Огюст Конт. Его жизнь и философская деятельность

Так Конт описывает свое положение перед баллотировкой в 1843 году. На этот раз опасность миновала; несмотря на бурные прения в совете и на то, что вопрос о его переизбрании несколько раз откладывался, он был избран в конце концов единогласно. Но ближайшее будущее нисколько не прояснилось. Конт обращался к министру с ходатайством уничтожить этот порядок переизбрания и назначить его постоянным экзаменатором. Он указывает на то, что во время процесса с издателем ему угрожали потерей места в Политехнической школе, если он упомянет в своей речи имя Араго. Он утверждал, что подвергается преследованию не из-за личной неприязни, а из-за своих философских взглядов, за порицание ложного духа, царящего в области знания, в особенности в математике, и так далее. И хотя министр был на его стороне, но установившегося порядка не мог изменить ради частного случая. В следующем, 1844 году испытанному экзаменатору был предпочтен какой-то неизвестный человек. Материальное крушение, предвиденное Контом, началось. Но он был этим взволнован далеко не так сильно, как можно было бы ожидать. У него сложился уже иной взгляд на то, каким образом философ-реформатор должен быть обеспечен в своих средствах существования.

Итак, материальный кризис наступил, когда Конт достиг вершины развития своих умственных сил, когда он закончил и отпечатал «Курс положительной философии». Упорнейший труд целых шестнадцати лет ничего не принес ему в материальном отношении! И какой труд! Поставивший. Конта во главе философского развития мысли XIX века! Скажем теперь, как он трудился над своим сочинением.

Конт обладал удивительной памятью. Весь свой громадный запас знаний он приобрел в юности и удерживал его в голове до последних дней. Приступив к выработке собственной системы, он стал придерживаться так называемой мозговой гигиены. В 1842 году он писал, что вот уже двадцать лет, как перестал читать произведения, имеющие близкое отношение к тому вопросу, которым он сам занимался, исключая только те случаи, когда он рассчитывал приобрести новые фактические сведения, казавшиеся ему полезными. Такое самоограничение, говорит он, несколько стеснительно, зато благодаря ему он выигрывает в последовательности и ясности своих мыслей; может быть, в частностях он делает погрешности и упущения, но читатель не должен требовать от него специальных познаний во всех отраслях науки. Переходя в последних двух томах «Курса…» к социальным вопросам, он еще дальше проводит свою мозговую гигиену: он перестает совсем читать политические и философские журналы, даже ежедневные газеты и т. д., ограничиваясь одними только известиями Академии наук. Он хотел бы убедить всякого истинного философа, насколько подобный умственный режим, находившийся, по его словам, в тесной гармонии с его уединенной жизнью, может содействовать в настоящее время возвышенности воззрений и беспристрастности чувств, давая возможность лучше и вернее представлять себе общий характер событий, затемняемый обыкновенно периодической печатью и парламентскими речами в интересах разных вопросов дня. По этому пути отрешения от современной литературы Конт ушел очень далеко, что, конечно, отразилось плачевнейшим образом на всех его последующих трудах. Как бы мы ни относились к этой своеобразной мозговой гигиене, несомненно одно, что она находилась в самой тесной связи с его чрезвычайным самомнением. Для человека, возвестившего людям наступление новой эпохи, для первосвященника человечества – что такое вся эта текущая пресса с ее преходящими радостями и горестями, вся эта современная литература, шумливая и мятущаяся, порывающая связи с вековыми традициями и не дающая взамен их никакого нового столь же могучего, столь же властного руководящего начала?.. С вершины своего величия Конт предлагает проходить мимо нее с закрытыми глазами. Только безграничная вера в собственный ум, только непомерное самомнение могли внушить ему мысль о мозговой гигиене. Впрочем, вначале она имела еще сравнительно безобидный характер: Конт, казалось, только хотел быть вполне самостоятельным при выработке собственной философской системы и лишь отложил до поры до времени знакомство с разными современными учениями. Но, совершив свой великий труд, он уверовал в непогрешимость его, и тогда мозговая гигиена превратилась в своего рода аскетизм.

Благодаря громадной памяти, Конт удерживал в голове не только всю массу нужных ему фактов, но и всю последовательность развития своих мыслей. Приступая к работе, он сначала долго обдумывал ее, уяснял план и основные идеи, обдумывал всё до мельчайших подробностей. Так что прежде чем писать, у него в голове было уже совершенно закончено и отделано задуманное произведение. И все это делалось без всяких набросков, заметок, конспектов. Затем он говорил себе, что книга, собственно, уже готова, остается только написать ее, и он приступал к этой чисто внешней для него операции. Взявшись за перо, он оставлял его, только дописав последнее слово, только изложивши на бумаге все то, что было у него в голове. Он превращался в пишущую машину, писал почти без помарок и тотчас же отдавал в типографию, поспевая работать за наборщиками. В корректуре он также не делал почти никаких исправлений и читал всего лишь одну корректуру. Да не подумает читатель, что мы говорим о каких-либо мелких статьях. Нет, таким образом был написан и отпечатан шеститомный «Курс положительной философии», чем, вероятно, и объясняются встречающиеся в нем повторения, длинноты и местами тяжесть слога. Всего этого Конт легко мог бы избежать, если бы перечитывал несколько раз написанное или, по крайней мере, делал исправления в корректуре.

Экзаменаторство и репетиторство в Политехнической школе, частные уроки, затем чтение публичных лекций и, наконец, работа над философской системой поглощали все время Конта. Внешняя жизнь его отличалась чрезвычайным однообразием. Поездки, совершаемые для производства экзаменов, носили официальный характер. Все время вне занятий, посвященных зарабатыванию средств к существованию, проходило в постоянных размышлениях или писании. Единственным развлечением служили прогулки, или, как называл их Конт, «философское фланирование». Но из самого названия уже видно, что и тут размышления не оставляли его. Не без затруднений г-же Конт удалось уговорить своего отшельника отправиться в театр на итальянскую оперу. У Конта, по-видимому, была некоторая склонность к музыке. Он имел хороший голос и сам пел с большим воодушевлением и выразительностью «Марсельезу» и другие песни. Итальянская опера очень понравилась ему; он абонировался и с тех пор стал постоянно посещать ее. Впоследствии он придавал громадное значение этому своему пристрастию, видя в нем первый признак пробуждения его души к новой жизни сердцем. Мирное течение жизни нарушалось лишь ссорами с женой да личными счетами с разными математиками и учеными, не дававшими, как мы видели, ему ходу. Если бы Конт поменьше думал обо всей этой педантократии, не давал бы всяким личным неприятностям и неудачам взять силу над собой и придерживался бы того прекрасного правила, о котором говорила ему жена, – а именно, что великим сердцам не подобает выносить на люди свои беспокойства и внутренние страдания, – то, наверное, он вышел бы победителем из своей борьбы с ученым миром. Теперь же, раз крушение началось, философ, не сумевший по-философски отнестись к жизни, неизбежно должен был катиться под гору, пока не выкатился совсем за пределы политехнического и вообще педантократического мира.

