговорил он. – Это твой брат.

Паренек подошел еще ближе и с удивлением уставился теперь уже на Маниоро. Потом повернулся к своим товарищам и что-то быстро сказал, сопроводив распоряжение широким повелительным жестом, после которого они повернулись и со всех ног помчались через саванну. Из всей его речи Леон понял лишь одно слово – «Маниоро».

Поселок, к которому побежали мальчишки, находился примерно в полумиле и представлял собой кучку жавшихся друг к дружке хижин. Как и заведено у масаи, они были крыты тростником и окружены забором из колючего кустарника. Маньята, деревня масаи. Другой забор, деревянный, ограждал крааль, куда загоняли на ночь самое большое сокровище масаи – скот. Оставшийся в одиночестве паренек опустился на корточки перед Леоном и, указав на Маниоро, восхищенно прошептал:

– Маниоро!

– Точно, Маниоро, – подтвердил Леон, опираясь рукой о землю; у него снова закружилась голова.

Мальчишка издал радостный вопль и разразился очередной речью, из которой Леон выловил лишь слово «дядя». Он закрыл глаза и, откинувшись на спину, заслонился рукой от слепящего солнечного света.

– Устал, – пробормотал он. – Как же я устал…

Он и сам не заметил, как провалился в беспамятство, а когда очнулся, обнаружил вокруг себя небольшую толпу сельчан. На то, что это масаи, указывали вытянутые мочки ушей, в которых они носили большие раскрашенные диски или резные табакерки из кости. Из одежды на них были только длинные, опускавшиеся чуть ниже пояса рубахи, и больше ничего; гениталии масаи хвастливо выставляли напоказ. Женщины этого племени отличались необычно высоким для своего пола ростом. Головы они брили наголо, отчего те походили на яйцо, а на шее носили ожерелья из бус, нитки которых, спускаясь одна за другой, доходили до обнаженных грудей. Крошечные, расшитые бусинками юбочки едва прикрывали ту часть тела, которую стыдливо прячут их белые сестры.

Женщины рассматривали его с нескрываемым интересом, и Леон попытался сесть. Те, что помоложе, хихикали и подталкивали друг дружку, как будто никогда раньше не видели белого. Возможно, так оно и было. Дабы привлечь их внимание, пришлось прибегнуть к испытанному средству.

– Маниоро! – крикнул Леон и, указав на сержанта, добавил: – Маниоро мама?

Смешки стихли. Женщины с изумлением уставились на него.

Раньше других Леона поняла самая, пожалуй, юная и симпатичная из всех.

– Лусима! – воскликнула она и, повернувшись, указала на голубеющие вдалеке очертания дальней стены разлома.

– Лусима! – радостно подхватили остальные. – Лусима Мама!

По-видимому, именно так звали мать Маниоро. Довольные своей сообразительностью, женщины снова загалдели, а Леон, показав на пальцах, что Маниоро нужны носилки, ткнул пальцем в том же направлении:

– Отнесите Маниоро к Лусиме.