Кентавры на мосту

– Да, набраться – в любом случае, – откликнулся Фозанов, вне очереди опрокидывая еще одну рюмку.

– Представим такую картину, – вставил Господи, откинув голову и широко охватывая взглядом комнату. – Мы желаем человеку зла, а сами работаем на него. И зло случается. Мы победили? Нет, зло сказывается и на нас.

– Давайте похороним, – сказал Омский, – классовую борьбу. Только не вместе с нами.

– Пускай мертвые хоронят своих мертвых. Этот мертвый нам не свой, – включился Сансарыч, – да и, кажется, мы еще живы.

– Завтра посчитаем – проверим, – отозвался Звездочет.

– У меня есть тост, – начал Омский.

– Есть тост и пить тост – не одно и то же, – назидательно (и, судя по всему, не впервые) произнес Звездочет.

– Согласен, их двое. Так вот, одну школку, в которой я работал, дети оформляли к дню учителя. И на плакате написали, но не раздельно…

– И неслиянно, – опять встрял Звездочет и поднял указательный палец.

– А слитно: «Сднем учителя!»

– А к чему тут день учителя?

– День, день, куда ты его денешь – учителя?

– У нас тут не день, а жизнь учителя!

– Так вот, выпьем за то, чтобы нас не сднули… – закончил Омский.

Все зачокались. Красное лилось в бокалы и прочую подходящую посуду; на скатерти появились первые свежие пятна. Оживление росло. Жанна с неизбежностью становилась центром общего интереса, взгляды устремлялись в ее сторону, и лицо ее начало раскрасневаться.

– Что мы все пьем да пьем, – сказала она, допила свой бокал и подставила его Комиссару для пополнения. – Расскажите что-нибудь интересненькое.

Комиссар, наливая, начал рассказывать.

Рассказ Комиссара

– Был у меня одноклассник (бокал долит), который влюбился в нашу учительницу (так, уже интересно!). Собственно, мы все были в нее влюблены. Нет, не так: мы на нее молились, цветы ей носили, запихивали их в почтовый ящик, а он влюбился серьезно. И на выпускном сделал ей предложение (предложение – единица синтаксиса). А она рассмеялась. У нее сын – наш ровесник (шарман, шарман!). И согласилась. И жили они душа в душу (где же драма?). Но ее сын не очень принял Петра (так, начинается). Они ссорились, чуть не до драки. А потом случилась настоящая драка – не между ними, а на улице, с какими-то отморозками. Они там оба оказались. И одного убили (одноклассника? сына?). Зарезали одного отморозка. Его же ножом – наши ребята с ножами никогда не ходили. Район хулиганский, но не до такой степени, обходились подручными средствами. И Петра посадили за убийство. Жена ему в тюрьму передачи носила. А история мутная: рассказывают, он чужую вину взял (догадываюсь чью). Да, убил, говорят, сын учительницы. Но отсидел Петр (а дальше что было?). Учительница заболела и умерла, сын ее служил в одной части со мной и погиб: парашют не раскрылся. А Петр стал священником. Попадья у него такая симпатичная – один в один наша учительница…

Все выпили за любовь. Жанна даже дважды. Четвертушка Фозанова истекла, и он перешел на ликер. В нем действительно клубилась какая-то блескучая взвесь, но никто бы не стал утверждать, что золото. Правда, раньше золота никто не пробовал. Если оно блестит, почему бы ему не быть таким противным на вкус? Омский пил вино и пытался сообразить, сколько его нужно, чтобы хоть чуть-чуть пресуществиться. Жанна снова потребовала историй, но теперь любви ей было мало, она возжелала мистики.

Мистическая новелла Омского

– Знаете, иду я однажды с дамой (Омский с дамой – вообще не катит; с другой стороны – почему нет?), а навстречу – чудак с ротвейлером (вот собака!). И я, в живописных целях, говорю: «Вот, мол, животное, возьмет в рот чью-нибудь руку, а рука – хрусть пополам». И тут у меня ровно надвое разлетаются очки. Пять лет носил, а сказал магические слова – и разлетелись. (И все?) У этого эпизода есть продолжение. Рассказываю я о нем как-то другой даме (откуда у него эти дамы берутся? По виду не скажешь). Ну и опять произношу это «хрусть пополам». Гуляем мы по парку, у меня в руке – портфель. Все нормально, полное спокойствие. Пришел домой, смотрю – а в портфеле, знаете, такая пластиковая дуга под ручкой, с внутренней стороны, – аккуратно так расколота. И не было ни удара, ни звука – ничего. С тех пор сколько раз ни рассказываю, повторяю «хрусть пополам» – и ничего не происходит. Я уже стал думать, что случайность. А сейчас сомневаюсь: а если у слов лимит есть (это он про что?)? Например, три раза на одну жизнь. И кто знает, когда этот третий раз будет и что при этом разлетится. Когда через рельсы перехожу, например, никогда эту историю не рассказываю. Ну, хрусть?

Омский поднял стакан, плеснул в рот и захрустел красное соленым огурцом.

– А я так считаю, – сказала Жанна, – что с мистикой мы сталкиваемся со своей же подачи. Приглашаем ее в гости как бы. Вот были мы…

Уже начался мемуар Жанны, а мы и не заметили

… с младшими в маленькой церкви в Звенигороде. Там еще рублевские фрески, но от них ничего почти не осталось. И увидеть их можно только с хоров. Просим батюшку местного: пустите на хоры Рублева поглядеть. Там для этого надо специально дверь на лестницу открывать. Батюшка смеется: зачем? Что вы там собираетесь увидеть – Царствие небесное? Однако открыл, мы его упросили. Поднялись на хоры, глянули на темную стену – едва-едва контуры фрески проступают, красок уже, конечно, никаких, какие там краски через шестьсот лет.

