Видимая невидимая живопись. Книги на картинах

Скажите: «Ганс-дурак», – и вмиг
Вам скажут: «А! Любитель книг!» —
Хоть в них не смыслю ни аза,
Пускаю людям пыль в глаза.
Коль спросят: «Тема вам знакома?» —
Скажу: «Пороюсь в книгах дома».
Я взыскан тем уже судьбой,
Что вижу книги пред собой. <…>
Я книги много лет коплю,
Читать, однако, не люблю:
Мозги наукой засорять —
Здоровье попусту терять…

    Себастьян Брант «Корабль дураков», 1494 (пер. В. Микушевича)
Стоит ли сильно влюбляться в книги? Можно ли положить свою жизнь на алтарь библиотеки? Когда библиофилия переходит в библиоманию? Впрочем, книжный народец Шпицвега не задается подобными вопросами. А сам художник не выбирает между умилением и раздражением в отношении к своим персонажам – просто симпатизирует им. Не забывая, однако, что ироническое прозвище «книжный червь» (нем. Der B?cherwurm, англ. bookworm) все же происходит от слова «библиофаг» (греч. phagein – пожирать). Подлинное книголюбие и бездумное книгоглотательство различаются так же, как гурманство и обжорство. Но отличить одно от другого на практике бывает непросто, поэтому Шпицвег слегка подшучивает над своими чудаковатыми книжниками.

III

Книголюбы Шпицвега искренни в своих помыслах, бесхитростны в бытовых привычках и верны тайным пристрастиям. Вот молодой человек с лирическим томиком в руках стыдливо подглядывает за парой влюбленных, делая вид, будто нюхает розы. А вот еще один юноша подает знаки служанке, занятой чтением вслух хозяйке. Книга – полноправный участник этих незатейливых сценок: она спутник, свидетель, соглядатай. Видимое невидимое. Не стремясь к топографической точности, художник запросто перемещает жителей и здания родного Мюнхена на уютные итальянские улочки или в колоритный испанский антураж – так что образ книголюба обретает типические черты.

Еще одна известная картина, «Запретный путь», заставляет вспомнить этимологию слова «рутина»: от французского route – дорога, путь. Накатанная колея быта, набор повседневных привычек, одна из которых – чтение. Книга будто удерживает своего владельца перед условной, легко преодолимой загородкой из прутьев. Запрещающая надпись «Verbotener Weg» словно существует только для него. Удел книжного червя – шуршать страницами и дышать библиотечной пылью, пока другие общаются, влюбляются, живут полной жизнью. Однако возникает лукавый вопрос: кто из них обыватель в отрицательном смысле слова – ограниченный, косный, узкомыслящий?

Этимология рутины обнаруживает скрытое содержание этого понятия: жизненный путь, дорога судьбы. Пусть скромная и непримечательная, но у всех одна – другой не будет. Книжный червь сделал свой выбор, покорно остановившись у загородки. Этот неявный, но значимый смысл и фиксирует кисть Шпицвега, создавая «живописный катехизис книголюба».

Книга – точка принудительной фокусировки взгляда. Маленький томик сразу притягивает взгляд и лишь затем позволяет рассмотреть все остальное. Есть еще один визуальный фокус на этой картине: стоит вообразить себя идущим по тропинке вслед за путником – и сразу упрешься взором в книжный разворот.

Символическая загородка-прутик напоминает музейный канат, отделяющий экспонат от зрителя. Застывший перед изгородью путник разглядывает полевой пейзаж с гуляющей парой – как будто это экранизация книги, которую он держит в руках. Выходит, это вовсе не жалкий фантазер, утративший ощущение реальности, а творец параллельного мира силой воображения.

Карл Шпицвег. Любовное письмо, 1845–1846, холст, масло

Карл Шпицвег. Запах роз, ок. 1850, холст, масло

Карл Шпицвег. Запретный путь, 1840, холст, масло

Карл Шпицвег. Вечернее чтение требника, ок. 1839, холст, масло

В пару к «Запретному пути» напрашивается «Вечернее чтение требника»: две работы удивительно схожи как по цветовой гамме, так и по общему элегическому настроению. Фигура читателя подчеркнуто прозаична, его неброский костюм сливается с таким же обыденным пейзажем. Человек читает то ли в излюбленном укромном месте, а то ли вообще походя, неспешно прогуливаясь перед сном.

Однако тут тоже обнаруживается визуальный фокус: книга помещена не просто в самый центр – но на линию горизонта, на границу слияния земли с небом. И кажется: если читатель вдруг нечаянно разожмет ладонь – требник не упадет, а зависнет в мреющем сумеречном воздухе… Пройдет немногим менее ста лет – и Стефан Цвейг даст книгам замечательное метафорическое определение «магниты небес».

В мрачные дни душевного одиночества, в госпиталях и казармах, в тюрьмах и на одре мучений – повсюду вы, всегда на посту, дарили людям мечты, были целебной каплей покоя для их утомленных суетой и страданиями сердец! Кроткие магниты небес, вы всегда могли увлечь в свою возвышенную стихию погрязшую в повседневности душу и развеять любые тучи с ее небосклона.

    Стефан Цвейг «Благодарность книгам», 1937

IV

Особняком стоят работы Карла Шпицвега, посвященные приватному общению с книгой в заветных местах: «Философ в лесу», «Отшельник за чтением», «Чтение за завтраком»… Типичный ландшафт для этого сюжета – Deutsche Wald как национальный литературный топос Германии, овеянный лирическими грезами одухотворенный лес-поэт. С одной стороны, в идиллическом чтении заключен культурный парадокс: будучи занятием умозрительным, оно вместе с тем естественно, как сама жизнь. Слияние человека с книгой – это одновременно и его слияние с природой.

