Реформатор. Новый вор. Том 2.

Или на сумасшедшего.

Никита Иванович с грустью констатировал, что, скорее всего, на сумасшедшего. Стоило столько лет бесшумно сидеть в формалине, чтобы вот так нелепо, никчемно (внезапно подумалось: как жил) погибнуть. Выходило, что предполагаемая смерть как раз и есть логическое завершение нелепой, никчемной жизни. Бог определенно явил ему свою милость, дав время не только это осознать, но (по возможности) и некоторым образом этому противостоять. Не сказать чтобы данное умозаключение обрадовало Никиту Ивановича. Он подумал, что Бога гневят самые неожиданные вещи, включая такие, казалось бы, от Бога далекие, как ничтожная (растительная) жизнь отдельно взятого (Никиты Ивановича) человека.

Но чем дольше смотрел он на свое отражение, тем больше достоинств в себе открывал. Тусклое, запыленное зеркало в прихожей уподобилось тиглю, в котором прямо на глазах отливалась новая сущность Никиты Ивановича. Так однажды свинец в тигле средневекового алхимика (это было документально подтверждено тремя свидетелями – бургомистром, настоятелем местного монастыря и… палачом) однажды, а именно в ночь с тридцать первого июля на первое августа 1574 года, преобразился в золото. Чтобы впоследствии (как алхимик ни старался) не преображаться уже никогда. Никита Иванович увидел, как распрямились и развернулись его плечи, апоплексическая алкогольная пористость на лице (как свинец в золото в ту давнюю ночь) превратилась в благородный бронзовый загар, как если бы он только что вернулся… из Аргоса? Брюхо само собой мускулисто подтянулось, и будто бы даже бицепсы и трицепсы обозначились под халатом. Вот только лысина, с сожалением отметил Никита Иванович, осталась непобедимой, не покрылась золотом волос. Зато светло-зеленые его – а в последние годы бесцветно-водянистые – глаза вдруг сверкнули (зеркало отразило) в сумеречном коридоре, как если бы Никита Иванович превратился в волка или шакала. А может, хитрого лиса, потому что не столько крови мнимого бомжа жаждал Никита Иванович, сколько ответа(ов) на вопрос(ы).

Тяжелая металлическая пневматическая дверь подалась с трудом, будто Никита Иванович, сдвигая невообразимую толщу формалина, входил, подобно Одиссею, в мир теней, или, напротив, подобно опять же Одиссею, возвращался из мира теней (мертвых) в мир света (живых). Единственно, непонятно, было: зачем (в отличие от Одиссея) Никита Иванович это делает?

В следующее мгновение он уже (летающим ужом, не иначе) вылетел на полусогнутых на лестничную площадку и, не увидев бомжа – Никита Иванович сам не мог понять: откуда такая боевая прыть? – покатился по не сильно чистому плиточному полу, поочередно наводя «люгер» на места, где мог (и не мог, зачем, к примеру, Никита Иванович навел «люгер» на стоящий на подоконнике дивно разросшийся фикус?) затаиться бомж.

Но, как выяснилось, правильно сделал, что навел, потому что именно в этот момент светящиеся его глаза зафиксировали отделившееся от листа фикуса нечто, точнее, даже не нечто, а некое колебание воздуха в макушке фикуса. Не раздумывая, Никита Иванович дважды выстрелил в это отделившееся нечто, зафиксировав помимо глухих пистолетных хлопков неуместный звук порвавшейся металлической струны. Что-то, зазвенев, упало на плиточный пол у самого его лица.

Некоторое время Никита Иванович еще тыкал «люгером» в разные стороны, но уже было ясно, что бомжа и след простыл. В отличие от с трудом рассмотренной на полу деформированной металлической стрелки, на остреньком носике которой, как застывшая слеза, висела пластиковая капелька яда.

