Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Далее были занятия по графике (черчению) и техническому рисованию, которые провел заведующий кафедрой по данным дисциплинам доцент Д. Г. Житков. (Лет через десять и позже он написал очень ценные для техники книги и статьи по производству и применению стальных канатов и стал профессором. Кстати, по данной же теме и я с В. Г. Мольнаром опубликовал в 1975 году книгу «Технологические основы производства стальных канатов».)

На следующий день утром в аудитории номер 41 для всего потока студентов обоих факультетов прошла первая двухчасовая лекция по аналитической геометрии. Ее прочитал исполнявший обязанности заведующего кафедрой высшей математики доцент (без ученой степени, которую так и не смог защитить) Георгий Иванович Левин. Это был 60-летний, не лысый, невысокого роста, с небольшим лишним животом и с пышными черными усами человек в очках, надетых перед близорукими, казалось, добрыми карими глазами. Г. И. Левин сразу же заворожил всех слушателей своим рассказом: говорил достаточно громко, четко, не спеша, связно, весело и интересно, иногда прерывая тему лекции оригинальными отступлениями и шутками, что снимало у всех напряжение. Кроме того, он очень хорошо рисовал мелом на доске геометрические фигуры, проводя вручную линии абсолютно прямыми, и красиво воспроизводил мелом же необходимые буквы и цифры. При этом слушателям совсем не трудно было записывать себе в тетрадь то основное и необходимое, о чем говорилось лектором.

Кажется, в тот же второй день после отличной лекции Г. И. Левина по аналитической геометрии мы заслушали в той же аудитории для всего первого курса не менее блестящую лекцию А. П. Белопольского по общей химии. Затем для нашей группы был практический семинар по политической экономии, и после этого мой очень насыщенный учебой день занятий закончился.

Третий – субботний – день учебы начался снова в аудитории номер 41 с двухчасовой лекции по физике для всего потока студентов. Ее прочитал профессор Александр Петрович Поспелов. Этот лектор был совсем стареньким на вид, седым, носившим беленькую бородку клинышком. Говорил он быстро, но слабым и с проглатыванием окончаний слов голосом, в задних рядах аудитории его вовсе не было слышно. Кроме того, лектор стремился все время показать себя очень добрым по отношению к слушателям, оказывая наибольшее внимание студенткам. При изложении темы своего рассказа он часто путался и суетился. По всем указанным причинам записывать содержание его лекции было чрезвычайно трудно.

Почти все лекции А. П. Поспелов проводил в присутствии очень симпатичной молодой ассистентки и преподавательницы Ирины Николаевны Черниковой, которая, как правило, демонстрировала соответствующие опыты. Почти все ребята, включая меня, невольно засматривались на нее и порой не могли оторвать от нее глаз, что, естественно, создавало дополнительные трудности в усвоении рассказываемого лектором материала и его конспектировании. (Кстати, свой первый экзамен по физике я сдал в январе 1939 года на тройку преподавателю Радзиевскому, а второй в июне того же года – на пятерку Ирине Николаевне. После войны И. Н. Черникова сама стала профессором физики и заведующей кафедрой по этой дисциплине.)

Вслед за первой неделей учебы в высшей школе наступила не менее богатая для меня новыми событиями вторая неделя, и пошли дальше другие, почти аналогичные недели. Занятия в институте начинались в девять и заканчивались в 15 или 16 часов. Каждая лекция и практические (или лабораторные) занятия совершались парами, то есть длились по два часа с 10-минутным перерывом между ними. Лекций бывало не более двух в день.