С другой стороны, книга как носитель текста, вместилище информации расширяет границы Deutsche Wald до Weltlandschaft – вселенского ландшафта, «всемирного пейзажа». Сопричастность книге как сопричастность универсуму. Она может быть дерзновенно героической, но может быть и несуетно задушевной. Шпицвег не просто выражает – любовно пестует идею ценности «обывательского» чтения.

Карл Шпицвег. В домашнем саду, 1837–1838, картон, масло

Карл Шпицвег. Читатель в парке, ок. 1838, холст, масло

Карл Шпицвег. Чтение, ок. 1875, картон, масло

Карл Шпицвег. Философ в лесу, ок. 1848, картон, масло

Карл Шпицвег. Прерванное созерцание, ок. 1840, холст, масло

Карл Шпицвег. Неожиданный перерыв, 1855, холст, масло

Не реже, чем в лесной тиши, мы видим его читателей в городских парках, двориках и палисадниках, рабочих кабинетах, домашних библиотеках – везде, где только есть возможность погрузиться в книгу. Камерные сценки исполнены тишины и покоя. Но в этой безыскусной простоте неизъяснимая благодать. Мерно движется взгляд по строчкам, тихо бьется сердце, незаметно ползут стрелки по циферблату. Лиц и страниц не видно – они единое целое, и книжный переплет как продолжение руки…

Иногда художник шутливо заземляет своих чудаковатых книгочеев – например, помещая лавку букиниста точнехонько под художником, трудящимся над фреской на рискованной высоте. Таким образом, и художник, и все искусство «воспаряют» над наукой (репродукция в начале главы). Или запуская птичку в кабинет ученого, склонившегося над тяжелым томом. Или отвлекая деревенского священника от зубрежки проповеди порханьем бабочек. При этом чтение встроено в распорядок дня, как сон, прогулки, прием пищи. «Небесному магниту» книги все равно, кого он тянет ввысь – косного обывателя или дерзновенного романтика. А «зачитанным до дыр» мир может казаться и тому, и другому.

Карл Шпицвег. Ворон, 1845, дерево, масло

Есть у Шпицвега и весьма необычная картина, изображающая ворона с книгой. Причем книга почти сливается с фигурой, лишь слегка отсвечивая красноватым обрезом. Портрет читающей птицы завораживает, обдавая леденящим холодком готики. Образ парадоксально таинственный и прозаический, зловещий и уязвимый. Впрочем, едва ли он прочитывается как аллегория чернокнижия, хотя репродукция этой картины использована в оформлении обложки «Ворона» Эдгара По из серии «Bantam Classics» (1983). В птице просматриваются человеческие черты – отнюдь не новый, но эффектный прием. Если же вглядеться внимательно, кажется, что это и вовсе человек… в маске ворона.

Во «внешнем» мире персонажи Шпицвега ведут суетную жизнь, ничем не примечательную, порой вовсе ничтожную – а в уединении с книгой становятся отшельниками в «интеллектуальной пещере», уподобляясь философам-затворникам. И пусть скромны эти книжные святилища – их служители из числа самых обыкновенных людей.

V

В России стиль бидермайер (с рядом искусствоведческих оговорок) представлен прежде всего живописью Алексея Венецианова и его учеников – Евграфа Крендовского, Капитона Зеленцова, Федора Славянского, Григория Сороки. Непосредственно с Карлом Шпицвегом часто сравнивали и раннего Павла Федотова. В отличие от немецкой и австрийской живописи бидермайера, работы русских мастеров лишены предметной скученности и пространственной тесноты. У венециановцев больше света и простора, в котором персонаж-книголюб почти сливается с интерьером.

Григорий Сорока. Кабинет в Островках, 1844, холст, масло

«Кабинет в Островках» Григория Сороки (1823–1864) представляет рабочую комнату Николая Милюкова в его имении в Тверской губернии. В просторной комнате почти затерялся сын помещика, девятилетний Конон. Мальчик словно походя присел на край кушетки – да так и застыл, захваченный чтением. Книга у него на коленях будто естественное продолжение тела. Совсем незаметная и пространственно удаленная от зрителя книга перетягивает взгляд по диагонали, отвлекая внимание от крупного плана с письменным столом, уставленным тщательно выписанными предметами. Среди них еще одна книга – служащая подставкой для черепа рядом с оплывшей свечой. Очередная отсылка к символике натюрморта на тему бренности. Фолиант с черепом – образ вечного, застывшего в печатных знаках; томик на коленях юного читателя – воплощение «зачитанного до дыр» настоящего.

Отчасти схожий визуально-смысловой эффект возникает на картине «В комнатах» Капитона Зеленцова (1790–1845). Прежде разглядывания интерьера зрителя интересует, чем занят сидящий за столом. А занят он как раз чтением. Так и хочется заглянуть через плечо, чтобы узнать, какая книга завладела его вниманием. Сама книга почти не видна – различим лишь обрез, вытянутый перспективой в тонкую светлую линию. Золотистый цвет обреза изящно перекликается с оттенком рамы портрета над столом. Дама с портрета украдкой наблюдает за читателем.

Капитон Зеленцов. В комнатах: гостиная с колоннами на антресолях, 1850, холст, масло

В одном ассоциативном ряду с книгой – висящая в другом простенке картина с тремя античными грациями, олицетворениями Любви, Красоты и Добродетели. Идиллическая сцена в духе Шпицвега, узнаваемый персонаж, повторяющийся мотив. В анфиладах комнат словно остановилось и замерло время. Что может быть лучшим символом застывшего времени, как не книга?

С гостиной кисти Зеленцова поразительно схож «Кабинет художника Алексея Гавриловича Венецианова» Федора Славянского