Никита Иванович знал (слышал по ТВ) об этом новомодном оружии киллеров – крохотной отравленной самонаводящейся стрелке с микрокомпьютером. Достаточно было «ознакомить» микрокомпьютер с фотографией человека, разместить «пусковую установку» там, где несчастный человек мог появиться, и дело в шляпе. Когда-то такие самонаводящиеся ракеты использовали в горах против самолетов сражающиеся за независимость партизаны, Сегодня крохотные самонаводящиеся стрелки использовали киллеры, сражавшиеся неизвестно за чью (от жизни?) независимость. Никита Иванович читал (если только это не была изощренная реклама), что последние (самые дорогие) модификации отравленных стрелок без следа растворяются в теле жертвы в течение нескольких мгновений. На него, похоже, дорогую стрелку пожалели. А может, не пожалели. Просто стрелки растворялись в теплых (остывающих) телах, а не на холодных каменных полах.

Никита Иванович принес из квартиры пинцет, поднял стрелку, уложил ее в металлическую коробочку из-под сигар. Он проделал это без малейшей опаски, потому что знал: Бог спас его, плохого, точнее, никакого стрелка. И спас, по всей видимости, не для того, чтобы тут же и уничтожить.

Спустившись на лифте вниз к почтовому ящику, он обнаружил в нем не только ожидаемые «Lidove noviny», но и неожиданный глянцевый конверт. Вскрыв его, Никита Иванович с изумлением узнал, что на его имя в местное почтовое отделение поступила «отложенная» бандероль, то есть бандероль, которую могли отправить когда угодно. Получить же ее, согласно воле неведомого отправителя, Никита Иванович был должен именно сегодня ровно в полдень, то есть в двенадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени.

Или (опять-таки согласно воле неведомого отправителя) никогда.

О чем и имело честь уведомить рапа Rusakova местное почтовое отделение.

Бандероль

«В каждом деле – опасном, неразрешимом, смертельном, – учил когда-то Никиту Ивановича (тогда, впрочем, никто не звал его по отчеству) старший брат Савва, – есть нечто, сообщающее силу этому самому делу. Это можно сравнить с сердцем в живом организме, хотя на самом деле это, конечно же, не сердце. До тех пор, пока ты не определишь, где, как и зачем оно бьется, ты не сладишь ни с одним делом».

«То есть дело сладит со мной?» – помнится, полюбопытствовал Никита.

«Растворит тебя в себе, – ответил брат, – умножит на себя, превратив в ноль».

«Неужели, – удивился Никита, – из ноля возврата нет?»

«Есть, – неожиданно внимательно посмотрел на него брат, – но это такой возврат, что человек ему не рад».

«Почему?» – спросил Никита, по молодости лет уверенный, что ему не грозит ни превращение в ноль, ни тем более безрадостное (если верить брату) возвращение из ноля.

«Видишь ли, – ответил Савва, – если уподобить человека числу, то до умножения на ноль – это одно число, а по возвращении…»

«Другое?» – предположил Никита.

«Да нет, – рассмеялся брат, – вообще не число, скорее… функция».

Никита Иванович не знал, зачем вспомнил дурацкий разговор со старшим братом, исчезнувшим много лет назад. Хотя в прежней своей формалиновой жизни он много читал, и из прочитанного ему было известно, что все самопроизвольное (в особенности же мучающие стариков и сумасшедших немотивированные воспоминания) является следствием неких глубинных психических нарушений, говоря по-простому, деградацией сознания.

Никита Иванович не сильно по этому поводу горевал. Господь принимал к себе людей, независимо от текущего состояния их сознания. Вероятно, там, где Господь их принимал (сортировал), существовали средства (специальные растворы), мгновенно прочищающие засорившиеся сознания на манер канализационных труб. К тому же собственная жизнь давно представлялась Никите Ивановичу грубым и одновременно ветхим, изношенным до дыр серым материалом, прошедшим, так сказать, точку возврата. То есть с некоторых пор из него невозможно было не только сшить добротную вещь, но и просто перелицевать.

Хотя, к примеру, старший брат Савва полагал, что одному человеку по силам изменить мир за час, другому – не изменить и за сто жизней. Все дело в том, что это за час, что за человек. Стало быть, и в случае Никиты Ивановича (теоретически) все было возможно. Если бы подвернулся чудо-портной, взявшийся сшить нечто из ничего.