Еще в первый день моего появления в Доме коммуны, когда я вместе Сергеем Илюшиным устраивался жить в кабину номер 251, мое внимание привлек поселившийся в кабине номер 246, расположенной точно против нашей, пожилой (с моей точки зрения), смуглый, черноволосый и курносый вроде меня студент ростом немного выше меня. Мне сразу подумалось, не являемся ли мы с ним соплеменниками. Видимо, точно так же подумал про меня и тот студент, так как на следующий день вечером, встретившись со мной у дверей наших кабин, он как бы невзначай произнес в мой адрес пару чувашских слов приветствия, и я ответил ему соответственно. Так мы и познакомились. Этим новым знакомым, ставшим вскоре для меня очень и очень близким человеком, оказался Степан Кузьмич Кадышев, 1914 года рождения, проживавший до приезда в Москву в чувашской местности около небольшого города Кузнецк Пензенской области.

В кабине Степан тогда проживал вместе с невысоким, худеньким и очкастым молодым студентом – своим одногруппником Ваней Таевым, который, как я заметил, не очень тянулся к своему соседу, а тот также его сильно не жаловал.

С первого же момента нашего знакомства Степан стал мне не только самым необходимым другом, но и моим опекуном, советчиком и покровителем по всем вопросам учебы и жизни вообще. Это было связано с тем, что, с одной – очень важной стороны, я был с ним «одной крови», а с другой – был еще для него недостаточно смышленым и неопытным юнцом, требовавшим постоянного присмотра старшего. По-видимому, Степан сразу посчитал, что на все это имеет полное право, так как был старше меня на семь лет и за свои 24 года жизни, которая прошла у него далеко не сладко, успел уже многое повидать и испытать. Таким образом, Степан совершенно естественно принял на себя роль моего отца по отношению ко мне. Он сразу начал контролировать почти все мои поступки и помогать мне во всех бедах и трудностях, а особенно – в учебе, порой даже насильно заставляя меня ею заниматься. Разумеется, Степан быстро оказал на меня решающее влияние также и в том, что постепенно у меня появилась твердая уверенность в возможности моей вполне успешной учебы в институте.

Примерно в середине ноября Ваня Таев съехал из кабины номер 246 в другую кабину, к новому соседу, и я, покинув своего первого соседа, Сергея Илюшина, перебрался жить из кабины номер 251 к Степану, после чего наладил дальнейшую учебную жизнь в основном по его режиму.

Жил Степан очень скромно, так как денежной помощи от родных иметь не мог, да, кроме того, и не мог по своей натуре жить в излишестве. В домашней обстановке он, как правило, ходил в светло-зеленой толстой вельветовой рубашке-косоворотке, а на занятия шел в черном костюме с белой рубашкой и темным галстуком. Его белые рубашки были удивительны тем, что их было-то всего лишь пара штук, но к каждой из них имелось около десятка крепко накрахмаленных воротников, которые пристегивались сзади и спереди к шейной части одежды при помощи пуговиц и особой запонки. Так же было и с манжетами к концам обоих рукавов. Благодаря всему этому Степан через каждые три-четыре дня легко и просто менял лишь загрязнившиеся воротник и манжеты на рукаве, нося основную часть рубашки без стирки чуть ли не месяц. Помимо этого, у Степана были еще манишки, которые он вместе галстуком тоже использовал вместо рубашки, нося под пиджаком.

Во время домашних завтрака и ужина хлеб Степан ел в основном черный, намазывая его очень тонким слоем соленого сливочного масла и запивая бутерброд сладким чаем, иногда даже незаваренным.

Спортом и музицированием Степан не занимался, лишь редко позволял себе ходить в кино в кинозале общежития. Но с удовольствием посещал концерты, проходившие в спортивном зале. Не ходил на танцы. Разумеется, он не курил и не употреблял спиртного. Кстати, он совсем не рассказывал мне или кому-либо о своих домашних и родных и о жизни на родине.

В один из выходных дней перед праздниками 7 и 8 ноября 1938 года Степан, я и еще несколько ребят впервые посетили Мавзолей В. И. Ленина и захоронения возле Кремлевской стены и в ней самой. Для этого пришлось встать очень рано, приехать к Александровскому саду и выстоять в нем и на Красной площади длиннейшую очередь. (В дальнейшем я посещал Мавзолей и стену очень много раз.) Тогда на тело вождя была надета толстая зеленая военная гимнастерка с двумя нагрудными карманами, к левому из которых был прикреплен орден боевого Красного Знамени. (После войны В. И. Ленина одели в черный гражданский костюм с галстуком.)