Потеряв место экзаменатора, он некоторое время еще колеблется и сомневается: то ему кажется, что он потеряет и другие занятия, то надеется, что его непременно изберут на следующий год в экзаменаторы. Поэтому, не подыскивая никаких новых занятий, он решил воспользоваться пока для пополнения дефицита в своем годовом бюджете предложением трех англичан. Надо заметить, что «Курс положительной философии» обратил на себя внимание выдающихся мыслителей в Англии раньше, чем во Франции, или, по крайней мере, в первой раньше нашлись мыслители, печатно заявившие свое одобрение французскому философу. Так, знаменитый физик Брюстер написал в 1838 году журнальную статью по поводу первых томов «Курса…», в которой он признает за Контом обширные познания, глубину мыслей, полное беспристрастие и так далее, хотя как истого англичанина его приводят в недоумение крайность и дерзость некоторых взглядов Конта, и он говорит, что, благодарение Богу, в английских школах невозможен еще подобный преподаватель. Но особенно много сделал для Конта Милль. Он сам признается в своей «Автобиографии», что более всех содействовал распространению Контовых теорий в Англии и что он многое почерпнул у Конта.

«Я был пламенным поклонником сочинений Конта, – говорит знаменитый англичанин, – прежде чем вошел с ним в какие-либо отношения; во всю мою жизнь его я никогда не видел, но в продолжение нескольких лет мы поддерживали постоянную переписку, пока она не сделалась слишком полемической и наша ревность в этом отношении не охладела. Я первый стал реже писать, а он первый вовсе прекратил переписку…»

Переписка эта завязалась в 1841 году и продолжалась до 1845 года. В ней не только обсуждались различные философские и общественные вопросы, но Конт посвящал своего друга-философа и в свою личную жизнь, описывая ему подробно борьбу с учеными и материальные невзгоды. Милль принимал близко к сердцу тяжелое положение уединенного мыслителя и, когда ему стала угрожать опасность потерять место, предложил некоторую денежную помощь. Конт принял предложение.

«Вы видите, – пишет он ему по поводу потери места, – что это случайное происшествие сводится, строго говоря, к простому денежному убытку, какой могло бы причинить мне воровство, пожар, болезнь и тому подобное. К несчастью, у меня нет, как Вы знаете, никакого имущества и никаких сбережений, а потому такой убыток, каковы бы ни были причины, вызвавшие его, чрезвычайно тяжело отзовется на моем положении. Я не могу в течение года изменить свое личное существование, ни что-либо убавить в тех удобствах, которых по справедливости может ожидать от меня болезненная женщина (жена)… С другой стороны, я не могу приискивать новых источников существования, так как в таком случае я получил бы средства уже тогда, когда они мне будут не нужны. Поэтому-то я вынужден искать против бедствия случайного и преходящего средство подобного же рода, то есть обращаться к помощи моих друзей и покровителей».

Затем Конт говорит, что во Франции у него нет богатых друзей, а брать деньги от людей, столь же неимущих, как и он сам, он не может. К тому же во Франции, где покровительством наук занимается в основном правительство, подобного рода патронаж развит слабо. Другое дело Англия. Там, ему кажется, нетрудно было бы собрать сумму в шесть тысяч франков среди богачей, сочувствующих позитивной философии.

«Было бы, между прочим, небесполезно испытать в настоящее время, пользуется ли позитивная философия в Англии достаточным кредитом для того, чтобы там можно было быстро реализовать заем в шесть тысяч франков, так как я хотел бы быть обязанным в этом отношении только моим действительным единомышленникам, относящимся ко мне с почтением и симпатией».

Затем он указывает прямо на некоторых лиц, могущих, по его мнению, принять участие в подписке, но он не желал бы, чтобы Милль жертвовал чем-либо из своих средств. Милль без видимых затруднений собрал шесть тысяч франков. Их дали известный историк Грот, писатель и политический деятель Молесуорт и Райкс Кэрри. Конт был очень обрадован. «Все, по-видимому, – пишет он Миллю, – складывается теперь самым благоприятным образом, чтобы сделать для меня нечувствительным временный удар, нанесенный моему материальному положению».

Посылая деньги, Милль, однако, советовал Конту приискать себе работу и предлагал ему сотрудничество в английских журналах. Едва ли такая мысль могла понравиться Конту. Хотя он и принял предложение, и говорит даже, о чем намерен писать, однако из этого ничего не вышло. Конт в это время не только не писал уже журнальных статей, но и не читал вовсе журналов. Относительно же критического разбора разных книг он прямо говорит, что этим делом могут заняться он, Милль – по части английских книг, а Литтре – по части французских, что такое занятие было бы противно его установившимся привычкам, и просит пощадить его силы и время, которые необходимы ему для работы над основными вопросами. Действительно, Конт был сильно занят обдумыванием своего второго капитального произведения, «Системы положительной политики»; он создавал свою положительную религию, в которой предназначал себе великую роль основателя и первосвященника. Перед его умственным взором уже мелькали многочисленные толпы последователей, которые, естественно, не допустят своего верховного наставника добывать себе средства существования посторонними заработками. А тут предлагают писать журнальные статьи, рецензии!.. Он видимо уклонялся.

Надежды Конта снова попасть на место экзаменатора не оправдались: его не выбрали ни в 1845 году, ни в 1846-м.

