Куявия

– Для дракона, малыш, это самое главное – не быть слабым. И так намного слабее людей… в сравнении, конечно. У человека почти все рождаются нормальными, уроды – редко. У драконов почти все уроды, ты сам видел безглазых, безлапых, двух– и трехголовых… Другие вроде бы с виду нормальные, но не смогут давать племя, у кого-то не отрастут крылья, иные помрут от неведомых болезней… Это все наказание, как говорят маги, за грех подражания Творцу. А по-моему, никакое это не наказание, а просто неумение сотворить живое. Одно дело Творец, другое – эти критиканы, что решили утереть нос старику и показать, как надо. Так что, если хотим спасти драконов, должны заранее отбраковывать всех, кто помешает полноценным. Иггельд, мы могли бы прокормить вдвое больше драконов. Даже втрое!.. Но отбираем только самых здоровых. И то, сам видишь, сколько больного потомства от этих самых здоровых.

Он говорил тихо, с болью, потрясенный Иггельд наконец смутно ощутил ту огромную тяжесть, которую несет на себе смотритель, но тут же душа испуганно запахнулась, он вскрикнул:

– Я ничего не хочу понимать! Я не хочу, чтобы мой Чернышик умер! Не хочу, чтобы его… убили.

Апоница привлек его к себе, широкая заскорузлая ладонь гладила по голове, а Иггельд, уже не сдерживаясь, рыдал навзрыд. Плечи вздрагивали, весь трясся, слезы выходили трудно, уже не светлые детские, а горькие мужские, слезы жгучей потери.

Апоница сказал мягко:

– Пойди погуляй. Если хочешь, отдохни день-другой. Работал тяжко, за троих взрослых мужчин. Заслужил отдых. А потом, когда наберешься сил, приходи.

Иггельд спросил горько:

– А Черныша за это время убьют?

– Не Черныша, – объяснил Апоница, он поморщился. – Я всегда против того, чтобы давать имена детенышам. Потом они как будто уже… ну, почти люди. Даже больше, чем люди. Родственники! Не Черныша убьют, а среди детенышей выберут самого сильного, понял? И отважного. Так это называется. Называется правильно.

Иггельд покачал головой.

– Черныша… Черныша убьют…

Апоница помрачнел, сказал зло:

– С сегодняшнего дня всякого, кто даст имена детенышам до последней выбраковки, – выгоню! И назад не приму. Путь Куявии – уменьшать страдания человеческие.

Закат на редкость долгий, а облака громадились в несколько этажей, снежно-белые вверху и раскаленно-красные снизу, даже видно, как пылает днище, рассыпаясь на пурпурные угли. Ночь не приходила и не приходила, он измаялся, истомился, наконец пурпур на небе сменился багровостью, а та уступила темной синеве, на смену которой наконец-то пришла звездная чернота горной ночи.

Он прокрался из дома, дядя уже заснул, как и его жена с детьми, воздух снаружи показался даже теплым, хотя на самом деле не успел остыть после теплого июньского дня. На улице тихо, от корчмы доносятся шум, песни и треск табуреток.

У котлована горят два смоляных факела, а над местом, где раньше спускали лестницу, а теперь – корзину, настоящий фонарь с двойными стенками из бычьего пузыря. Корзины нет, он пометался вдоль котлована, пока не наткнулся на запертый сарай. Замок огромный, а ключ, как он помнит, только у Апоницы.

Сердце застыло, похоже, Апоница что-то чует, никогда раньше не запирал корзину. Никто в здравом уме не полезет ночью в котлован к драконихе с ее выводком, а если и полезет, то таких не жаль, среди людей тоже нужна чистка от больных, слабых и дураков.

Он уже отчаялся, когда вспомнил о мастерской Якуна, у того всегда на стенах мотки веревки. Волосы встали дыбом от одной только мысли, что украдет, нарушит, по всему телу пробежала волна страха. Поколебался, однако ноги уже несли к мастерской, дрожащие пальцы тихохонько взялись за дверную ручку.

Отворилось без скрипа, через окошко падал слабый лунный луч, но и без него Иггельд отыскал бы веревки, их здесь множество: толстых, тонких, гладких, как будто смазанных жиром, и мохнатых, будто со вставшей дыбом шерстью.

Вскоре, закрепив веревку за столб у заборчика, спускался по темной стене в еще большую темноту. Сильный запах могучих зверей достиг ноздрей внезапно, Иггельд успел удивиться, почему же раньше не обращал внимания, потом подумал, что днем и так много впечатлений, а сейчас в полнейшей темноте только и надежда на запахи…

Ступни наконец коснулись твердого. Иггельд постоял, прислушиваясь, но лунный свет не доставал до дна котлована, тот казался перерезанным наискось пополам: верхняя часть залита слабым призрачным светом, извиваются струйками воздушные потоки, поднимаются, а здесь придется идти на ощупь…

Впереди послышался грозный всхрап. Иггельд остановился, прошептал:

– Это я, Иггельд!.. Не раздави меня нечаянно.

Дальше продвигался, стараясь не поднимать ноги высоко, чтобы не опустить на спину или голову нечаянно отползшего дракончика. Запах становился сильнее, в лицо пахнуло жарким и влажным теплом, он догадался, что стоит перед пастью драконихи. В темноте вспыхнули, казалось, два светильника, желтые, приглушенные, Иггельд застыл: никогда раньше не видел, что у драконихи глаза светятся.