7 ноября вместе с большой группой лиц из нашего института я впервые участвовал на демонстрации и прошел через Красную площадь мимо Мавзолея, на трибуне которого стояли руководители государства во главе с «великим вождем» И. В. Сталиным. Но при этом разглядеть его хорошо мне не удалось, так как расстояние до Мавзолея было великоватым, да, кроме того, этому мешали множество флагов и плакатов на руках двигавшихся людей и большой транспарант, который меня заставили нести на пару с одним товарищем. От здания института до Красной площади мы шли по улице Большая Якиманка, по Малому и Большому Каменным мостам через Москву-реку, Моховой улице и Манежной площади. При этом находились в колонне, образованной Ленинским районом, в состав которого входил в то время наш институт. (Тогда существовал такой порядок, что во время демонстраций и других массовых мероприятий на Красной площади представители Ленинского района размещались в первом ряду от Мавзолея.) После прохождения через Красную площадь все большие флаги, транспаранты, портреты вождей и руководителей, а также плакаты мы оставили у Кремлевской стены со стороны берега Москвы-реки и потом пошли пешком через Большой Москворецкий и Чугунный мосты и по Пятницкой улице.

А в середине декабря совершенно неожиданно мне и некоторым моим товарищам представился другой случай увидеть, и на этот раз совсем близко – даже в нескольких шагах от себя, – почти всех высших руководителей нашего государства: И. В. Сталина, В. М. Молотова, М. И. Калинина, К. Е. Ворошилова, Л. П. Берия, Л. М. Кагановича и других, а также видных военных деятелей. Это случилось в связи с тем, что 15 декабря во время испытаний нового самолета разбился великий летчик нашего времени В. П. Чкалов. (Кстати, он был депутатом Верховного Совета СССР от моей Чувашской АССР в палате Совета Союза.) Через пару дней состоялись его похороны на Красной площади, куда в качестве присутствующего народа привели и нас – студентов МИС и других вузов.

Мне тогда в тот очень холодный и морозный день повезло тем, что я надел на ноги валенки, на голову – меховую шапку-ушанку, а на руки – шерстяные варежки. Так как наш институт, как я уже отметил выше, относился к Ленинскому району, представители которого должны были размещаться в первом ряду от Мавзолея, нас поставили именно таким образом. Это и дало нам возможность очень близко увидеть всех руководителей, прошедших мимо нас – совсем рядом и поднявшихся затем на трибуну Мавзолея.

Сначала установленную на особых носилках с ручками урну с прахом покойного на орудийном лафете привезли из Дома Союзов к Историческому музею (этого, конечно, мы, находясь на Красной площади, сами не видели). Потом в проходе между Историческим музеем и Кремлевской стеной эти носилки перехватили на свои плечи руководители страны, причем впереди взяли их на левое плечо Сталин, а на правое – Молотов. После них расставились под носилками другие вожди. В таком порядке руководители донесли носилки с урной к Мавзолею и поставили их перед ним, после чего они все и еще какие-то высшие военные и гражданские лица поднялись на трибуну Мавзолея. Начался траурный митинг. Я, как, наверное, и все стоявшие рядом, не сводил глаз со Сталина. Хорошо запомнил, что тогда он был одет в очень дорогую короткую шубу-доху черно-бурого цвета с шерстью наружу. На голове у него была аналогичная же меховая шапка-ушанка с опущенными из-за мороза наушниками, а на ногах – белые теплые бурки вместо привычных черных кожаных сапог. Не помню, кто тогда выступал на митинге, и не видел, как проходило за Мавзолеем захоронение урны в Кремлевскую стену…

…Кстати, «великого и любимого вождя» И. В. Сталина и его соратников мне доводилось позже видеть на трибуне Мавзолея до войны еще четыре раза во время демонстраций 1 Мая и 7 Ноября. Мы – студенческая и, главным образом, комсомольская молодежь – всегда бывали активными участниками этих демонстраций. К ним нас специально подбирали, чтобы сформировать институтскую колонну, и группировали для нее строй из пяти человек, назначив одного из них старшим. Он должен был следить за своими коллегами в строе. Все демонстрации проходили очень весело, с пением, с музыкой духовых оркестров и танцами, с частыми остановками и нередко даже с распитием спиртных и других напитков. Все бывали одетыми во все лучшее.

Забегая далеко вперед, здесь же скажу, что последний раз я увидел И. В. Сталина уже мертвым в гробу 8 марта 1953 года, когда его тело было выставлено для прощания в Колонном зале Дома Союзов. Накануне вечером 7 марта я приехал в Москву из Солнечногорска, где тогда жил, и переночевал в квартире у товарища по германскому плену Сергея Кулешова в Малом Козихинском переулке. На следующий день встал очень рано и стал двигаться к Дому Союзов. При этом, начиная с площади Маяковского, мне пришлось идти по улицам Чехова и Пушкина (ныне Малая и Большая Дмитровка), обгоняя огромные массы людей, стоявших многокилометровой очередью, а фактически – беспорядочными толпами. В этих толпах возникали страшные давки, и некоторые люди даже гибли в них. Чтобы, не стоя на улице внизу в бессмысленных очередях, двигаться как можно быстрее вперед, я много раз заворачивал вправо или влево во дворы, забирался там на крыши мелких, одно-двухэтажных зданий и строений, бежал по этим крышам в сторону центра города и спрыгивал с них на улицу. И только таким образом, а также применяя другие «маневры» и приемы, мне удалось добраться до Дома Союзов, около которого, кстати, был неплохой порядок, и здесь войти в Колонный зал.

Проходя мимо гроба вождя, впервые заметил, что его лицо было в оспинках. На них я обратил внимание и позже в Мавзолее, куда покойного положили рядом с В. И. Лениным, когда мне пару раз удалось посетить тот же Мавзолей до того, как убрали из него тело Сталина и захоронили его у Кремлевской стены после XX съезда КПСС.

…Хотя это и не к месту и не ко времени, но я здесь же скажу еще о том, что случилось со мной 30 июля 1991 года. В тот день, случайно прочитав утром в газете сообщение о похоронах умершего несколько дней назад бывшего соратника И. В. Сталина и одного из виднейших руководителей Советского государства Л. М. Кагановича, едва не дожившего до 100 лет, я специально приехал к крематорию на Донском кладбище Москвы, чтобы посмотреть, как все это будет происходить. Здесь я увидел перед входом в ритуальный зал относительно небольшую толпу людей перед привезенным гробом покойного (в том числе знаменитого карикатуриста Бориса Ефимова), но оставаться в ней не стал и сразу же вошел зал, после чего никого из посторонних людей пускать в него не стали. В это время в зале прощались с покойной, внесенной в него накануне, и мне пришлось побыть при этом. Затем внесли в зал гроб с телом Л. М. Кагановича в сопровождении родственников, друзей и близких покойного. Гроб поставили на уходящий вниз постамент, и началось прощание с умершим с произнесением соответствующих кратких речей и щелканьем множества фотоаппаратов. Потом родные и близкие покойного приложились к его лицу, которое, кстати, было как у живого, закрыли его полотном, положили на гроб крышку, забили ее гвоздями, и постамент с гробом медленно опустился в подвал крематория. Таким образом, я тоже проводил Кагановича в последний путь. Через неделю в журнале «Огонек» номер 33 за 1991 год мне бросилось в глаза большое цветное фото с покойным в гробу и присутствовавшими рядом лицами. И в их числе я увидел также… очень четкое изображение себя…

…В конце декабря 1938 года мы благополучно сдали в институте все положенные зачеты по изучавшимся дисциплинам. И вот наступил первый день нового, 1939 года. Но мы его, как и другие 1 января 1940 и 1941 годов, особо не встречали: елок не ставили, в компании не собирались, не напивались, тостов не произносили, и все при этом проходило у нас буднично.