Между тем англичане отказались продлить еще на год свою субсидию. Это сильно раздражило философа. В письме к Миллю он высказывает уже прямо мысль, что поддержка со стороны лиц, сочувствующих его философии, должна быть не временная, а постоянная, что он, как бывший экзаменатор Политехнической школы, в высшей степени признателен за оказанную ему услугу, но, как автор «Системы положительной философии», находит, что лица, поддержавшие его, недостаточно сильно прониклись новыми убеждениями, иначе они не отказывались бы от того, что составляет их прямую обязанность. Милль защищал своих друзей. Переписка приняла несколько острый характер; к тому же философы сильно разошлись по некоторым общественным вопросам. Точное научное понимание практичного англичанина восставало против сентиментального сердечного элемента, все резче и резче дававшего себя знать в произведениях и письмах утописта-француза. За охлаждением скоро последовал полный разрыв, и в 1846 году переписка прекратилась.

Нельзя сказать, чтобы Конт в это время сильно нуждался. Он сохранял еще за собою место репетитора в Политехнической школе и преподавателя математики в частном учебном заведении, что давало ему пять тысяч франков. Но он разошелся с женой и обязался выдавать ей ежегодно три тысячи франков; ввиду стеснительных обстоятельств он уменьшил эту сумму до двух тысяч. Все же ему не хватало указанных средств, чтобы поддерживать прежний образ жизни. Частных уроков или каких-либо других занятий он не искал. Конт слишком был занят своей социальной системой. Поэтому, чтобы покрывать ежегодные недочеты, он прибегал к займам у друзей или просто пользовался безвозвратными субсидиями. В 1848 году он лишился места в частном заведении и остался, следовательно, лишь при двух тысячах франках, и то крайне ненадежных. В таком положении оставаться было уже невозможно. И вот Литтре, в то время один из самых преданных его учеников, предложил своему учителю устроить подписку между последователями. Несколько раньше сам Конт обратился с любопытным воззванием ко всему западноевропейскому обществу. Он говорит о беспримерных преследованиях, претерпеваемых им от злобствующей педантократии; она, эта ученая клика, не останавливается ни перед чем, лишь бы только это имело законный вид. К счастью, прошли уже те времена, когда посягали на жизнь и свободу, и теперь он может поплатиться только своим имущественным положением. И вот, когда прожито уже полвека, он должен снова возвратиться к скромному и трудному занятию первых годов своей юности, то есть снова существовать на средства, зарабатываемые частными уроками. Поэтому-то он и взывает без всяких обиняков к западноевропейскому обществу и просит, чтобы ему, как простому пролетарию, была доставлена, наконец, возможность приложить свои профессиональные знания. Это – социальный долг как тех, кто принимает все учение его целиком, так и тех, кто разделяет только его философские принципы; в особенности первые должны позаботиться, чтобы «главный орган позитивизма» не изнывал в нищете в пору своей наибольшей зрелости.

«Такое воззвание,– справедливо замечает Литтре, – обращенное к Западу, который был слишком обширен, чтобы оно могло быть услышано, и во имя позитивизма, который насчитывал еще слишком мало последователей, чтобы его влияние могло дать себя почувствовать, естественно, должно было остаться без последствий».

Тогда Литтре предложил Конту устроить подписку. Последний одобрил мысль своего ученика.

«Я убежден, – писал он ему, – что всею совокупностью своих работ заслужил, чтобы общество дало мне средства существования даже в том случае, если бы причиною моего теперешнего бедственного положения был и не прямой грабеж… Поэтому-то я всегда буду готов принять не только без всякой совестливости, но даже и с гордостью, коллективную подписку, которая облегчит мне окончание моего великого труда, сберегая время и силы от напрасной растраты».

Литтре немедленно составил циркулярное послание, отлитографировал его и разослал за подписью двенадцати ближайших последователей Конта лицам, заведомо сочувствующим позитивизму. Желательная сумма сборов определялась в пять тысяч франков, но в первые годы она далеко не достигала этой цифры. Конт в одном из своих ежегодных циркуляров указывает, что в подписке участвуют, главным образом, позитивисты сердца, а из позитивистов ума лишь немногие лица, и что, следовательно, содержание его падает преимущественно на лиц, ожидающих от позитивизма обновления и преобразования всего общественного строя. Конт был очень доволен, что это случилось именно так. С течением времени подписка все увеличивалась: в 1849—1851 годах она колебалась между тремя и четырьмя с лишним тысячами франков, в 1852 году она дала пять тысяч шестьсот, а начиная с 1853 года несколько превышала семь тысяч франков. В 1851 году Конт лишился последнего своего места – репетиторства в Политехнической школе – и стал жить всецело на средства последователей и людей, сочувствующих ему. С этого же года он взял в свои руки и саму организацию подписки, рассорившись с Литтре.

Таким образом, Конт достиг цели: он избавлен был от необходимости зарабатывать себе средства к существованию каким-либо посторонним трудом и мог всецело отдаться своему призванию, всецело посвятить себя созданному им учению. Успех завидный, выпавший на долю немногих известных социальных реформаторов. Конечно, он ошибался, приписывая все свои неудачи в ученом и политехническом мире злобе и тупости царивших там людей. Не только педанты, но и настоящие ученые-специалисты не очень-то любят, когда в их среду врывается человек с громадным обобщающим умом, – человек, дерзко попирающий рутину, призывающий науку служить на благо общества и потому, естественно, переносящий весь центр тяжести научной системы в социологию. Помимо тупости и недомыслия, они ясно видят, что такой человек, в качестве репетитора или экзаменатора по математике, оказывается не на своем месте. Действительно, что общего между первосвященником религии человечества и скромным экзаменатором Политехнической школы? Не мог же весь Политехникум превратиться в храм новой религии, и не мог же человек, взяв на себя права и обязанности «связывать и разрешать» на новый лад, серьезно заниматься испытанием способностей молодых людей к математике! В 1844 году Конт не считал еще себя первосвященником, но он уже трудился над разработкой своей новой социальной системы и своего религиозного учения. Занятия в Политехнической школе для него были, скорее, помехой, чем естественным приложением сил. Уже одни эти бесконечные жалобы, постоянные упоминания при всяком удобном случае о несправедливостях и произволе, наряду с большой готовностью перейти на общественное иждивение и даже прямыми требованиями подобного рода, – показывают, что он напрасно приписывал все свои неудачи злобе ученых. Как натура в высшей степени цельная, он не мог раздваиваться и во время экзаменов или репетиций забывать, что он – творец нового общественного учения.