Тут она остановилась, точно представив этот разрыв во времени и испугавшись его. Застыла с бокалом.

– Шестьсот лет – уму непостижимо (а пятьсот – ближе? А двадцать? А вчера?). Спускаемся, благодарим батюшку, а ко мне подходит маленький Вася и говорит: «Хорошо, что пустили, там и вправду Царствие небесное, когда еще туда попадешь».

– Ну, за детей, – скомандовал Господи.

– Слушайте, сколько лет подряд можно с детьми работать? – задала вопрос как-то незаметно заприсутствовавшая жена Сансарыча. И тут ее только и увидели (Сансарыч, впрочем, видел уже давно и подавал всяческие знаки любви и уважения). – В нормальных странах можно годичный отпуск брать. Говорят, предотвращает профессиональное выгорание.

– Вот я вам один анекдот расскажу, – вставил Звездочет.

– Анекдоты приветствуются, – изрек Господи.

Анекдот Звездочета

– Это сравнительно короткий анекдот. Попадает однажды пророк Иона в брюхо антропоморфного пылесоса (что это, ёркин-пёркин, за анекдот такой?). И чувствует, что все, конец, хуже ему, чем внутри кита. Вокруг пыль, грязь, бог знает что. И обращается к пылесосу: «Из глубины воззвах…» и все такое. А пылесос ему: «Ну, прости, брат, я думал, ты втянулся…»

Господи, тряся бородой, погрозил Звездочету:

– Кощунничаете, молодой человек (не такой уж и молодой)! Вот я вам сейчас расскажу про то, что такое втянулся.

С этого места начинается житие, рассказанное Господи

– Родился один мальчик. В советской интеллигентной семье, между прочим. Был он третьим ребенком. Первые пошли по технической части, а он сразу знал, что инженером не станет. Стихи писал, английский язык выучил. Потом итальянский. В хоровой кружок ходил. Филфак окончил. И все его в храм тянуло. Вокруг – жизнь советская, суетная, а ему хотелось чего-то другого, настоящего. Познакомили его с одним очень известным священником, я фамилию называть не буду, но вы его знаете, он еще мученическую смерть от топора принял. Священник его окрестил, и окунулся наш молодой человек в церковную жизнь по самое не могу (откуда такой стилек-то, Господи!). Праздники там всякие, в хоре опять же поет, в церкви помогает. Дальше – больше. Ушел в паломники, два паломничества совершил – на Афон и в Иерусалим, год в Крыму в пещере прожил, знаете – недалеко от Бахчисарая в пещерах монахи живут: такая узкая тропка, вниз – трехсотметровая пропасть, а он живет себе в углублении – там только лежанка и помещается – за занавеской летом и зимой. И до того дошел, что стал чудеса творить. Народ к нему потянулся. Знаю две пары, которые долго детей не могли завести, так он действительно помог (и я бы помог, тоже мне фокус, – почти вслух пробормотал Фозанов), наложением рук лечить стал. И вроде как и сам убедился, что через него благодать передается. Ну, думает, все, святым стал. Что теперь делать-то? И видение ему было: отодвигается занавеска и входит некто, ликом черен, и говорит: если ты святой, прыгай вниз – бог поддержит.

– И что, прыгнул?

– Прыгнул. Он ведь как решил: если не прыгну, то, значит, как Иисус поступлю, а это нехорошо – с богом святостью равняться. Надо хоть в чем-то хуже быть, глупее, что ли, поддаться на уловку нечистого.

– Долго со скалы соскребали? – проявил интерес Фозанов.

– А он не разбился. За куст зацепился одеждой. Висит, значит, и Христа славит: поддержал-таки. Скалолазов вызывали, сняли его.

– А что с ним потом было? – спросила Жанна.

– Потом было. Может, будет еще, – и Господи выпил бокал залпом.

Разлили остатки. По окружности осиротевшего дна бутыли тянулся прерывистый красный след. Фозанов деловито долакивал ликер. Комиссар из каких-то таинственных запасников достал еще две бутылки красного, на этот раз уже обычных, человеческих размеров.

– А вот у меня был знакомый, который решил, что он волхв, —

это уже легенда Сансарыча об озерном волхве

– У него тоже чудесные способности обнаружились. До такой степени, что он создал секту своего имени и ушел в леса. Правда, недалеко, – Сансарыч усмехнулся. – Жил он с фанатиками, которые ему поклонялись, – их было человек двадцать, – в палатках, на карельских озерах, на перешейке. Придумал такое правило, что ночевать можно у одного озера только раз (интересно почему?). Кстати, знаете, сколько озер на перешейке? (Откуда?) Почти семьсот. Так что их должно было хватить года на два. Если государственные праздники пропускать.

– И они продержались два года?

– Ну да… Ловили рыбу, какая попадется, питались подножным кормом, а зимой он посылал за всем необходимым в ближайшие поселки, в Выборг, Зеленогорск, иногда и в Питер. Сам он из леса не выходил и только творил чудеса: то укажет, где клад лежит, то из проруби вытащит здоровую щуку чуть не голой рукой… Рассказывали, оборачивался белкой, чомгой, лососем. Обучал своих какому-то древнефинскому наречию, на нем и колдовал. На закате на берегу озера произносил заклинания, в священное безумие впадал…