После первой сессии ко мне на несколько дней приехали родители.

На обратном пути дорогу от станции Канаш до Батырева родителям пришлось преодолеть на открытом кузове грузовика, и, как рассказывала позже мать, отец тогда простудился и сильно заболел легкими. Ему скоро стало плохо, и его положили в Батыревскую больницу, где в основном его опекал и, как мог, лечил мой крестный – фельдшер В. Н. Казанцев. Квалифицированной врачебной помощи отцу, конечно, оказано не было. Было сказано, что у отца крупозное воспаление легких (а может быть, была скоротечная чахотка?).

9 февраля ночью между 19 и 21 часами в аудитории номер 32 института вместе с друзьями посмотрел революционную кинокартину «Последняя ночь» (в ней играли престарелый И. Р. Пельтцер, молодой и красивый Алексей Консовский, очаровательная красавица Татьяна Окуневская и другие артисты). Оказалось, что та ночь стала для меня действительно последней по отношению к моему отцу.

На следующий день нам объявили, что в институте будут менять комсомольские билеты и для них понадобятся новые фотографии. Поэтому 12 февраля, в день, который выдался теплым и солнечным, я в фотоателье на Калужской площади сфотографировался на малые фото дважды – без головного убора в пиджачке и в серой кепке и зимнем пальто. А дома точно в это же время, как оказалось, хоронили скончавшегося 10 февраля в девятом часу ночи отца, фотографируя его вместе с членами семьи и другими близкими, среди которых меня, конечно, не могло быть. (7 февраля его привезли из больницы домой, так как посчитали, что здесь ему будет лучше, но так не получилось, и он дома же умер.)

14 февраля, наконец, я пересдал на тройку голубоглазому и доброму доценту Мельникову экзамен по математике. А 16 февраля после обеда, непосредственно перед началом занятий по физкультуре в спортивном зале Дома коммуны заглянул в висевший на стене комендатуры ящик с поступившими письмами и нашел в нем долгожданное письмо из дома. Оно сразу же удивило меня тем, что адрес на конверте и само письмо были написаны не привычной для меня рукой отца, а рукой брата Геннадия, который до этого никогда еще ко мне не писал. Поэтому сразу же меня охватила тревога, и это оказалось неспроста: брат написал, что «10 февраля умер величайший русский поэт А. С. Пушкин, и с этим днем совпала смерть нашего отца. Похоронили его с большим почетом 12 февраля. День был ясным и теплым».

Инстинктивно меня охватили громкие рыдания, и преподаватели, узнав, что со мной произошло, немедленно предоставили мне освобождение от занятий. Я вернулся с помощью друзей в свою кабину и, потрясенный страшной вестью, долго-долго провалялся на кровати, плача беспрерывно. Пришедший с занятий Степан несколько успокоил меня, после чего я дал себе клятву, что впредь буду учиться только хорошо.

Последние годы моей студенческой жизни, непосредственно предшествовавшие войне, были одними из наиболее счастливых в моей судьбе. Учеба была интересной, хотя давалась и нелегко. У меня было множество друзей. Я жил в городе своей мечты – Москве – и большего не желал. Не имея возможности долго отвлекаться на историю своей предвоенной юности, расскажу лишь отдельные ее наиболее интересные эпизоды.

Глава 7

1 сентября 1939 года осталось навеки печально известным тем, что в этот день Германия напала на Польшу, после чего через два-три дня Великобритания и Франция объявили войну Германии. Так началась Вторая мировая война. Правительство СССР, естественно, сразу тихо начало мобилизацию резервистов, и она стала проводиться во все увеличивающемся масштабе.