Долго и упорно Конт боролся за свое материальное существование. Только под конец жизни ему довелось насладиться утешительным сознанием, что средства к существованию он получает от исполнения своей миссии. Правда, средства эти были довольно ограниченные, но для него достаточные. Конт всегда вел скромный образ жизни, а в последние десять лет он еще больше ограничил свои потребности. Любопытные подробности о жизни философа сообщает один англичанин, посетивший его в 1853 году. Конт жил тогда, как и раньше, и позже – до самой смерти, на улице Monsieur le Prince, где собираются и теперь еще его, так сказать, последовательные позитивисты. Квартира эта превратилась в их храм.

«Служанка ввела англичанина в маленькую, уютную комнату: в камине горел огонь, у стены стоял столик, на котором лежала бумага, очевидно приготовленная для посетителей, желающих вписать свое имя. Два шкафа были наполнены книгами… Все они были в хороших переплетах, но было видно, что редко вынимаются из шкафа. Скоро вошел сам Конт, маленький сгорбленный человек в длинном сюртуке, с красноватыми глазами, цветущим здоровым румянцем, короткими черными волосами, приятными чертами лица и небольшим лбом… Заговорив о субсидии, Конт показал лист подписчиков… и выразил сожаление о том, что квартира несколько дорога для его бюджета; он платил за нее 1600 франков, но зато остальное его содержание, благодаря экономке, стоило ему около тысячи франков в год. Он прибавил, что ему было бы тяжело расстаться именно с этой квартирой, с которой связаны самые дорогие для него воспоминания, оказывающие влияние на его умственное состояние. При этом Конт указал на соседнюю маленькую комнату, которая была почти пуста; в ней не было даже ковра».

Из других источников известно, что Конт еще раньше отказался от употребления кофе, табака и что в пище он вообще отличался большим воздержанием. Единственное развлечение, которое он позволял себе, было, как мы говорили, итальянская опера; но и от нее он отказался в эти годы своей жизни. При таком аскетизме и при полном бескорыстии ему хватало тех средств, которые доставляла ежегодно подписка, и он действительно мог сказать англичанину, что «считает себя счастливым с тех пор, как отставлен от всяких профессиональных занятий и имеет возможность посвящать всё время капитальному труду».

Борьба за средства существования – это только одна из печальных страниц в жизни великого философа новых времен; теперь мы раскроем перед читателем другую.

Глава III. Каролина Массин и Клотильда де Во

Несчастье и счастье Конта в любви. – Каролина Массин. – Женитьба. – Побеги жены. – Окончательный развод. – Письмо Конта по этому поводу к Миллю и Литтре. – Взгляд Конта на брак. – Пенсия жены. – Завещание. – На холостом положении. – Настоящая любовь. – Клотильда де Во. – Переписка. – Смерть Клотильды. – Превращение платонической любви в культ женщины.

Интимная жизнь Конта чрезвычайно своеобразна. Он был, можно сказать, глубоко несчастлив в своих отношениях с женщинами и вместе с тем в своей любви, оставшейся платонической и неразделенной, нашел такое возвышенное удовлетворение, что она произвела целый переворот в его жизни и привела его к культу женщины. Философ, споривший с Миллем по поводу женского вопроса, утверждавший, что женщина по своей природе ниже мужчины, что ни воспитание, ни социальные учреждения не в состоянии устранить пропасть, разделяющую их, превращает, в конце концов, свою религию человечества в культ женщины. Впрочем, верховным первосвященником является у него все-таки мужчина и, первым делом, философ. Как бы там ни было, едва ли человек, не испытавший глубокого, всеохватывающего чувства любви к женщине, и притом чувства, не получившего своего обыкновенного исхода, мог бы достигнуть такого спокойного, уравновешенного, методичного обоготворения женщины, каким веет на читателя со страниц Контовой «Исповеди». Личное чувство у Конта нередко выходило из узких берегов личной жизни и затопляло все поле не только общественной мысли, но и общественного дела. Так случилось и в данном случае. Канва его романа, в сущности, очень проста: он женился на девушке, которую, собственно, не любил и которая не могла составить его счастья; после семнадцати лет супружеской жизни они разошлись; затем он полюбил женщину, с которой не мог соединиться браком, но отношения с которой, продолжавшиеся около года, доставили ему, по его собственным бесчисленным заявлениям, неизреченное блаженство. По этой простой канве своеобразная духовная природа философа вырисовывает довольно сложные и любопытные узоры. У Конта были своя Ксантиппа и своя Беатриче.

Двадцатитрехлетним юношей он встретил на одном народном гулянье молодую девушку Каролину Массин. Дочь кочующих провинциальных актеров, она не получила серьезного образования, хотя обладала незаурядными умственными способностями. Родители ее вскоре после рождения дочери разошлись. Ее взяла на воспитание бабушка; затем она перешла к матери и стала вести легкий образ жизни. Конт, по-видимому, сблизился с нею и часто посещал ее. Отношения их длились около двух месяцев. Затем Каролина возвратилась к своему первому любовнику, и Конт встретился с нею уже год спустя. У нее была тогда небольшая книжная лавка. Однако дела ее, вероятно, шли плохо, так как она решила продать свою лавку. Но еще раньше она пригласила Конта давать ей уроки алгебры. От алгебры молодые люди перешли к вопросу о совместной жизни, а затем и к браку. Отец Конта не хотел и слушать о затее сына. Тем не менее, гражданский брак их со всеми необходимыми формальностями состоялся 29 февраля 1825 года. Огюст вскоре понял, какую страшную ошибку он совершил. Он, собственно, не любил Каролину и рассчитывал на признательность и благодарность той, которую избавил от позорного ремесла.

«Не считая себя ни красивым, ни даже приятным, но вместе с тем испытывая живую потребность любви, – рассказывает он сам довольно прозаически об этом союзе, – я выбрал себе жену, которая должна была любить меня в силу особой внутренней признательности, обусловливаемой исключительными условиями этого брака, хотя оба мы были одинаково бедны. Если бы эта справедливая надежда осуществилась, я мог бы привязаться к ней навсегда. Мои предположения оправдались бы, вероятно, по отношению ко всякой другой женщине».