Свинтив глушитель и зачем-то понюхав ствол «люгера», Никита Иванович подумал, что из его жизни, к примеру, еще не поздно сшить страшную хламиду для чучела. После сильно сократившего население Европы «ржаного гепатита», многих других эпидемий с невыясненной этимологией химические средства защиты растений более не применялись. Сейчас поля, виноградники, сады оберегались от птиц в основном с помощью чучел и – частенько – бомжей, которые, в отличие от чучел, могли (с трудом) передвигаться.

И еще Никита Иванович подумал, что определить, где сердце обеспокоившего его сегодня дела, – все равно что определить точку истечения Божьей благодати.

В мире, как известно, насчитывалось всего семь таких точек.

Они все время меняли свое местоположение, ускользая из лазерных спутниковых и наземных электронных ловушек, расставляемых досужими охотниками. В диаметре эти точки были не более метра, какие они были в высоту – можно было только догадываться. Во всяком случае, человек вмещался в них полностью. Может статься, они спускались с неба на манер вертикальных туннелей. Случайно (и, как правило, совершенно для себя неожиданно) угодивший в точку человек преображался. Если, допустим, у него была сухая полиомиелитная нога – она становилась совершенно нормальной. Если страдал от гнойной язвы – язва мгновенно рубцевалась. Случалось, убийца бросал пистолет (нож, петлю, топор и т. д.) и отправлялся в ближайший храм замаливать грехи. А был случай, когда человек вообще ничего не заметил, только вот купюры в его бумажнике сделались совершенно новыми, и… максимально увеличили свое достоинство.

Дело было в Трансильвании.

Тамошний князь вознамерился казнить несчастного счастливца за фальшивомонетничество, однако выяснилось, что купюры подлинные. Тогда князь обвинил угодившего под благодать в воровстве, но добросовестный судебный пристав установил, что все деньги в местном отделении на месте. Таким образом, можно было сделать вывод, что Божья благодать проистекала не только в пространстве, но и во (ведь суд длился не один день) времени.

Никита Иванович пришел к единственно правильному выводу, что мифическое сердце загадочного дела бьется… в прошлом. Наверное, оно билось все годы, пока он сидел в формалине, но пунктирно, как у человека, пребывающего в коме, а теперь вот застучало во всю прыть, так как больной вышел из комы. Нельзя сказать, чтобы Никиту Ивановича сильно обрадовало выздоровление неведомого (ведомого) больного.

…Он посмотрел на часы.

До назначенного для получения бандероли часа оставалось пятьдесят пять минут.

Ходу до почты было от силы минут семь, но Никита Иванович сомневался, что ему вот так запросто удастся заявиться на почту и получить «отложенную» во времени и пространстве бандероль… с чем?

Он понятия не имел.

Почему-то вдруг подумалось о деньгах, но это было маловероятно. У Никиты Ивановича не было в этом мире должников, как, впрочем, и сам он никому не был должен. Получить бандероль – означало проникнуть в тайну бьющегося сердца. В тайну – куда его одновременно звали и определенно не хотели пускать.

Никита Иванович вдруг вспомнил слова брата, сказанные давным-давно по какому-то совершенно ничтожному житейскому поводу: «Самые эффективные и надежные решения – из подручного материала». Сейчас, впрочем, подручного материала было всего ничего: отравленная самонаводящаяся стрелка; бомж; «отложенная» во времени и пространстве бандероль.

Чтобы «слепить» эффективное и надежное решение, подручный материал следовало должным образом рассортировать, ибо фрагменты его имели обыкновение неконтролируемо соединяться. Неконтролируемое же соединение несоединимого, как известно, порождает хаос, внутри которого любое решение изначально утрачивает надежность и эффективность.

По мнению брата, так называемое мироздание «лепилось», в сущности, из ничего (подручного материала) и воли, обретающей в определенные моменты волшебные свойства философского камня, посредством которого свинец превращается в золото. Так и воля реорганизовывала мироздание, позволяла решать поставленные задачи, добиваться намеченных целей. «В основе мироздания, – помнится, говаривал старший брат Никиты Ивановича Савва, – лежит простая, но, как правило, совершенно невозможная мысль».

Никита Иванович подумал, что в его сегодняшнем случае – это мысль, что бомж есть бомж, а не киллер, как он был уверен до сих пор. Бомж просто завтракал на лестнице и не имел ни малейшего отношения к самонаводящейся стрелке с ядом, установленной в листьях фикуса, по всей видимости, ночью. Воистину это была простая, но совершенно невозможная мысль. Единственно, непонятно было, зачем неведомые люди городили смертельный (в ветвях фикуса) огород, когда могли всего лишь забрать из почтового ящика уведомление. По всей видимости, они хотели решить вопрос кардинально, ликвидировав не следствие (бандероль), но причину (адресата).

Никита Иванович сам не заметил, как вновь оказался на лестничной клетке вблизи смертоносного фикуса. На сей раз растение вело себя вполне миролюбиво. Никита Иванович вроде бы даже ощутил исходящую от деревца симпатию. Он сам держал на подоконниках герань, слоновое дерево, лесной папоротник. Растения были единственными живыми существами в его квартире. Никита Иванович не сомневался в том, что общение между ними и человеком не только имеет место, но протекает неустанно и весьма конструктивно. Только вот результаты его и следствия человеку не всегда ясны.

Превозмогая отвращение, Никита Иванович опустился на колени, тщательно обнюхал ступеньку, где сидел бомж. Если это был профессиональный киллер, он, естественно, не мог вонять как бомж. Такую вонь с ходу не нагуляешь. Тем более что у объекта (Никиты Ивановича) не было шансов принюхаться к (мнимому?) бомжу.

Ступенька маханула живейшим (подделать было невозможно!) дерьмом, многослойной мочой, немытым с гнойными пролежнями телом, приклеившимися к гнилым грибковым ступням носками, тухлой капустой, чудовищной рыбой, даже явственный запашок самого крепкого и дешевого в Великом герцогстве напитка – «Tuzemsky rum» – уловил Никита Иванович в отвратительном, как жизнь без смысла, воли и перспектив, букете. У него отпали всякие сомнения: тут сидел самый натуральный бомж!

А где один, подумал Никита Иванович, скосив глаза на часы, там и два. Бомжей можно было уподобить грибам, прорастающим сквозь асфальт, просачивающейся сквозь дамбу воде, проникающему во все щели дыму. Следовательно, не могло быть ничего удивительного в том, что следом за первым из подъезда (Никита Иванович не сомневался, что за подъездом присматривают) выйдет второй.

Преображение в бомжа доставило ему странное мрачное удовольствие. Несмотря на относительно устроенную жизнь и опрятный вид, внутренне Никита Иванович давно считал себя бомжом, но бомжом, так сказать, в умственной, философской, а не в физической, бытийной ипостаси. Настоящие бомжи вызывали у него неподдельный жгучий интерес, какой вызывает у человека то, что могло (должно) было с ним случиться, но по какой-то причине (пока?) не случилось.

Он сам удивился, как сноровисто (словно резервист в военную форму), переоделся в широченные черные с прилипшими перьями штаны, растянутую вязаную, в засохших пятнах кофту, натянул на голову панаму цвета хаки с извилистыми полями – она была незаменима, когда Никита Иванович в дождь ловил во Влтаве рыбу.

Из зеркала на Никиту Ивановича смотрел не просто бомж, но презирающий человечество бомж. Такие бомжи, подумал Никита Иванович, сообщая лицу более приличествующее – заторможенно-животно-обреченное – выражение, не задерживаются на этом свете.

Бомж и достоинство – вещи несовместные, как гений и злодейство.

Отодвинув от стены диван, Никита Иванович, подобно (пожилому) щенку в падали, вывалялся в плотно покрывшем пол сером мху. Сколько себя помнил, он неустанно боролся с пылью. Но пыль (неустанно же) выходила из этой борьбы победителем. Особенно славно смотрелись свисающие из-под панамы пропыленные седые клочья волос. Воистину, с грустью отметил Никита Иванович, тонка, неразличима грань между добропорядочным обывателем и бомжом, по крайней мере, у меня.