17 сентября наши войска вступили на территории Западной Украины и Западной Белоруссии (для проведения этой операции были мобилизованы даже несколько наших студентов-старшекурсников, отслуживших ранее в армии, и особенно – имевшие военные командирские звания). В сентябре же Эстония, Латвия и Литва были вынуждены заключить с СССР договоры о «взаимопомощи».

В этот период на втором курсе учебы в институте очень большое значение у нас стали придавать изучению предмета «Военное дело», занимавшего 140 учебных часов. По этому предмету (в основном по пехотной специальности) нам пришлось летом 1940 года держать экзамен, который я сдал на пятерку. Кафедрой военного дела в те годы руководил авиатор майор Осинцев, а чаще всего преподавал предмет, а особенно тактику, нерослый и сутулый пожилой полковник-артиллерист Горин, который был очень интеллигентным и добрым человеком. На занятиях по военному делу мы хорошо изучили трехлинейную винтовку образца 1891/1930 годов конструкции С. И. Мосина калибра 7,62 мм и даже стреляли из нее боевыми патронами.

Однажды в один из несолнечных прохладных, но сухих дней конца апреля 1940 года полковник Горин повез нас на электричке с Курского вокзала до станции Битца, где мы вышли и направились влево от полотна железной дороги, направляясь по полю в сторону леса. Местность была хорошо пригодной для проведения военной учебы, и Горин провел с нами практическое занятие по отработке тактики боя, включая перебежки, лазания по-пла стунски и пр. Все проходило очень весело, и это занятие многие из нас запомнили на всю жизнь.

Еще одним незабываемым для меня и моих друзей событием, связанным с изучением предмета «Военное дело», была сдача норм на значок ПВХО (кажется, второй ступени, а значок ПВХО первой ступени у меня уже был). Для этого в один из теплых солнечных майских дней 1940 года нас привели в Нескучный сад рядом с Окружной железной дорогой и заставили спуститься в ближайший к ней длинный и глубокий овраг, выходивший к Москве-реке. В этом овраге находился деревянный барак, предназначенный специально для сдачи норм на значок ПВХО. Нас ввели в тот барак, который изнутри был хорошо загерметизирован, заставили надеть на лицо противогаз, а на остальные части тела – противоипритный костюм, усадили на скамейки и заполнили барак ядовитым газом (по-видимому, хлорпикрином). Затем двери барака плотно закрыли, нас оставили в нем положенное время и потом выпустили на волю. Таким образом, мы все благополучно сдали нормы на значок ПВХО. Разумеется, занятие это было далеко не из приятных. Слава богу, теперь от того барака не осталось и следа, и на месте этого строения устроен хороший пруд, возле которого летом люди загорают под солнцем, а молодежь еще и купается…

В дополнение к сказанному о военной учебе отмечу, что в апреле 1940 года в институте организовали курсы пулеметчиков, которые вел один из отслуживших ранее в армии студентов – третьекурсник Котов, одновременно являвшийся редактором институтской многотиражной газеты «Сталь» и секретарем комсомольской организации. На курсах изучали громоздкий, старой конструкции пулемет «Максим» и часто стреляли из него в тире. Я очень хотел записаться на них, но мой сосед по кабине Степан Кадышев, еще ранее «уполномоченный» моим покойным отцом всячески следить за мной, не дал мне это сделать, и, как я теперь полагаю, поступил правильно…

1 и 2 ноября 1939 года состоялось официальное принятие Западной Белоруссии и Западной Украины в состав соответствующих республик СССР. Где-то в середине ноября 1939 года в аудитории номер 41 института состоялась большая лекция одного молодого полковника о международном положении. Она была для нас очень интересной. При этом лектор лихо жонглировал опасными словами и хвастался «блестящими» перспективами для нашей страны в военном отношении. Он открыто заявил, что вскоре и Финляндия будет в составе СССР, так как «вот-вот начнется война с этим мелким государством, и после того, как болота на границах и внутри Финляндии замерзнут, наши танки легко промчатся до Хельсинки и ее границ со Швецией и Норвегией».

И действительно, 30 ноября началась финская война. При этом некоторые студенты и аспиранты нашего института, как и других вузов, предприятий и организаций, сразу подали заявления о включении их в состав лыжных батальонов, направляемых на фронт против белофиннов. Подумал было и я сделать то же самое, но Степан решительно отверг мое намерение. В итоге от института записались в лыжный батальон лишь несколько самых отборных лиц, но отправиться на фронт, к счастью, они не успели.

Летом 1940 года руководство страны, готовясь к неизбежной войне, приняло ряд новых, очень серьезных мер по укреплению трудовой дисциплины, обеспечению режима экономии, повышению эффективности и качества труда и увеличению выпуска продукции. Началось создание строго специализированных по профессиям ремесленных (РУ) и профессионально-технических (ПТУ) училищ и школ фабрично-заводского обучения (ФЗО), куда стали мобилизовывать подростков, их одевали в форменную одежду – шинели и пиджачки с петлицами на воротнике и фуражки с соответствующими эмблемами и поселяли в особые общежития-казармы.

26 июня вышло постановление об упорядочении трудовой дисциплины и о переходе на восьмичасовой рабочий день с семичасового, установленного в 1927 году. По нему был запрещен самовольный уход рабочих и служащих с предприятий и учреждений, то есть фактически создан новый режим крепостного права, который просуществовал в нашей стране вплоть до весны 1956 года. За опоздание на работу на 20 минут полагалось удержание в течение полугода месячной зарплаты на 25 %, а за прогул без уважительных причин – отдача под суд и удержание зарплаты на 25 %. За самовольный же уход с работы грозила тюрьма сроком от 2 до 6 месяцев.

Летом же 1940 года наши войска вступили на территорию Бессарабии и Западной Буковины, отняли их у Румынии и присоединили к СССР. В августе произошло официальное принятие Литвы, Латвии и Эстонии в состав нашего государства. Будучи на летних каникулах дома, я узнал по радио и из газет, что в Мексике 21 августа устранен главный враг Сталина – Л. Д. Троцкий, убитый «его же человеком», испанцем Рамоном Меркадером, которого за тот «подвиг» наградили званием Героя Советского Союза и после смерти похоронили под фамилией Лопес на Кунцевском кладбище Москвы.

На третьем курсе с осени 1940 года мы начали изучать дисциплины, уже непосредственно относившиеся к нашей будущей специальности металлурга: детали машин, физическую химию, металлографию, теорию металлургических процессов, электротехнику, теплотехнику, металлургические печи, теорию механизмов и машин, грузоподъемные машины, минералогию и кристаллографию.

Из всех лекторов, которых мы на третьем курсе – в течение пятого и шестого семестров – слушали, упомяну лишь читавшего курс металлургических печей доцента Александра Ивановича Ващенко. Это был очень красивый мужчина – хохол с голубыми-голубыми глазами, говоривший, однако, не очень четко и интересно. С ним у меня в 1941 году в разные месяцы происходили как неприятные, так и хорошие происшествия, о чем скажу потом ниже особо.

В начале осени 1940 года руководство СССР, стремясь максимально экономить в стране во всем, неожиданно ввело в действие такой порядок, что все отслужившие свой срок в Красной армии военнослужащие должны были после демобилизации возвращаться домой не в свежем и красивом военном обмундировании, как это всегда было принято, а в той, как правило, старой и рваной одежде и обуви, в которых были призваны на службу. Несомненно, это было большим перегибом и неуважением по отношению к народу. (В войну этот порядок был отменен.) Сразу же после введения этого порядка мне пришлось встретиться на Казанском вокзале в Москве с демобилизованными из армии земляками, уезжавшими на родину. Они не знали, с какими же от стыда глазами предстанут дома в деревне перед близкими людьми в старой гражданской одежде и обуви.

В первых числах октября того же года вузовцев страны сразил страшный удар: стипендию решили платить только тем, кто на экзаменах получил лишь высокие (отличные и хорошие) оценки. А среди студентов, имеющих такие оценки, набиралось не более 20 процентов. Я, к несчастью, к их числу не относился, так как имел одну тройку. Пришлось сообщить маме о постигшем меня несчастье и спросить у нее, как же мне дальше поступить: бросить учебу или продолжать ее. Ответ был однозначным: учебу продолжать, а нужные для этого деньги в минимально необходимом количестве она, пусть даже с самыми великими муками, будет добывать и ежемесячно присылать. (В это время в Институте военных инженеров железнодорожного транспорта в Новосибирске начал учиться мой брат Геннадий, которому, хотя он и получал высокую стипендию и носил казенное обмундирование, тоже требовалась какая-то денежная помощь.)

Чтобы добывать для моей учебы в институте деньги, моей матери – сельской учительнице и вдове с пятью детьми – пришлось взять на себя в своей деревенской начальной школе много дополнительных – сверхурочных часов работы и перевести моих двух других младших братьев – Виталия (1925 года рождения) и Анатолия (1927 года рождения) из Батыревской средней школы в местный педагогический техникум, где учащимся платили небольшую стипендию. По той же причине обучалась и получила среднее образование не в средней школе, а в этом техникуме моя сестра Инесса (1932 года рождения).

А еще мама имела большой приусадебный участок земли под картофель и яблоневый сад, содержала во дворе немалое поголовье скота (корову, телку, до 15 овец, не менее двух свиней) и птицы (до 30 кур), а в саду – до 12 пчелиных ульев. Продавала местным жителям яблоки, мед и еще что-то. Ей приходилось тяжело физически работать с раннего утра до поздней ночи, не зная отдыха и питаясь кое-как. В нерабочей одежде я видел ее крайне редко. Мои братья носили почти лишь ношенные старшими детьми одежду и обувь. И все это было исключительно из-за меня. Бедная мама! После войны, в которой участвовали три ее сына, она была удостоена высокого звания заслуженной учительницы Чувашской республики. Была награждена медалью «Материнская слава», орденом Ленина, а также другими медалями. Умерла мама 6 сентября 1980 года, прожив 82 года, причем даже не знала точной даты своего рождения, так как ею не интересовалась – всегда «было не до этого»…

Осенью 1940 года я и мой сосед по кабине Иван Митрофанов записались в секцию борьбы дзюдо. Этот вид борьбы в нашей стране еще не был распространен. Кроме нас в секцию борьбы дзюдо записались: по полутяжелой и средней весовым категориям – мой одногруппник Борис Денежкин и четверокурсники Коля (Николай Михайлович) Новожилов (в будущем доктор технических наук – изобретатель способа сварки в среде углекислого газа), кореец Роман Ли, Костя Зайцев (погиб на войне, был снайпером) и ныне еще живой Гриша Гордон; по полулегкой и легкой весовым категориям – мой же одногруппник Женя Майонов и четверокурсники Костя Мурышкин (мой русский земляк из Чебоксар, потом проработавший до конца жизни инженером на Кузнецком металлургическом комбинате) и Илья Пругер (погиб на войне) и, наконец, по наилегчайшей весовой категории (по «весу мухи» – до 52 кг) – другой мой одногруппник Талька (Виталий) Лукоянов (он сильно окал при разговорах, так как был родом из Владимирской области). К последней категории относился и я. Но в нашей секции были еще и двое-трое других ребят, которых уже не помню.

Руководителем и тренером секции дзюдо был очень добрый, спокойный небольшого роста спортсмен Коля Симкин в возрасте примерно 30 лет (после войны, летом 1947 года я видел его у завода «Красный пролетарий» живым и в добром здравии, беседовал с ним), толщина шеи которого, как и у многих борцов-атлетов, была практически равна ширине головы. Занятия проходили в основном в спортивном зале Дома коммуны, а нередко (главным образом в выходные дни) – в спортивном зале старинного двухэтажного здания Центрального дома Красной армии, до которого очень долго надо было ехать на трамвае. Занимались и в других местах.