Но Каролина Массин руководствовалась другими побуждениями. Умная от природы и энергичная, она в ученой карьере мужа думала найти удовлетворение своему честолюбию; затем, она не желала ни в чем стеснять себя… К тому же Конт был, несомненно, ревнив и нетерпимо относился к благосклонности, оказанной его женой постороннему человеку. При таких условиях скоро и неизбежно должны были возникнуть семейные раздоры.

«Если бы она была только порочной, – заявляет философ, – то, быть может, я прощал бы ей ее проступки; но она проявляла бессердечие, не обнаруживала ни малейшей нежности, и я неизбежно должен был почувствовать к ней в конце концов презрение».

Сделавшись женой Конта, Каролина с первых же шагов стала давать поводы к разным недоразумениям, подозрениям и ревности. Пользуясь самыми ничтожными предлогами, она уходила от мужа и проживала неделями в меблированных комнатах. Философ смотрел на это как на шалости. Первая крупная ссора между ними произошла год спустя после женитьбы, в 1826 году. Конт был сильно потрясен и плача рассказывал о причине этой ссоры своему другу и исповеднику Ламене. Вслед за тем он заболел душевно и едва не покончил самоубийством. Уход жены за ним во время болезни несколько примирил выздоровевшего философа. Даже в пылу своих обвинений он признавал, что поведение жены его в этом случае – единственный заслуживающий признательности поступок. Трудно сказать, однако, насколько Каролина даже в этом случае действовала бескорыстно и по внушению доброго чувства. В первый момент она обнаружила явное желание сбыть больного со своих рук в больницу. Быть может, она опасалась буйных припадков мужа. Родные Конта были возмущены. Шестидесятилетняя старуха-мать отправилась сама в Париж, чтобы ухаживать за сыном. Она оставалась при нем около семи месяцев. Только с ее приездом Конт стал поправляться. Каролина как бы очнулась и принялась энергично отстаивать свои права жены. Она взяла к себе на дом полувыздоровевшего уже Конта и впоследствии приписывала своему уходу окончательное излечение философа. Мать Конта, как мы сказали, была чрезвычайно набожная католичка и никак не могла примириться с гражданским браком сына. По ее настояниям больной еще Конт был обвенчан церковным браком с Каролиной. Эта церемония произвела на него потрясающее действие: на слова священника он отвечал антирелигиозными рассуждениями и, расписываясь в книге, прибавил к своей подписи слова: «Brutus Bonaparte». Католическая ревность не смущалась тем обстоятельством, что перед алтарем стоял полупомешанный человек.

По выздоровлении Конт всецело погрузился в свой «Курс положительной философии», от которого его отвлекала только необходимость зарабатывать средства к существованию. Среди этих забот раздоры с женой несколько поутихли. Только в 1833 году отношения между ними снова обострились: Каролина ушла из дому вторично и отсутствовала около пяти месяцев. Побег этот, говорит Конт, был вызван исключительно жаждой необузданной свободы и досадой, что она не могла распоряжаться во всем по-своему. Как ни интересно было бы для характеристики Конта как человека воспроизвести все обстоятельства этих размолвок и жизни неоднократно покинутого философа, но у нас нет никаких сведений. Мы не знали бы, пожалуй, совсем ничего об этой семейной драме, если бы некоторое постороннее обстоятельство не вынудило Конта, выступившего уже в роли жреца новой религии, изложить перед своими последователями историю своего расхождения с женой и затем описать ее вкратце в особом письме к Литтре. Не думаем, чтобы Конт искажал или преувеличивал факты. Уже одно то, что он никого, кроме Ламене, не посвящал в свое семейное несчастье, говорит в пользу его. Напротив, когда ему, например, пришлось коснуться этого вопроса в переписке с Миллем, то он говорил о своей жене, как мы увидим сейчас, не только сдержанно, но даже почтительно. Поэтому мы можем верить указанному единственному документу, приподнимающему несколько завесу с семейной жизни злополучного философа. В третий раз Каролина ушла от него в 1838 году, «вследствие моего, – говорит он, – справедливого отвращения к преступным посещениям». На этот раз она находилась в отсутствии только три недели. За год перед этим Конт получил место экзаменатора в Политехнической школе, – место, сопряженное с частыми поездками по провинциальным городам. Казалось бы, что супруги, постоянно ссорившиеся, точно по поговорке «вместе – тесно, а врозь – скучно», должны были бы быть рады такому обстоятельству: оно давало им возможность разъезжаться и съезжаться, не дожидаясь жестоких распрей. Но на деле вышло иначе. «Ежедневная постыдная борьба» между супругами продолжалась, и в 1842 году госпожа Конт ушла от мужа в четвертый раз. Это был ее «последний побег из-под супружеского крова». Решительному шагу, по обыкновению, предшествовала довольно продолжительная размолвка. Супруги сидели по своим комнатам и даже обедали отдельно. Наконец Каролина заметила Огюсту: «Мы или слишком близко, или слишком далеко друг от друга». На это муж отвечал: «Если вы не обедаете за столом, то это потому, что вам неугодно; не могу же я посылать всякий раз жандарма разыскивать вас». Каролина решила уйти тотчас же совсем, но философ попросил ее повременить немного, пока он окончит шестой том своего «Курса положительной философии». Он тоже понимал и соглашался, что окончательный развод необходим, и принял в этом отношении бесповоротное решение; но для него как философа, задумавшего целый переворот в области мысли, важнее всяких семейных несогласий была его работа. А между тем переход на положение «соломенного мужа» нарушил бы ее правильное течение. Поэтому-то он и просил отсрочки. В письме к Миллю Конт писал:

«Личная дружба между нами, принимающая все более и более определенный характер и возникшая раньше всякого личного знакомства, побуждает меня посвятить Вас немедленно в мои частные дела. Я говорю о серьезной перемене, скорее в хорошую, чем в дурную сторону, произошедшей со времени моего последнего письма к Вам в моем домашнем положении, вследствие добровольного и, вероятно, бесповоротного ухода г-жи Конт. Семнадцать лет тому назад я женился по какому-то фатальному влечению на женщине, одаренной редкими способностями, как нравственными, так и умственными, но воспитанной в порочных правилах и в ложных убеждениях относительно роли, какую женщина должна играть в человеческом обществе. Ее несдержанные, деспотические наклонности, при отсутствии всякого влечения ко мне, не смягчались даже теми проявлениями нежности, которые составляют неотъемлемую привилегию женщин и облагораживающую силу которых им мешает понять надлежащим образом современная анархия. Таким образом, все мои философские труды выполнялись не только под тяжким давлением разных материальных затруднений, известных Вам, но также среди еще более печальных и еще более угнетающих треволнений, обусловливаемых непрерывной гражданской войной самого интимного рода. Теперь, раз все это совершилось, я надеюсь, что, хотя мне будет недоставать внутреннего счастья, для которого я создан, но от которого я уже давно должен был отказаться, зато я буду располагать, по крайней мере, спокойствием печального уединения, с этого момента полного для меня… Как бы там ни было, Вы видите теперь, что не без печального личного опыта я так часто указывал пагубное влияние современной анархии на все усиливающееся разложение семейных уз, регулируемых до сих пор исключительно теологическими или метафизическими верованиями. Об этом уходе, уже много раньше задуманном и, в сущности, неизбежном, мне было объявлено внезапно, в июне месяце, как раз в самый разгар моей заключительной философской работы… Понимая всю опасность подобного кризиса в такой момент, я потребовал и настоял, чтобы дело было отложено до августа, что дало мне возможность окончить вполне свою работу. Пятого числа этого месяца (августа) состоялся наш развод… Он представляется мне все более и более полезным для моей дальнейшей судьбы, так как я освободился от почти непрекращавшихся угнетения и беспокойства, в которых держало меня до сих пор ожидание новой супружеской распри. Заслуживает полного сожаления лишь то обстоятельство, что испытываемая мною столь сильно потребность любви останется неудовлетворенной, хотя я и не считаю себя заслужившим того…»

В этом письме Конт сохраняет еще, как видим, довольно почтительный тон по отношению к своей жене. Отсутствие любви с ее стороны, несоответствие характеров – вот причины, по его мнению, их неудавшейся супружеской жизни. Он признает за своей женой не только выдающиеся умственные способности, но также и нравственные. Иное впечатление производят некоторые письма его к жене, и особенно письмо к Литтре, написанное в 1851 году, когда Конт, ввиду разных толков, решился дать объяснение о своих отношениях к жене перед собранием позитивистского братства.

«В течение долгого времени, – говорит он в письме к жене, – Вы довольно-таки ложно понимали меня и приписывали слабости характера излишнюю снисходительность и долготерпение мое, которые проистекали на самом деле от сердечной доброты. Опыт должен теперь научить Вас, что если моя воля проявляется несколько медлительно, зато она бывает в конце концов непреклонна… После Вашего третьего серьезного побега из моего дома я предупреждал Вас, что, если подобная история повторится еще раз, мы разъедемся окончательно… Если в своей глупой надменности Вы были уверены, что я не обойдусь без Вас, то опыт скоро разубедит Вас в этом».

Таким образом, в течение пяти лет, протекших со времени разрыва, раздражение Конта не улеглось; скорее можно сказать, что оно обострилось, что принятое им решение было действительно решение бесповоротное и непреклонное, и что на робкие заявления жены относительно примирения он отвечал полным отказом. В том же письме он предупреждает ее, что если бы она вздумала возвратиться к нему и войти в его дом каким-либо насильственным образом, то он будет защищать свое спокойствие всеми законными средствами и обратится в суд с просьбой о формальном разводе. Быть может, философ и на этот раз примирился бы с женой, если бы не страсть к Клотильде де Во, охватившая его всецело и преобразовавшая всю его духовную жизнь. Когда он писал указанное письмо, Клотильды уже не было в живых, но чувство Конта к ней не только не угасло, а, напротив, перешло в настоящее обожание. Он носился тогда с мыслью публичного прославления своего «ангела-хранителя», как он называл Клотильду, что и исполнил в предисловии к «Системе положительной политики». Для гордой Каролины это был жестокий удар. Развод с философом для нее, по-видимому, не был тяжелым, но публичного предпочтения, оказываемого другой женщине, которую он при этом прямо называет своей истинной супругой, – предпочтения, доходящего до полного восторга и преклонения, она не могла перенести. Она не любила Конта. Выходя замуж за него, она рассчитывала превратить его в «академическую машину, доставляющую ей деньги, почести» и так далее. Отсюда ее постоянное стремление удержать Конта от раздоров с разными академиками и учеными; отсюда и ее сочувственное отношение к его философским работам. И вдруг на долю другой женщины выпадает вся честь быть ближайшим другом, даже «истинной супругой» гениального философа. Нет, она этого не допустит.

Она обращается к Литтре, самому выдающемуся из учеников Конта, и с его помощью пытается примириться с философом или, по крайней мере, отговорить его от прославления другой женщины. Ее агитация вызвала разговоры в среде учеников основателя позитивизма, – разговоры, заставившие его объясниться с ними на общем собрании; а затем Литтре написал ему по этому же поводу письмо, в котором касался между прочим своей семейной жизни и призывал учителя к примирению. Конт был раздражен вмешательством жены в его взаимоотношения с Клотильдой и в ответном письме Литтре излагает историю ее побегов, тяжесть своей жизни с нею и так далее. Он говорит искренне и гораздо резче, чем в письме к Миллю.

«Госпожа Конт, – пишет он, – привычная комедиантка; она почти всегда держится, точно на сцене, в особенности в отношениях с Вами… Между мною и ею никогда не было нравственного единения… Главная причина тому заключалась в особенностях характера этой совершенно лишенной всякой женственности натуры… Одаренная большим умом, а раньше и громадной энергией, она почти совсем лишена той нежности, которая составляет главную отличительную особенность ее пола». Поведение ее во время их супружеской жизни было «чрезвычайно непристойное»; она не питала ни к кому чувства истинной привязанности; ей «более чем чужды» были другие альтруистские чувства: уважение и доброта; она «везде отыскивает свои права и игнорирует свои обязанности»; «ум служит ей только для придумывания софизмов, чтобы оправдать свои порочные наклонности, а характер – чтобы восставать против всяких моральных правил»; она стремилась, главным образом, «к полному и грубому господству»; «полное отсутствие нравственных принципов позволяло ей прибегать к самым крайним средствам и поступкам, доходившим до побегов, когда я противился ее преступным действиям».