– Это я, – повторил он с трудом. Плечи затряслись, он повторил: – Это я… Дай мне Чернышика… я просто поиграю с ним. Дай, я ему не сделаю больно… Я сберегу, я его люблю… Ему со мной будет хорошо…

Наклонившись, он щупал спинки, тельца, и одно извернулось под его пальцами, руку пригнуло к земле, и по ней поползло, вгоняя острые коготки в старенькую одежду из невыделанной кожи, тяжеленькое существо.

– Чернышик, – прошептал Иггельд с нежностью. – Мой горбатенький… Сам почуял меня…

Он поднялся, в полутьме смутно виднелась огромная серая масса, огромные, как миски, желтые глаза рассматривали немигающее пристально. Пахнуло тяжелым животным теплом.

– Я его спасу, – прошептал Иггельд. – Я вынесу отсюда и… спасу! Это не похищение, понимаешь?

Он начал отступать, не сводя взгляда с этих горящих недоверчивых глаз. В темноте послышался мощный вздох, в лицо ударила тугая волна перегретого влажного воздуха, чуть не сбила с ног. Глаза медленно гасли. Иггельд, едва не падая, повернулся и поспешил к стене.

Черныша пришлось пересадить на плечо, дракончику там не понравилось, попробовал забраться на голову, едва не свернул шею. Растопыренные пальцы наконец ухватили веревку, Черныш в это время переползал с плеча на плечо и едва не сорвался, но с такой силой вонзил когти, что проткнул коготками ветхую кожу рубашки насквозь. Боль стегнула по всему телу, хотя Черныш вцепился только в шею.

– Сиди тихо, – прошептал Иггельд. – Иначе я не смогу тебя спасти!

Он начал подниматься по веревке, ее раскачивало, Черныш похрюкивал, уверенный, что это новая игра, и поглубже вонзал коготки. Иггельд добрался до края в полуобморочном состоянии, по спине под рубашкой ползли теплые капли. Он перевалился через край, упал, стараясь не придавить Черныша, из-за чего больно ударился о камни лбом, ночь на мгновение озарилась искрами, но только он сам, ослепленный, ничего кроме искр не увидел.

Домой пробрался тихонько-тихонько, но здесь везение кончилось: со второго этажа по лестнице спускался дядя, ступеньки поскрипывали под грузным телом, в ночном халате, в растоптанных башмаках и с фонарем в руке.

– Так вот ты где? – сказал он ворчливо. – Все бегаешь по ночам? Воровать начал, что ли… Боги, что это у тебя?

Черныш, сидя у большого и всемогущего друга на загривке, смотрел бесстрашно и с любопытством. В больших зеленых глазах отражался маленький толстенький человечек с непонятной штукой в руке, надо попробовать ее на зуб. Ортард отшатнулся, едва не выронил фонарь.

– Это дракончик, – сказал Иггельд торопливо. – Его зовут Черныш.

– Что за Черныш?

– Он ласковый и добрый…

– Убери эту гадость! – вскрикнул Ортард. – Это что же за толстая жаба… или раскормленная ящерица в моем доме! Выброси ее, сковырни… сошвырни с себя!

– Это Черныш, – торопливо повторил Иггельд. Голос дрожал, он почти захлебывался словами: – Его нельзя выбрасывать, он стоит дорого!.. Правда, дорого! Вы же знаете…

Ортард приблизил с опаской фонарь, Иггельд отвернул голову, ослепленный, а Ортард, морщась и зло кривя губы, рассматривал Черныша, а тот с интересом рассматривал огромного человека с непонятной светящейся штукой в руке. Здесь, в теплом и надежном месте, совсем не страшно. Всегда можно быстренько сползти вниз и спрятаться за пазуху, там тепло, уютно и безопасно.

– Зачем принес? – спросил Ортард все еще враждебно. – Отнеси и брось обратно в яму!

Он стоял на лестнице, загораживая дорогу наверх. Иггельд потоптался на месте, осторожно попытался снять Черныша, тот еще сильнее вогнал когти в ветхую одежду, снова зацепив тело. Иггельд постарался не дрогнуть лицом, а Черныш, очутившись на руках, довольно захрюкал и начал умащиваться поудобнее, из-за чего Иггельда раскачивало, как тростинку на ветру.

Привлеченная громким голосом, в боковых дверях спальни показалась заспанная жена Ортарда, достославная, ее так и называли, достославная Греманна. Волосы цвета старой соломы стояли торчком, заспанное лицо походило на груду недожаренных оладий, глаза едва смотрели из щелей между припухших век.

– Что за шум? – спросила она недовольно. – Дети ж спят…

Увидела Черныша, рот округлился для вопля. Ортард сказал торопливо:

– Не вопи! Город перебудишь.

Греманна посерела, и без того серое и рыхлое лицо стало уже не горкой оладий, а свернулось в ком сырого теста. Иггельд с тоской вспомнил, что никогда не позволяла ни ему, ни своим забитым детям даже спрашивать о щенке или котенке. Однажды Чилбук и Кеич, младшие дети Ортарда и Греманны, подобрали и притащили домой жалобно мяукающего котенка, так она по возвращении вышвырнула в окно, детей нещадно выпорола. Котенок, не разобравшись, вернулся в дом, где дети снова накормили и обогрели, она выпорола детей еще жестче и велела занести эту гадость подальше и утопить.

Сейчас он в беспомощности переступал с ноги на ногу, наконец собрался с духом, выпалил: