Святой Грааль

– Не запрещает! – воскликнул Томас горячо, даже закашлялся. – Еще как не запрещает!

Он приподнялся, удивился, что в самом деле поднялся, лишь в боку кольнуло. Олег заостренным прутиком раздвинул угли, воткнул острие в плоский коричневый камень, поддел и подал Томасу. Тот схватил, сообразив, что это не камень, а прожаренный ломоть мяса. На пальцы капнуло горячим соком, обожгло, он помянул Сатану недобрым словом, уронил мясо на землю, подхватил и, не стряхнув налипших травинок, жадно вонзил зубы. Поспешно выплюнул – горячо, перебросил с ладони на ладонь, пожирая глазами ломоть, истекающий соком в прокушенном месте.

– Чем убил? – спросил он торопливо. – У меня лука не было. Лук вообще не рыцарское оружие!

– Сделал, – отмахнулся калика. – Палки растут везде, а вместо тетивы я взял шнур из твоей перевязи.

Томас грыз мясо, посматривал на калику с удивлением. Впрочем, кабанчик мог оказаться непуганым. Или одуревшим. Или уже раненым, умирающим.

– А тебе вера не мешает убивать?

– Почему бы? – удивился калика. – Вера в богов никому убивать не мешает.

– В богов? – переспросил Томас в ужасе. – Язычник!

Снова уронил, подхватил с земли, не замечая хрустящих на зубах песчинок и сухих стеблей травы.

Калика равнодушно двинул плечами:

– Моя вера добрее. Никого не гоним. Поставь и Христу столб или крест возле наших богов. Уже приняли Хорса, Симаргла, даже кельтского Тарана…

– Язычник! – повторил Томас с отвращением. – Христос – бог богов!.. Он главнее всех.

– Поставь рядом, – повторил калика. – Понесут жертвы ему одному – оставим только его.

– Христос не принимает жертв.

– А хвалу, песнопения, курение благовонных смол?

Томас хотел заткнуть уши, но на углях жарились сочные ломти розового мяса, исходили паром и ароматами, калика накалывал прутиком, подавал Томасу ломти, наконец отдал и сам прутик. Томас кое-как проглотил кус, просипел полузадушенно:

– Сам-то почему не ешь?.. Просвечиваешь на солнце…

Олег с сомнением глядел на последний ломоть мяса, распластавшийся, как раздавленная черепаха, среди багровых углей, задумчиво двинул острыми плечами:

– Не знаю… Долго жил медом и акридами… Траву ел, листья. А мясо будит в человеке зверя.

– Гм… Во мне, к примеру, будит только аппетит.

Калика растянул в подобии усмешки бескровные губы, зубы блеснули белые, хищные, острые, как у зверя. Он взял последний ломоть голыми руками, не морщась, задумчиво покрутил в ладони, помял. Лицо оставалось неподвижным, но у черепа, обтянутого кожей, трудно понять выражение. Томас даже задержал дыхание, когда калика поднес мясо к губам. Бескровные губы раздвинулись, потрогали жареное мясо. Ноздри подрагивали, вбирая запахи. Затем калика очень осторожно коснулся мяса зубами.

Томас следил, как ел калика, боялся шевельнуться. Когда калика проглотил последний кусок, разжеванный так тщательно, словно готовил из него кашицу, Томас выдохнул с облегчением:

– Ну вот! А то медом и акридами!

Калика повернулся, в глазах было непонимание. Кивнул наконец, просветлел:

– Ты не понял… Запретов на еду в моей вере нет. Это и есть часть моего подвига!.. Труднее всего одолеть себя. Пост – это власть духа над телом. Я жаждал мяса с кровью, но ел только листья, жаждал женщин, но проводил время в пещере… Только полное воздержание помогает искать Истину. Понимаешь, лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними, не подчиняясь им.

Томас ничего не понял, спросил разочарованно:

– Значит, ты еще не отказался от своей языческой веры?

– Пока еще нет, – ответил калика кротко. – Власть моего духа достаточно сильна, чтобы не дать плоти задрожать при виде мяса, обильной еды. Теперь, как видишь, могу спокойно есть мясо. Значит, могу перейти из Малого отшельничества в Большое…

Томас не слушал, уже спал, осоловев от сытости.

На седьмой день рыцарь попробовал влезть на коня. Едва конь пошел шагом, Томас побледнел, как смерть, покачнулся. Калика едва успел подхватить падающего рыцаря.

Когда Томас очнулся, он лежал под тем же дубом. Весь день калика кипятил в его боевом шлеме вонючую гадость из трав, корней, сбивал с берез черные наросты, измельчал, кипятил, заставлял Томаса пить отвратительную горькую смесь, в которой плавали жесткие крылья жуков и чьи-то когтистые лапки.

Томас клял Вельзевула с Астаротом, но пил, ибо в лекарствах не разумел, как и положено благородному рыцарю, это дело низших сословий, а новому другу верил на слово, ибо верить – благородно и по-христиански.

Калика поил настоями и отварами, а в промежутках между лечением умело сшибал птиц самодельными стрелами. Однажды подшиб молодого барсука. Томас ел, молодая сила быстро вливалась в мускулистое тело, закаленное в сражениях, походах, лишениях. Он поднимался, прислушивался: рана в боку ныла, но острая боль ушла.

– Святой отец, когда ты мылся в последний раз?

Олег ответил рассеянно:

– Месяц тому я попал под сильный ливень…

– Гм… А где ты берешь воду? Я видел мельком ручей, когда падал с коня…

– Близко, – подтвердил калика. Он задумался, сказал медленно: – Кстати, я совсем забыл… В Большом отшельничестве можно все, что дозволено другим. Так что я могу…

Вернулся он с прилипшими волосами, мокрый, с блестящими глазами. Томас смотрел с удивлением: волосы калики оказались цвета заката, а лицо белое, не тронутое солнцем. Странные зеленые, как молодая трава, глаза смотрели печально.

– Ты не сакс? – спросил Томас.

– Славянин. А ты из Британии?

– Родился на берегу Дона, – ответил Томас мечтательно. – На излучине близ устья стоит мой замок… Вокруг леса, леса… Болота, топи. Вся Британия – леса и болота. Холм, где стоит мой замок, – единственное сухое место на сто миль вокруг. В лесах тесно от туров, оленей, кабанов, а про зайцев или барсуков и говорить нечего. От птичьего крика шалеет голова. Рыба бьется головой о борта лодки, просится в сеть…

Олег кивнул:

– Я тоже любил бывать на Дону.

Томас живо развернулся, глаза заблестели.

– На Дону?

– Десятки раз.

– Не видел ли высокий замок из белого-белого камня? На излучине, защитный вал и ров слева…

Олег покачал головой:

– Я бывал на берегах Дона в Восточной Руси, Палестине, Колхиде, Аравии, Гишпании, Элладе… Везде, где прошли сыны Скифа, остались реки с именем «Дон».