В таком же тоне говорит Конт о жене и в своих «Исповедях», постоянно называя ее «недостойной супругой».

Трудно сказать, насколько философ беспристрастен в этой своей характеристике. Мы привели ее, так как, во-первых, не располагаем другими материалами для выяснения отношений между Контом и его женою; во-вторых, считаем ее не далекой от истины, и, в-третьих, если она и не совсем правильна, то, во всяком случае, точно и достоверно передает отношение и чувства самого Конта, а они-то и представляют для нас в данном случае наибольший интерес. Как бы там ни было, Конт чувствовал себя глубоко несчастным в своей семейной жизни. Из-за этой женитьбы он разошелся с родными; у него не было детей; таким образом, вся сила его интимных чувств сосредоточивалась невольно на одной привязанности к жене. Как человек в высшей степени чувствительный и сентиментальный, хотя больше сознательным, чем непосредственным образом (мы убедимся в этом из отношений к Клотильде), он искал нежной женской души, а этого-то именно и недоставало Каролине. Он мог простить ей многое, простить даже ее «преступные шалости», но никак не мог примириться с тем, что вместо нежного чувства встречал с ее стороны холодный расчет или, в лучшем случае, холодный ум. К тому же Конт был чрезвычайно самолюбив. Он до конца жизни своей не мог простить Каролине, что она как-то поставила одного журналиста выше него, тогда еще неизвестного философа. Понятно, что при таких условиях (мы не говорим уже о «побегах» и других подобных выходках Каролины: может быть, они вызывались не одними ее «преступными шалостями», а и тяжестью жизни с самолюбивым, придирчивым философом) оставался один выход: разойтись. И удивительно еще, как они прожили вместе целых семнадцать лет.

На брак у Конта был свой довольно оригинальный взгляд. Он различал в нем единение легальное и единение нравственное. Первое может быть нарушено только в случаях чрезвычайной важности, и беспристрастие Конта было так велико, что он не признавал себя в подобном положении. Что же касается второго, нравственного единения, то оно всегда может быть прекращено при недостойном поведении одного из супругов, и если при этом детей нет, то все отношения сводятся к материальным обязательствам. «Общество не может и не должно требовать, чтобы сердце отказалось от дальнейшего развития только потому, что его первый шаг не удался безукоризненно». Но разошедшиеся супруги обязаны в своих любовных отношениях сохранять чистоту. «Моя святая страсть, – говорит Конт о своих отношения с Клотильдой, – навсегда останется столь же чистой, как и глубокой». В этой чистоте, требуемой философом, однако, много тумана. Сам же он упрашивал свою возлюбленную дать ему более реальное доказательство своих чувств, и если бы она не отклонила его настойчивых требований, то что бы сталось с его пресловутой чистотой? В материальном отношении Конт обеспечил свою жену пенсией сначала в три тысячи франков, а позже, когда его собственное материальное положение ухудшилось, в две тысячи франков. Деньги эти он выплачивал до конца жизни своей и завещал своим последователям продолжать выдачу пенсии, если жена его откажется от всяких прав на оставляемую им собственность в виде трудов и домашней обстановки. Дело в том, что Конт был связан брачным контрактом, по которому признавалась полная общность имущества, какое окажется у супругов. Для последователей религии человечества была, само собою понятно, дорога вся обстановка, в которой жил их первоучитель; затем, он оставлял разные реликвии от культа Клотильды; наконец, сочинения и так далее. На все это могла предъявить свои права жена. Конт рассчитывал удовлетворить ее пенсией и в таком духе составил завещание. Но распря между супругами продолжалась и после смерти философа. Каролина не могла перенести прославления и обоготворения Клотильды. Она горделиво отвергла пенсию, уничтожила в судебном порядке силу духовного завещания и завладела всем достоянием своего четырежды брошенного супруга. Само завещание, в высшей степени характерное и важное как биографический материал, с «Исповедями», перепиской с Клотильдой и так далее, долго лежало под спудом женской непримиримости и ненависти и увидело свет Божий только в 1884 году.

Так жестоко поплатился Конт за свою необдуманную женитьбу. Ему было сорок четыре года, когда он окончательно разошелся с Каролиной. Едва ли он мог рассчитывать на новое счастье, новую любовь. Философские занятия всецело поглощали его, и он, пожалуй, даже рад был покою и уединению, наставшему, наконец, в его жизни. Теперь ни бесплодные беспокойства и тревога, ни подозрения, ни ревность, ни вообще вся эта масса неприятностей, вытекающих из мелочных ежедневных столкновений, – я не говорю уже о побегах жены и других подобных крупных обстоятельствах, – не будут нарушать спокойное течение его жизни. Он посвятит всего себя своему призванию. Даже материальный вопрос потеряет до некоторой степени свою остроту, так как ему, отныне скромному холостяку, можно будет вести соответствующий образ жизни. Но сердце, не изведавшее еще настоящей любви, не разделяло доводов рассудка. Конту суждено было на пятом десятке лет полюбить по-настоящему, полюбить так, как любит человек один только раз в своей жизни. Жестокая судьба и тут подстерегала нашего злополучного философа. Любовь эта осталась, собственно, неразделенной, и трудно сказать, чем бы она кончилась, если бы неумолимая смерть не унесла в могилу предмет его страсти. Философ полюбил со всем юношеским пылом и не только оставался верен до конца дней своей любви, но даже превратил ее в предмет поклонения и молился на свою Клотильду, как на божество. Роман развивался очень быстро: в течение какого-нибудь года все было кончено, и Конту оставалось жить одними только воспоминаниями. Но в течение этого года он, видясь ежедневно по нескольку раз со своей возлюбленной, успел написать ей девяносто шесть писем и получил от нее почти столько же. Такова была энергия его поздней любви! Эта переписка вместе с последовавшими затем ежегодными «Исповедями» Конта служит прекрасным материалом для выяснения отношений между ними. Ввиду громадного значения, какое неожиданно вспыхнувшая страсть философа имела для всей его остальной жизни и для его учения, мы остановимся подольше на этом моменте.

Клотильда де Во была несчастнейшая женщина. Она вышла замуж за какого-то мерзавца, не зная того, – мерзавца, скоро угодившего на каторгу. Тридцатилетняя замужняя женщина, но без мужа, неопытная в житейских делах, не обладавшая никакими профессиональными знаниями, к тому же болезненная, осталась на руках своих небогатых родных. Она была довольно красива, обладала добрым, нежным сердцем и природным умом; в период знакомства с Контом у нее обнаружились даже литературные склонности: ей предложили писать фельетоны по вопросам педагогики и критики женских романов в одной ежедневной газете; затем она написала роман, не увидевший, впрочем, света. Как бы то ни было, это была не совсем заурядная женщина. Она представляла собою прямую противоположность сухой, положительной, рассудительно-материалистической Каролине. Конт встретил ее в первый раз в 1845 году в одном знакомом семействе. Некоторая общность семейного положения сразу сблизила их. От обаятельного образа страдающей женщины повеяло добротой, нежностью, ласкою, повеяло тем, чего измучившийся философ тщетно ожидал целых семнадцать лет от рассудительно-умной, но бессердечной и нечувствительной Каролины. Скоро между ними завязалась переписка. Уже в своем четвертом письме философ пишет ей, что его не удовлетворяют одни возвышенные влечения всеобщей любви, вызываемые в нем его собственными философскими размышлениями, и что действительные потребности любви не находят удовлетворения в смутных философских концепциях. Одни эмоции нисколько не противоречат другим; напротив, по его мнению, они находятся в соответствии и взаимно возбуждают друг друга. Красота физическая, нравственная и умственная обладают внутренним родством и благодаря ему получают надлежащую взаимную оценку. Нравственный подъем духа наравне с умственным особенно необходим в такого рода работах, какими занимается он, – в той социальной философии, которая стремится развивать, насколько возможно, величие человеческой природы; а это последнее зависит больше от благородства, чем от широты понятий. «Без всякой сентиментальной аффектации, – прибавляет философ, – я должен сказать, что своим сладостным нравственным возрождением я обязан Вам. И какой громадный контраст представляет это состояние по сравнению с тем, в каком я находился раньше!..» Клотильда поняла, какое чувство заговорило в Конте; ей было неприятно, и она написала, что если бы она не привыкла в продолжение долгого времени скрывать своего сердца, то она вызвала бы у него скорее сожаление, чем нежное чувство. «Вот уже год, – говорит она, – как я каждый вечер спрашиваю себя, буду ли я иметь силы прожить следующий день… С такими мыслями не делают безрассудных поступков». Конт сознается в своей ошибке, обещает побороть себя, подчинить «восхитительную страсть, охватившую его», «чувству нравственного совершенства», признавать и уважать добродетельные границы, в которые возвратила его Клотильда. Он обвиняет в грубости мужской пол.

«Вы должны были заметить во мне, – пишет он, – эту странную и поразительную особенность, которая дала мне возможность сохранить при полной физической зрелости всю свежесть и горячность юности со всеми преимуществами ее непосредственности и со всеми неудобствами ее неопытности… Но Вы не можете знать, насколько мое экспансивное сердце, ни разу не раскрывавшееся еще как следует, отличается чувствительностью. Так мало вероятным представлялось, чтобы Вы могли встретить во мне единое, чистое, глубокое чувство… И, однако, нет ничего более верного, так как моя формальная женитьба была вызвана, в сущности, не истинной страстью, а необдуманным благородством… Да послужит это обстоятельство извинением мне в Ваших глазах за мои чувства…»

Клотильда увидела необходимость еще решительнее заявить о невозможности тех чувств, о которых говорил и писал ей философ.

«Именем того чувства, – отвечает она ему, – какое Вы питаете ко мне, прошу Вас, работайте над обузданием страсти, которая сделает Вас несчастным. Любовь без надежды убивает душу и тело… Вот уже два года, как я люблю одного человека, от которого меня отделяет двойная преграда. Тщетно я пыталась превратить это гибельное чувство в любовь матери, в нежность сестры, в преданность друга, – оно терзало меня во всяком виде. И я снова начала жить только тогда, когда набралась храбрости уйти, удалиться. Теперь мне особенно необходимо спокойствие и деятельность. Сохраните Вашу дружбу ко мне и верьте, что я ценю как следует Ваше сердце… Я желаю, чтобы Вы не приходили ко мне. Пощадим наши чувства друг к другу…»

Теперь только Конт убедился, что он ошибался и что судьба взваливает на его плечи страшную тяжесть неразделенной любви.

«Благодарю Вас сердечно, – пишет он ей, – за Ваше мучительное доверие… Конечно, было бы еще лучше, если бы это решительное заявление было сделано тотчас после фатального проявления моих злополучных чувств, которые в таком случае не могли бы так глубоко укорениться в моем сердце. Как бы там ни было, лекарство, я думаю, будет принято еще вовремя, чтобы помешать нежелательному развитию страсти, могущей погубить во мне даже рассудок… Я думал, что мне необходимо только обуздать мои чувства и ввести их в границы, желательные Вам, сохраняя их в душе. Но теперь речь идет о гораздо большем. Ради Вас и ради самого себя я должен употребить все мои силы, чтобы погасить единственную истинную любовь, какую только я способен чувствовать… Верьте, сударыня, я успею овладеть собою. Моя любимая философия, не распускающаяся в пустых словах, может, смотря по надобности, вдохновить человека на отречение так же, как и на деятельность. Она предохранит меня от всякой безумной борьбы с явно непреодолимыми препятствиями. Я снова буду искать, как мне уж не раз приходилось, отвлечения и вознаграждения за незаслуженные несчастья моей личной жизни в общественной деятельности… Пусть человечество извлечет пользу из этой чрезвычайной, но неизбежной жертвы! Я должен с этих пор удвоить свою любовь к нему. История показывает, что человечество никогда не бывает неблагодарным. Но – увы! – оно наградит меня своею святой вечной любовью лишь много времени спустя после того, как я буду неспособен уже воспринять это неизреченное утешение, которое доступно бывает людям только в виде идеального предвкушения…»